| Во второй приезд в Москву (декабрь 1650) Суханов подал в Посольский приказ свой дневник – «статейный список», вместе с описанием «прений о вере», которые он вел с греками. «Прения» описаны очень характерно. Четыре было прения – о перстосложении, летосчислении, поливательном крещении и других предметах, и – везде и во всем Арсений, по его словам, был победителем. Почему так? Потому, что он защищал «истину». Русский книжник смело провел давнее мнение русских, что истинное православие сохранилось только на Руси. На замечание греков, что они – «источник» благочестия, ибо содержат ту веру, которая «вышла от Сиона», Арсений резко отвечал: «был у вас источник, да только пересох; той веры, которая произошла от Сиона, уже не держите; поэтому не послушают вас на Москве, если будете писать противно св. апостолам, – там знают апостольское предание». И кому же знать апостольское предание лучше, как не московскому патриарху? Читал Суханов своим собеседникам и повесть о «Белом клобуке». Больше этого чего бы, казалось, и требовать! И однако ж, посольство на Восток не только не было приостановлено, но в отзывах Суханова усмотрели пристрастие и при новом отъезде Суханова из Москвы думный дьяк говорил старцу от имени государя, чтобы он, Арсений, «когда будет в греческих странах, помня час смертный, писал бы в правду, без прикладу»... Патриарх после этого почувствовал себя совершенно бессильным. Самое положение свое на престоле он перестал считать прочным. Тот же Суханов привез такие известия, которые особенно встревожили патриарха. Был на Афоне такой случай. Жил там в ските один честной старец, родом серб; он держал у себя, книги московской печати и крестился двуперстно; узнав про это, афониты сошлись из всех монастырей и того сербина с московскими книгами поставили в соборе. Когда тот, на вопрос о перстосложении, дал ответ по Кирилловой книге, греки назвали московские книги еретическими. Взяв их у сербина, сожгли, самого же старца закляли впредь двуперстно не креститься и других тому не учить. |
| На территории погоста были расположены деревни: Басенково на Белом, Берег, Бережное Онаньино, Березовец, Большое Свято, Боровичи, Бор, Белебелкино, Белое (2), Ванково, Вдовкино (2), Визьяга (3), Вилокала (4), Волосово на Вилокале, Вышково Наволок, В Конце, В Кути, В Островцах за бел. нос., Векшино, Гайтерем, Гайтерма (2), Генуево, Глиньско, Гора на Наволоке, Горка, Горка-Шепелево – на Сакуле, Григино, Грикино на Корголе, Гудково, Гяркуево на Каменке, Данилово, Дворянинцова, Дубровино на Каменке, Думуево на Каменке, Заборовье (2), Зайково (2 – на взвозе), За Корголою на Сакуле, За Лахтою, Залесье (8), Каменка, Каменка Новинка, Каменка у порогу, Каргалово, Каргола, Каяфинское (7, 1 – Матутино) Кимерва (8), Кипрово, Кирьино (2), Койдола Коргола, Кормилцово, Коровино, Костромино (2), Крючково Остров, Кузнецово на Лагновалке, Куклина Лахта, Кунье, Кут, Лагновалка (5), Ларьяново, Лахта, Лахта в Залесье, Левкино, Левково, Левтино на нове, Липняг, Лобуево на Сакуле, Мечерти, Микулкина Гантерма, Михеево, Мишово, Мундорово, На Борку в Корголе, На Горке (2), На Евашове Острове, На Ельчином, На Мундорове (2), На Наволоке (4), На Осиновом Острову, На Петерве (2), На Сакуле (4; 1 –«в конце», 1 – «на горе»), На Свани (2), На Святе (5), На Святе Большом, На Соболинне (6), На Улиарве оз., Наумово Стехново, На Чеперти, Новая, Новинка на Онкифове лахте, Новое на Каменке, Новое прот. Соболинна, Новое на Вилокале, Новое Вилокала, Новое Теребово (2), Ондрейковское ка Сакуле, Онкифова Лахта, Осташкин Наволок Каменка, Островца, Остров, Ояним (3; 1 – Демешкино), Павуево, Падуя, Паренина (6), Парина (2), Петерва, Петерва