| — Пойдем часок погуляем, зайдем на могилу Пастернака, Чуковского, а там и староста появится! И все, разбившись на малые группки, дружно отправились за ним. — Давайте я вам пока что расскажу, как я работал с НТС, — предложил Ч., оказавшись на тропе в паре с моим мужем. Он выражал ему свою благодарность в форме откровенности, к тому же он был уверен, что истории его так или иначе являются частью большой Истории. Мой муж кивнул. — Ну, внедрили меня туда — я специально ездил в Германию по подложным документам и встречался там с их агентом… И в такой там вошел авторитет, что в конце концов сам и возглавил эту организацию и начал ее разлагать изнутри, внедряя своих людей. В какой-то момент там уже почти никого из чужих и не оставалось, а все были наши сотрудники: такой филиал КГБ. А тем, кто не был с нами связан, мы давали всякие липовые задания — устроиться работать на советский завод, или на фабрику, или даже в ЖЭК и достать какой-нибудь список: сотрудников, жильцов… Так, имитировали деятельность, несли бессмыслицу. И вот такие у нас были успехи. Пора было заканчивать, и я написал рапорт начальству, которое тогда как раз поменялось: на место Семичастного пришел Андропов. В рапорте этом говорилось — дескать, все, задание выполнено, НТС больше не существует, поскольку весь он состоит из наших ребят. И что же? Вступив в должность, делает Андропов доклад на секретном заседании КГБ, и мы слышим: «Особенную опасность для нас представляет в настоящее время НТС…» «Да он что — белены объелся? — вскинулся я. — Какую еще опасность?» А мне мой начальник и говорит: «А ты помалкивай себе в тряпочку. Тебе что — плохо ли?» И действительно — сразу после этого секретного доклада по вражеским «голосам» прошло сообщение, что КГБ мобилизует силы и средства на борьбу с антисоветскими организациями, в частности — с НТС. Тут же и ЦРУ активизировалось: направило в наш НТС, коль скоро Советы его так опасаются, финансовые потоки; КГБ, со своей стороны, увеличило нам денежное содержание, и пошел катиться этот снежный ком, с каждым оборотом наращивая объемы: звания, лычки, награды, премии… Вот в такие игры приходилось играть, — вздохнул Ч. |
| День-то был морозный; вот он прозяб и заехал в кабак обогреться; входит – за стойкою сидит рыжий целовальник. «Налей-ка мне, – говорит ему купеческий сын, – стакан доброй наливки». Выпил стакан наливки, и больно пришлась она ему по вкусу: «Вот наливка, так наливка! Сто рублев стоит! Налей-ка еще». Выпил в другой раз – еще лучше показалась: «Ну, брат, этот стакан двух сот стоит». – А целовальник себе на уме: какую цену сказывал купеческий сын, ту и на стенку записывал. Пришло дело до расчета. «Сколько тебе?» – спрашивает купеческий сын. «Триста рублев». – «Что ты, белены объелся? Экую цену заломил!» – «Не я заломил, ты же сам назначил, да теперь назад пятишься. Только, брат, от меня не отвертишься; коли не заплатишь – с двора не спущу!» Нечего делать, заплатил купеческий сын триста рублев, поехал дальше и думает сам с собою: «Вот она правда-то! Водись после того с рыжими да с красными! Недаром отец наказывал; родительское слово пустяшное не бывает». На ту самую пору попадается навстречу рыжий мужик с возом. Как увидал его купеческий сын, тотчас выскочил из кибитки и сунулся ничком в снег, ажно дрожит с испугу! «Что с ним сталося? Не попритчилось ли?» – подумал встречный мужик, подошел к купеческому сыну и стал подымать его на ноги: «Вставай, брат!» – «Отвяжись от меня! Уж один рыжий надул меня, и ты надуешь». – «Полно, брат! Рыжий да красный всякий бывает: бывает плут, бывает и добрый