Грязная (2), Подгорье Вдовкино в Корголе, Подол, Поляна, Потуево Пахомово на взвозе, Пристанище, Пустош (2), Раи, Рахкуево. Ребуево (2), Ребуево Пахомово, Ревнево (2), Роикала, Рокула, Рокула-Селищо, Рохново на Лагновалке, Речка, Сакула (3), Салма, Салама, Самойликово, Самулково, Сван Лаврово, Селиваново, Селуево Новинка, Скребнево Сакула, Смолково, Софоново, Софроново, Терешкин Взвоз, Тимошкино, Токилино в Онкифовой Лахте, Толстое, У Кимервы, У Княжа Креста, Удьлиярва, Ускалово, Хахилево, Чертково Становище, Шамино, Юрьево, Юхново в Кути. |
| Что-то шепчут губы бледные, Каждый вздох – тоска души. Опускаясь в кружку, медные Там и сям звенят гроши. От своей мужицкой бренности, От трудов и горьких слез Этот грош великой ценности Пахарь-труженик принес. Старый чтец, склонясь над книгою, С видом кроткого отца, Речью медленною, тихою Будит чуткие сердца. Темен смысл словес божественных – Мужику не разгадать, Но от звуков их торжественных Веет Божья благодать, Сладко льется в душу пение Стародавнего псалма, И стоит он в умилении Крепко спящего ума, Сердцем радостно-младенческим, Отрешенным от забот, Над смиреньем человеческим Чуда божеского ждет. Впервые: «Русский Паломник» (1912, 44). В стране «Балканской розы» Опять кипит струей багряной Родная зыбь славянских рек – На бой болгарин, серб и грек Зовут жестокого Османа. Еще совсем не умерла Страна Ахилла и Гомера: В повстанце каждом – дух орла, И смерть в борьбе – венец и мера. И как узнать? быть может, герб Женолюбивого Пророка – Не новолунье, а ущерб Предвосхищал у грани Рока? И золотой Архипелаг Церковной вязью опоясав, Опять в сени иконостасов Христов заблещет ярко стяг? Уже плетут венки герою И с песней ждут уже, когда Победно вспыхнет над горою Свободы древняя звезда. Впервые: «Русский Паломник» (1912, 48). Послушник На груди моей крест кипарисовый, Под крестом – деревенская скорбь... Темных слов, тишина, не записывай, Бело море, пучину не горбь! Все дороги мирские кончаются, Знаю я, на морском берегу, Но как в полночь волна разыграется, Я из кельи смиренной бегу. Сколько сердцем в отчаяньи спрошено!.. Пронеслось сколько огненных дум Над душою, забытой, заброшенной, Погруженной в пучину и шум!.. К свету моря и сердце дурманное Поулягутся... Чайки одне Да стихиры мои покаянные В монастырской плывут тишине. Загляжусь на красу беломорскую И заплачу от радости... Мне ль Всю исчерпать души моей горсткою Божьих тайн голубую купель?.. 1913 Причастница Неземного таинства участница, Девственной сияя красотой, В белом платье юная причастница От амвона тихо шла с толпой. |
| Даже лиц порочного поведения, как, например, одного иеромонаха Донского монастыря, уличённого в блудной жизни, лишили сана без правоограничений. И когда оберпрокурор Синода князь П.С. Мещерский вошёл в 1832 году в Государственный Совет с запиской об ограничении прав, то последний Общим собранием отклонил его предложение. В 1833 году впервые в Государственном Совете начинает устанавливаться новый взгляд на слагающих с себя сан, вводится «увещание», но и тогда ещё сохранялся прежний порядок относительно таковых лиц. Государственный Совет постановил: «Буде и за сим, по испытании или увещании, кто останется непреклонным в намерении, то с разрешения Св. Синода слагать с него сан и о сем давать знать местному губернскому правлению для сведения. Уволенным по собственному желанию из духовного ведомства оставлять права по рождению или приобретённому дворянству, им принадлежащие, дозволяя вступать в государственную службу всякого рода по познаниям и способностям. Тем же из них, кои в духовном звании имели ордена, или одну из трех учёных степеней – магистров, кандидатов