человек. Да кто тебя обманул-то?» – «Так и так, рыжий целовальник из соседнего села». – «Воротись со мной; я с ним сделаюсь». Вот приехали они в кабак, мужик тотчас окинул глазом всю избу, увидал: под матицей баранья лопатка висит, подошел к целовальнику, спросил рюмку водки, да тут же бьет его по плечу и говорит: «Продай-ка мне эту лопаточку!» – «Купи». – «Что возьмешь?» – «Рубль серебра». Мужик выкинул целковый; после вынул из-за пазухи широкий нож и дает купеческому сыну в руки: «На, брат, вырежь у него лопатку – мне на закуску». – «Что ты! – говорит целовальник. – Я тебе баранью лопатку продал, а не эту». – «Рассказывай! Меня, брат, не проведешь, как этого купеческого сына; не на таковского напал!» Целовальник просить да молить, чуть не в ноги кланяется. |
| Русские ополченцы от мороза, а больше – от нетерпения переминались с ноги на ногу. Вглядываясь в надвигавшуюся немецкую армаду, ждали княжеского приказа. – Пора! – молвил князь Александр Невский и вытащил укороченный кавалерийский карабин Мосина образца 1891 года. – По моей команде дадим залп, и враг провалится под лёд: слишком тяжёлые у них панцири! – Да куда там! – не выдержал находившийся неподалёку Витька. – В наших краях зима дюже морозная была. У нас на Подозерьи лёд очень крепкий! Но никто из бородатых дружинников, облачённых в кольчуги и, как ни странно, в краснозвёздные будёновки, не обратил ни малейшего внимания на вопль мальчишки. – Целься! – приказал князь, и тысячи винтовок с примкнутыми штыками ощетинились в сторону приближавшегося неприятеля. – Пли! Раздался невероятный грохот от упавшей на пол чугунной сковороды. Витька быстро пришёл в себя после странного сна, навеянного фильмом про Ледовое побоище. Не успел ещё тёплый июньский ветерок, залетавший в избу через распахнутое окошко, окончательно разогнать сонное наваждение, как вспомнились вчерашние тревожные события. Во сне-то оно всегда всё проще. Мамка звала завтракать. Умывшись над тазиком холодной водой, Витёк покушал прямо из чугунка варёной картошки с парным молоком и отправился искать своих друзей-сверстников. С десяток мальчишек и девчат школьного возраста торчали, как обычно, на пятачке у оврага. Были там и его приятели Мирон и Кузя. Вся компания, в связи с начавшейся вчера войной, пребывала в приподнятом патриотическом настроении. Ребята рассуждали о том, сколько времени понадобится Красной армии, чтобы разгромить фашистов. Приходили к выводу, что недели за две, много за три наши победят. Спросили о том и у подошедшего Витьки. – Я думаю, война продлится месяца два… – неуверенно начал Витёк. – Да что ты, белены объелся?! Сказанул, курам на смех! – перебили его возмущённые и насмешливые голоса пионеров. – Разобьют немца дней за пятнадцать-двадцать. Эх, жаль, пока мы подрастём, уже всех врагов победят, нам повоевать не достанется! |
| Как будет радостен детей свободный крик, Как будет весело дробить остатки статуй И складывать костер из бесконечных книг. С чего это? Какой, хочется спросить, белены объелся Брюсов? Ведь он не Блок и не Белый, в Бакунинской мистике разрушения, в религиозном иконоборчестве его не заподозришь. Что же это? Купеческое варварство, российское хулиганство, или головной футуризм? Не знаю. Знаю только то, что, чем больше занимаюсь историей нашей революции, тем больше нахожу в ней скрытых большевиков. Во что обошелся Брюсову переход от теоретической проповеди скифского погрома к его практически–полицейскому осуществлению в должности советского цензора, решить трудно. Но, что он обошелся ему все же очень дорого, говорит то, что Брюсов–поэт не написал в Советской России ничего достойного себя, а Брюсов–чиновник покончил жизнь самоубийством. В посвященном Брюсову некрологе Ходасевич сообщает, что в ящике письменного стола советского цензора Брюсова был найден морфий и ржавый шприц, завернутый в окровавленную газетную бумагу. Моралисты всех эпох и народов всегда призывали к подавлению страстей. В моей душе всю жизнь жили две страсти: лошади и театр. Никогда безоглядно не отдаваясь им, я никогда не гнал их от себя. Раскаиваться в этом не имею ни малейшего основания: если бы не эти страсти, моя жизнь в годы революции вряд ли сложилась бы так удачно, как оно случилось. Еще на литературных вечерах в доме Гуриных мы с братом познакомились с талантливым учеником Московского театрального училища Михаилом Францевичем Лениным. В 1904–м году, отбывая лагерный сбор в Клементьеве, я близко сошелся как с Мишей, так и с его женою, окончившею вместе с ним театральное училище, но не ставшей актрисой. В 1914–м году мы с Лениным в одном и том же поезде выехали из Москвы в Сибирь в наши части: он в Красноярск, а я — в Иркутск. На фронте Ленин пробыл недолго. В Раве–Рузской, куда его дивизию отбросило наступление Макензена, он патетически заявил мне, что уходит с фронта в штаб Московского военного округа, где честные независимые офицеры нужнее, чем в окопах. «Бессмысленно, — шипел он мне на ухо, тем театральным шёпотом, о котором любил говорить, что его слышно и на галерке, — умирать за отечество, возглавляемое преступным и бездарным правительством. Необходимо проведение радикальных реформ, чему можно содействовать только в центре». |
| – Сам приехал, – сказал мировой, поглядев в окно. – Ну, будет вам на орехи! – А вы, пожалуйста, отпустите меня поскорее… – попросил доктор. – Если можно, то рассмотрите мое дело не в очередь. Ей-богу, некогда. – Хорошо, хорошо… Только я еще не знаю, батенька, подсудно ли мне это дело. Отношения ведь у вас с фельдшером, так сказать, служебные, и к тому же вы смазали его при исполнении служебных обязанностей. Впрочем, не знаю хорошенько. Спросим сейчас у Льва Трофимовича. Послышались торопливые шаги и тяжелое дыхание, и в дверях показался Лев Трофимович, председатель, седой и лысый старик с длинной бородой и красными веками. – Мое почтение… – сказал он, задыхаясь. – Уф, батюшки! Вели-ка, судья, подать мне квасу! Смерть моя… Он опустился в кресло, но тотчас же быстро вскочил, подбежал к доктору и, сердито тараща на него глаза, заговорил визгливым тенором: – Очень и чрезвычайно вам благодарен, Григорий Иваныч! Одолжили, благодарю вас! Во веки веков аминь, не забуду! Так приятели не делают! Как угодно, а это даже недобросовестно с вашей стороны! Отчего вы меня не известили? Что я вам? Кто? Враг или посторонний человек? Враг я вам? Разве я вам когда-нибудь в чем отказывал? А? Тараща глаза и шевеля пальцами, председатель напился квасу, быстро вытер губы и продолжал: – Очень, очень вам благодарен! Отчего вы меня не известили? Если бы вы имели ко мне чувства, приехали бы ко мне и по-дружески: «Голубушка, Лев Трофимыч, так и так, мол… Такого сорта история и прочее…» Я бы вам в один миг все устроил, и не понадобилось бы этого скандала… Тот дурак, словно белены объелся, шляется по уезду, кляузничает да сплетничает с бабами, а вы, срам сказать, извините за выражение, затеяли черт знает что, заставили этого дурака подавать в суд! Срам, чистый срам! Все меня спрашивают, в чем дело, как и что, а я председатель и ничего не знаю, что у вас там делается. Вам до меня и надобности нет! Очень, очень вам благодарен, Григорий Иваныч! Председатель поклонился так низко, что даже побагровел весь, потом подошел к окну и крикнул: |