и студентов, сохранять оное» 290 . И только в 1838 году вопрос о сложении сана вступает в новую фазу – издается закон о правоограничении. Произошло это по делу снятия с себя сана воронежским протоиереем Покровским. Синод тогда определил – навсегда воспретить Покровскому проживать в Воронежской губернии, и вообще священнослужителям белого и монашествующего духовенства, сложившим с себя сан, не дозволять никогда, ни под каким видом и предлогом иметь местопребывание в той губернии, где они священствовали, а также и проживание в обеих столицах. С этим мнением не согласился духовник Государя протопресвитер Николай Музовский, считая предложенную меру слишком суровой. По его мнению, мера эта могла стать поводом к тому, что многие достойнейшие и способнейшие к прохождению священнического служения в белом духовенстве будут искать средств избегать принятия сана «к великому ущербу духовенства». Дело было представлено на Высочайшее усмотрение, и 23 февраля 1839 года Император Николай I наложил на докладе следующую резолюцию: «Полагаю, что звание священническое столь важно, что сколько должно быть разборчиву и осторожну при удостоении онаго, столько же должно затруднять добровольное онаго сложение: не отвергая, что быть могут случаи, которые сложение делают иногда необходимым, полагаю, однако, что никак нельзя допустить, чтобы лицо, носившее сие высокое звание, могло непосредственно посвящаться иному служению, какое бы оно ни было, без явного соблазна и как бы в доказательство, что мирские обязанности сильнее духовных. Поэтому, сколько мне ни прискорбно не разделять мнение моего отца духовного, считаю нужным постановить впредь: |
| Пряно пахнет подсыхающее сено. Несчетными голосами гудят, свистят, трещат мухи, пчелы, кузнечики. Приятно лежать в тени куста, проворошив сено, и глядеть, как к полудню из-за леса начинают выплывать белые закругленные облака. Медленно ползут они по лазурному океану, чуть золотясь под солнцем. Но вот их все больше и больше. Доносится издали что-то напоминающее глухое ворчанье: это туча поднимается за лесом. Надо спешить собирать сено в копны. Легкий ветерок приятно раздувает рубашки, мы гребем, болтаем, смеемся. Валентин на верхушке копны, он уминает ее. На минуту он раскидывает руки в стороны и в своем белом костюме на верхушке копны кажется со стороны жемчужным крестиком на объемистой зеленой митре. Один раз сильная гроза нас захватила в лесу. Мы только что позавтракали, как сразу хлынул проливной дождь. Мы бежали в кусты) чтобы закопаться в сено, но вдруг ударил такой сильный гром, что мы пригнулись чуть не до земли. Все же спрятались в копну, вырыв в ней углубления. Мы с Валей весело смеялись, что похожи на двух медведей, зарывшихся в берлогу, и рассказывали друг другу разные сказки. Потом, когда вышли по окончании дождя, то увидели, что шагах в 10–15 от нас молния ударила в березу и пожгла на ней почти всю кору. Сколько раз во время таких прогулок мы попадали под дождь, который пережидали в какой-нибудь чаще, наблюдая, как сумрак сразу охватывает всю местность, ели воют, раздается треск сухих ветвей и скрип деревьев. Лес становится тогда жутким. Что-то исключительно северное, даже первобытное, чувствуется в нем. Все это так увлекательно и интересно! А дивные осенние прогулки, даже самой поздней осенью, когда все листья уже облетели и мягким мокрым ковром лежат под ногами! Деревья стучат голыми ветвями, и унылая бесприютная луна мелькает меж ними, кочуя из облака в облако... Как сейчас вспоминаю одну прогулку ранней осенью. Мы вышли на большую поляну, сплошь заросшую молодым осинником. Деревца были немного выше нашего роста. Листья на них были все желтые. Изредка возвышались одинокие высокие осины, одетые в пурпур. |
| Долго творила, вся от молитвы разгорелась, даже мокрая стала. Вдруг меня осеняет мысль: Батюшка сейчас меня будет исповедовать. И только об этом помыслила, вдруг вижу (сижу с закрытыми глазами): стоит Крест, на Кресте распят Господь в терновом венце. Батюшка отец Нектарий стоит около Креста в епитрахили и у него вокруг головы сияние, сам смотрит на лик Господа. Я же припала к Господу, к ножкам, плачу, так горько плачу, что слезы как град сыпятся из глаз. Батюшка перешел ближе ко мне и, как свидетель, слушает мои грехи, а они у меня все выплывают, даже все забытые грехи всплыли. Я пред Господом каялась, просила прощенья. Мне было тяжело и больно сердцу, что я Страдальца Господа огорчила своими грехами. Боже мой, как я плакала. Но вот Батюшка отец Нектарий накладывает епитрахиль мне на голову и разрешает все грехи. Я успокоилась и думаю: если это действительность, то батюшка, выйдя из моленной, дотронется до моей головы ручкой и, значит, все мои грехи прощены. Сие видение сменилось. Слезы утихли. Я успокоилась, но молитву не переставала творить, и уже начинаю мысленно просить Батюшку, чтобы он мне показал рай. Вижу странные видения: сады, пруды, парки, леса, цветы и на самом небе святых угодников всех, покрытых белыми одеяниями, как у патриархов. Лиц не видела, но только видела – они быстро куда-то шли. Опять это кончилось. Вижу дальше, т. е. прошу показать мне ад. Вижу темные, мрачные помещения, а потом огненную лаву, и в ней – «ефиопы» – глаза блестящие, как электричество, когти длинные – сидят в самом огне, на меня устремились глаза, но мне не было страшно... Прошу Батюшку опять это сменить и показать, что будет с сестрами, если монастыри разгонят. Вижу человек Шесть-семь, идут в лес, скрываются. Просила указать, где я буду жить. Вижу вроде землянки. Дальше прошу показать мне Ангела моего. И вот предстал предо мной пречистый, светлый, смиренный, кроткий Хранитель, весь в белом, с чуть голубыми крылышками, с белокурыми вьющимися волосиками, кроткий, с великим на личике смирением – и я долго не могла оторвать от него своего взора. |
| 191 См.: Неизвестный автор. Соловки//Новый журнал. 1980. 141. С. 144–175: Неизвестный автор. Соловки//«В Белом море красный СЛОН...»: Воспоминания узников Соловецкого лагеря особого назначения и лит. о нем/Сост. и автор вступ. статьи Μ. Е. Бабичева. М.2006. С. 285 – 311: Шауфельбергер А. Соловки. Воспоминания Арнольда Шауфельбергера//Леонард Шауфельбергер/Сост.: E. М. Тарханова (СПб), Dr. М. Шютц (Германия). СПб. 2009. (К 265-летию Императорского фарфорового завода в Санкт-Петербурге. Ведущие мастера фарфора дома Романовых: Материалы семейных архивов). С. 54 – 102. – Здесь и далее примеч. автора. 192 Шютц М. Три поколения «российских швейцарцев» Шауфельбергеров в Санкт-Петербурге//Antiq.Info. 2009. С. 84–85. 194 Шютц М. Сын главного мастера ИФЗ – узник Соловецкого лагеря особого назначения//Леонард Шауфельбергер. С. 54. 199 См.: Зайцев И. М. Соловки: Коммунистическая каторга, или место пыток и смерти: Из личных страданий, переживаний, наблюдений и впечатлений. В 2-х ч. (с приложением четырех планов). Шанхай, 1931. 171 с. 204 Напр., «Соловки и Попов остров оставались английской базой до 1921 г. После ухода англичан, на Соловках остались лишь 65 монахов; всех остальных, кто не выехал самостоятельно раньше, англичане эвакуировали в Финляндию» (Неизвестный автор. Соловки. С. 287), «Соловки и Попов остров оставались английской базой до 1922 года. После ухода англичан, на Соловках остались лишь 50–60 монахов, которые, затем, перешли в ведомство ГПУ. Всех остальных, кто не выехал самостоятельно раньше, англичане эвакуировали в Финляндию» (Шауфельбергер А. Соловки. С. 62). 