| Я весело спрыгнул вниз, наскоро сбегал умыться, достал свои припасы, выложил их на столик и попросил налить мне стаканчик чаю. Несмотря на высказанное по моему адресу подозрение, купец радушно налил мне стакан крепкого чаю и с нежностью вынул из моей корзинки пирожок с рисом и лососиной: А мы вот, — начал без промедления актери–стый блондин, — интересовались тут, по какому поводу изволите разъезжать по провинции; я думаю, скорее всего музыкант, потому что длинные волосы актеру под парики неудобно, а вот они — подмигнул он в сторону купца — предполагают, что не иначе как по просветительной части. Так и есть — отвечал я как ни в чем не бывало — еду читать лекции. Значит моя правда — самодовольно ухмыльнулся рыботорговец, — явно обрадованный тем, что сразу узнал птицу по полету. А на какую тему читаете? — провокационно полюбопытствовал батюшка — скорее всего по земельному вопросу, или насчет кооперации? Напрасно подозреваете, батюшка — отвечал я иронически, — я еду читать две лекции: одну о славянофилах, а другую о божественном Платоне, которого во всех духовных академиях изучают. Ну, благо, благо, коли подлинно так, — произнес священник, очевидно не поверивший правдивости моих слов и честности моих лекторских намерений, — спору нет, ученье — свет, а неученье — тьма. А по–моему, батюшка, — решительно заявил купец, — никакого света в ученьи нет, а одно, простите меня, поджигательство. Я вот и без просвещенья в люди вышел, даже в большие — на промыслах сотнями тысяч ворочаю, а сына моего в университете до того просветили, что, как приехал на побывку, так одно только и твердит: «Ваши корабли сожжены, папаша». Ей–Богу, прямо поджигателем по дому ходит. Поджигателем, — с невероятною живостью и даже с каким–то восторгом отозвался вдруг всё время выпивавший блондин — это интересно, это очень даже весело. Да что ты, белены объелся — рявкнул на него торговец, — али сам ихнего жидовского, социалистического толку, чего ж тебе весело, что сын отца под палить собирается? Простите, — заторопился блондин, — я ведь не всерьез, так, к слову пришлось, потому что больше всего в жизни люблю пожары, особенно ночью… |
| «Зачем теперь воевать?» – думал каждый. Раз нет царя… зачем – всё?.. И на мгновение ясно ощутилось: вся слаженность и красота русской жизни, всё, что составляло ее смысл и особость, ее радость, и восторг, и счастье, всё шло от существования царя и всё переставало быть, когда переставал быть царь. На русскую душу внезапно опустились, как низкая черная туча, сумерки, и она содрогнулась, предчувствуя свою близкую неприкаянность и сиротство. Не разбирая дороги, Глеб продирался сквозь заросли мелколесья, проваливаясь в подтаявший, схваченный легким утренним морозцем снег. Ни о чем не думая, он шел и шел. Куда?.. Он не знал. В голове было звонко и пусто. Мозг отказывался служить – вмещать невмещавшееся: отречение царя. Будто споткнувшись, он внезапно остановился, минуту-другую постоял, невидящими глазами поглядел на безмятежно-голубое, высокое небо, на молоденькие березки, раскинувшие свои тонкие, хрупкие, с застывшими хрусталиками капель, словно стеклянные, ветки, и вдруг лицо его исказилось гримасой, он повалился на землю и зарыдал. Он не знал, сколько времени он пролежал так на земле. Он опомнился, только когда с вражеской стороны прогремели выстрелы. Тогда Глеб встал и, стерев слезы с огрубевшего лица, не спеша и не оборачиваясь, не прячась от шальных пуль, опустив голову, побрел к своему полку. А через две недели его денщик, сорокалетний старый солдат Иван Акулов, с которым вместе съели они не один пуд соли, трогательно заботившийся о нем, как отец о родном сыне, поздней ночью поскребся к нему в комнату. – Это ты, Иван? Что тебе?