205 «На протяжении 10–12 верст к северу от монастыря, озера эти соединяются целой сетью искусственных каналов с ... (шлюзами) (?), которые подводят воду к “Святому озеру”, расположенному у самого Кремля и обеспечивающему водой электростанцию» (Там же. С. 60). 206 «В распоряжении Соловецкого лагеря было два парохода: “Глеб БОНТ” и “Клара Цеткин " » (с. 68). 207 «Организаторами этой попытки были два брата Драгуна, арестованные и высланные на Соловки, как контрабандисты. Родом они были из Псковской губернии (?)» (Там же. С. 76). |
| Я цепляюсь за столбушек, не хочу на гостиницу. К папашеньке хочу… а он завтра в Москву ускачет, а меня будут муштровать, и не видать мне лошадок сереньких, и с Горкиным не отпустят… Он сердится, топает на меня: — Да что ж ты меня связал-то!.. в баню мне надо, а ты меня канителишь? Ну, коли так… сиди в лопухах, слепые те подхватят!.. Хочет меня покинуть. Я упрашиваю его — не покидай, выпроси, ради Христа, отпустили бы меня вместе ходить по богомолью… тогда пойду. Он обещается, показывает на «блинные» в овражке и сулится завтра сводить туда — кашничков и блинков поесть. — Только не мудруй, выпрошу. Всю дорогу хорошо шел, радовался я на тебя… а тут — на вон! Это тебя он смущает, от святого отводит. Глаза у меня наплаканы, все глядят. Катят со звоном тройки и парами, везут со станции богомольцев, пылят на нас. Я прошу, чтобы нанял извощика, очень устали ножки. Он на меня кричит: — Да ты что, сдурел?! Вон она, гостиница, отсюда видно… и извощика тебе нанимай?.. улицу не пройдешь? Всю дорогу шел — ничего, а тут!.. Вон Преподобный глядит, как ты кобенишься… Смотрит на нас высокая колокольня-Троица. Я покорно иду за Горкиным. Жара, пыль, ноги едва идут. Вот широкая площадь, белое здание гостиницы. Все подкатывают со звоном троицкие извощики. А мы еще все плетемся — такая большая площадь. Мужики с кнутьями кричат нам: — В Вифанию-то свезу!.. к Черниговской прикажите, купцы!.. Лошади нам мотают головами, позванивают золотыми глухарями. От колясок чудесно пахнет — колесной мазью и кожами, деревней. Девчонки суют нам тарелки с земляникой, кошелки грибов березовых. Старичок гостинник, в белом подряснике и камилавке, ласково говорит, что у Преподобного плакать грех, и велит молодчику с полотенцем проводить нас «в золотые покои», где верховой из Москвы остановился. Мы идем по широкой чугунной лестнице. Прохладно, пахнет монастырем — постными щами, хлебом, угольками. Кричат из коридора: «Когда же самоварчик-то?» Снуют по лестнице богомольцы, щелкают у дверей ключами, спрашивают нашего молодчика: «Всенощная-то когда у вас?» У высокой двери молодчик говорит шепотом: |
| «В музее архитектуры на территории бывшего Донского монастыря долгое время стояли фигуры русских витязей, аллегорические изображения победы, славы и храбрости. Некогда они украшали Триумфальные ворота у Тверской заставы, построенные выдающимся зодчим эпохи русского классицизма Осипом Ивановичем Бове. Искусный градостроитель создал при въезде в Москву прекрасный ансамбль – арку и две кордегардии, небрльшие сооружения для размещения караула, связанные с аркой полукружием ограды. Текст бронзовой закладной доски, помещенной в толще стены, гласил, что Триумфальные ворота построены «в знак воспоминания торжества русских воинов в 1814 году и возобновления сооружением великолепных памятников и зданий первопрестольного града Москвы, разрушенного в 1812 году нашествием галлов и с ними двунадесяти языков…» «Закладка ворот состоялась в августе 1829 года, а через пять лет строительство было закончено. Весь скульптурный декор арки выполнен из чугуна по моделям крупнейшего ваятеля того времени Ивана Петровича Витали и талантливого молодого скульптора Ивана Тимофеева. Они работали в тесном содружестве с Бове, выполняя большинство работ по его рисункам. Белым камнем, привезённым из подмосковного села Татарова, были облицованы стены арки, остальные частя – колонны и скульптура —отливались из чугуна. Умелый подбор материала, сочетание контрастных цветов (темный чугун на белом камне) – все это усиливало художественную выразительность сооружения. Более ста лет Триумфальные ворота украшали древнюю столицу. Но…» Остановимся, прервем цитату и заметим, что дальше идет «но» очень странное, если учесть, что автор статьи архитектор-профессионал. «Но город рос, и площадь у Тверской заставы превратилась в одну из многолюдных центральных площадей Москвы, Узкая Тверская улица (ныне улица Горького) затрудняла городское движение, и в 1936 году при реконструкции магистрали и площади у Белорусского вокзала Триумфальные ворота и кордегардии разобрали». Итак, город рос, а ворота мешали. Я перевожу глаза на то место, где поставлено имя автора статьи и с удивлением еще раз убеждаюсь: архитектор И. Рубен. Это ведь он же, а не кто-нибудь другой, написал в этой же статье: «Построенная выдающимся зодчим», «искусный градостроитель создал прекрасный ансамбль», «более ста лет украшала столицу»… Как же поверить в то, что он же спокойно и холодно сообщает, будто город рос и Триумфальные ворота мешали… |
| Но кто же был первый в ряду этих воспитателей-руководителей? В ответ на это нужно обратиться несколько ранее, именно к первоначальному водворению рассадника наук в ограде Св. Обители. Первый виновник этого был Высокопр. Платон, Митрополит Московский. Он же был и первый воспитатель и руководитель юных питомцев науки, с тем вместе, призванников иночества. Один из Платоновских питомцев сам о себе (в своём дневнике) говорит: «Платон совершенно овладевал своими питомцами, располагал их силами и распоряжался их судьбой, имея в виду, прежде всего и выше всего благо Церкви. Он-то и был причиной, что я 261 вступил в монашество, как и многие другие воспитанники Платона 262 , хотя это было »и не без борьбы«. «Но почему же шли тогда в монашество, когда даже чувствовали борьбу?! Ведь это значило идти против призвания... Это было насилие!» Так рассуждал говоривший своё слово при гробе почившего, (из которого мы берём настоящую речь), – и вот что и как отвечал на это: «Нет, не в этом дело, а в том, что здесь была тайна тогдашнего воспитания и влияния тогдашних воспитателей, не как пестунов-педагогов, но как отцов... Воспитывавшиеся тогда в духовно-учебных заведениях воспитывались не под руководством лишь науки о вере, а под влиянием самой веры, изучали не книги только о Священном Писании , но глубоко знали самое Писание; они читали в подлинниках великих истолкователей Писания, св. отцов; они изучали историю Церкви не по сухим учебникам, а по первоначальным живым памятникам и источникам и здесь-то почерпали они и вдыхали в себя и дух веры и ревность благочестия. Отсюда-то дух аскетизма жил в сердцах их. И им отличались воспитанники и в белом духовенстве. Поэтому борьба в выборе между светской жизнью и монашеством для них принимала значение не противления призванию, не насилия, а просто искушения слабой плоти и страстей, которое они, однако преодолевали, и приняв трудный подвиг, победоносно его проходили. Поэтому-то долго и после Платона, по силе той же веры и ревности о благе Церкви, как бы по обязательному преданию, цвет дарований из духовных училищ был охотно приносим на жертвеннике иноческого самоотвержения в дар Церкви» 263 . |
|
|