– сквозь сон спросил Глеб. Тот молчал. – Что ты? – повторил Глеб. Переминаясь с ноги на ногу, не глядя на Глеба, Иван наконец проговорил хмурым глухим голосом: – Так что вы мне больше не тыкайте, господин поручик. Мы тоже, чай, люди и права имеем… – Что-что? – с изумлением приподнял голову от подушки Глеб. – Ты что, Иван? Белены объелся? Ты про какие права? У нас с тобой одно право – немца побить. Да домой целым вернуться! – Басенку эту вашу мы уже три года слухаем, – угрюмо продолжил Иван. – Да что-то конца у той басенки нет… |
| Кочкарев. Пустяки, все равно. Подколесин (надевая воротнички). Проклятая прачка, так скверно накрахмалила воротнички – никак не стоят. Ты ей скажи, Степан, что если она, глупая, так будет гладить белье, то я найму другую. Она, верно, с любовниками проводит время, а не гладит. Кочкарев. Да ну, брат, поскорее! Как ты копаешься! Подколесин. Сейчас, сейчас. (Надевает фрак и садится.) Послушай, Илья Фомич. Знаешь ли что? Поезжай-ка ты сам. Кочкарев. Ну вот еще; с ума сошел разве? Мне ехать! Да кто из нас женится: ты или я? Подколесин. Право, что-то не хочется; пусть лучше завтра. Кочкарев. Ну есть ли в тебе капля ума? Ну не олух ли ты? Собрался совершенно, и вдруг: не нужно! Ну скажи, пожалуйста, не свинья ли ты, не подлец ли ты после этого? Подколесин. Ну что ж ты бранишься? с какой стати? что я тебе сделал? Кочкарев. Дурак, дурак набитый, это тебе всякий скажет. Глуп, вот просто глуп, хоть и экспедитор. Ведь о чем стараюсь? О твоей пользе; ведь изо рта выманят кус. Лежит, проклятый холостяк! Ну скажи, пожалуйста, ну на что ты похож? Ну, ну, дрянь,; колпак, сказал бы такое слово… да неприлично только. Баба! хуже бабы! Подколесин. И ты хорош в самом доле! (Вполголоса.) В своем ли ты уме? Тут стоит крепостной человек, а он при нем бранится, да еще эдакими словами; не нашел другого места. Кочкарев. Да как же тебя не бранить, скажи, пожалуйста? Кто может тебя не бранить? У кого достанет духу тебя не бранить? Как порядочный человек, решился жениться, последовал благоразумию и вдруг – просто сдуру, белены объелся, деревянный чурбан… Подколесин. Hy, полно, я еду – чего ж ты раскричался? Кочкарев. Еду! Конечно, что ж другое делать, как не ехать! (Степану.) Давай ему шляпу и шинель. Подколесин (в дверях). Такой, право, странный человек! С ним никак нельзя водиться: выбранит вдруг ни за что ни про что. Не понимает никакого обращения. Кочкарев. Да уж кончено, теперь не браню. Оба уходят. Явление XII Комната в доме Агафьи Тихоновны. Агафья Тихоновна раскладывает на картах, из-за руки глядит тетка Арина Пантелеймоновна. |
| Подхалюзин. Да за чем же дело сталос? Устинья Наумовна. Ни за чем не стало! Хотел завтра приехать да обзнакомиться. А там, обвертим, да и вся недолга. Подхалюзин. Обвертите, попробуйте, – задаст он вам копоти. Устинья Наумовна. Что ты, здоров ли, яхонтовый? Подхалюзин. Вот вы увидите! Устинья Наумовна. До вечера не дожить! Ты, алмазный, либо пьян, либо вовсе с ума свихнул. Подхалюзин. Уж об этом-то вы не извольте беспокоиться, вы об себе-то подумайте, а мы знаем, что знаем. Устинья Наумовна. Да что ты знаешь-то? Подхалюзин. Мало ли что знаемс. Устинья Наумовна. А коли что знаешь, так и нам скажи; авось язык-то не отвалится. Подхалюзин. В том-то и сила, что сказать-то нельзя. Устинья Наумовна. Отчего ж нельзя, меня, что ль, совестишься, бралиянтовый? Ничего – говори, нужды нет. Подхалюзин. Тут не об совести дело. А вам скажи, вы, пожалуй, и разболтаете. Устинья Наумовна. Анафема хочу быть, коли скажу – руку даю на отсечение. Подхалюзин. То-то жес. Уговор лучше денегс. Устинья Наумовна. Известное дело. Ну, что же ты знаешь-то? Подхалюзин. А вот чтос, Устинья Наумовна: нельзя ли как этому вашему жениху отказатьс? Устинья Наумовна. Да что ты белены что ль объелся? Подхалюзин. Ничего не объелсяс! А если вам угодно говорить по душе, по совестис, так это вот какого рода делос: у меня есть один знакомый купец из русских, и они оченно влюблены в Алимпияду Самсоновнус. Что, говорит, ни дать, только бы жениться; ничего, говорит, не пожалею. Устинья Наумовна. Что ж ты мне прежде-то, алмазный, не сказал? Подхалюзин. Сказать-то было нечего, по тому самому, что и ято недавно узналс. Устинья Наумовна. Уж теперь поздно, бралиянтовый! Подхалюзин. Уж какой жених-то, Устинья Наумовна! Да он вас с ног до головы золотом осыплетс, из живых соболей шубу сошьет. Устинья Наумовна. Да, голубчик, нельзя! Рада бы я радостью, да уж я слово дала. Подхалюзин. Ну, как угоднос! А за этого высватаете, так беды наживете, что после и не расхлебаете. Устинья Наумовна. Ну, ты сам рассуди, с каким я рылом покажусь к Самсону-то Силычу? Наговорила им с три короба, что и богат-то, и красавец-то, и влюблен-то так, что и жить не может: а теперь что скажу? Ведь ты сам знаешь, каково у вас чадочко Самсон-то Силыч; ведь он, не ровён час, и чепчик помнет. |
| – А вот могилка инженера нашего, инока Иеремии, Уух какой тоже знаменитый был, образованный, французы ему даже премию какую-то присудили, уух как он встретил отца Спиридона: белены, орал, объелся старец, какой-такой остров в Глубь-трясине, нет там никакого острова, я, говорит, вдоль и поперек эту Глубь-трясину облетывал на ероплане, меня, орал, феномен Глубь-трясины всегда интересовал. Ну, а старец наш на своем стоит: есть, говорит, остров, пойдем за мной и увидишь. А инженер-то сплюнул, обозвал старца, но пойти-то пошел, а как пришли – сутки в себя прийти не мог, все ходил, бормотал чегото. Забормочешь! Главным доглядчиком всего нашего строительства был. Вот… А одного старец наш с какой-то революционной сходки утащил, чего-то они там ужас какое секретное решали, – вот они нынче все секреты рассекретились, чтоб им, прости Господи, – ну вот, перепугались они нас до смерти, когда вошли мы к ним, прямо смех, а старец отзывает одного и говорит: “Я иду строить монастырь в Глубьтрясину и хочу, чтобы ты шел со мной”. А тот-то оторопел, на лице то страх, то прям бешеный и глаз не может оторвать от старца. Вот холмик его и крест его – инок Павел, Царство ему Небесное. – А про революцию и войну эту подлую ничего тогда не говорил старец? – спросил Дронов. – Нет, я не знаю, чтобы он пророчествовал. А вон на скамеечке, видите, вдова нашего бравого ротмистра, почившего инока Василия. Она весь день тут проводит. – Она тоже монахиня? – Да какая ж монахиня, помилуйте, вы ж видите – светское на ней. Она сама пришла. – Уже когда монастырь стоял? – Нет, то-то и оно, тогда, когда все видели Глубь-трясину и даже фундамента еще не было. Как только исчезли ее муж да любовник, она весь город, всю округу на ноги подняла, искала. И по-моему, так сама не знала, кого ищет – артиста или ротмистра, не обоих же сразу. Вот, ну оставлю я вас, а вы сходите к ней, она вам сама расскажет, если интересно вам, она любит поговорить. Когда Дронов подошел к ней, она медленно подняла голову и медленно стал обретать осмысленность ее отсутствующий взгляд. |
|
|
