| Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, безславну, не имущую вида — дух оскуде от селения, брение очернися, сосуд раздрася, безгласен, нечувствен, мертвен, недвижимь; где доброта телесная? где юность? где суть очеса, и зрак плотский? вся увядоша яко трава, вся потребишася; во гробе узрим пепел и персть, из неяже создахомся... «Итак, ты, прилагающий столь великое попечение о теле, для чего и почему так мало печешься о душе и не хочешь ни давать ей свойственную ей пищу, то есть наставление из божественного Писания, ни прилагать полезных лекарств к ее ранам и язвам, которые разрушают ее силу и ослабляют бодрость, но, напротив, оставляешь ее в небрежении, когда она истаевает от голода и от язв истлевает, и служит добычей, как бы псам, злым и нечистым помыслам, которые терзают ее и сокрушают всю ее крепость?» Дай душе приличную ей одежду — милостыню и щедрость к бедным, чтобы она не ходила «нагою без добрых дел», чтобы «восстановилась и была приведена в естественное состояние здоровья». Укрась ее, подобно тому, как украшаешь тело, молитвой и исповеданием грехов, «и не переставай омывать лицо ее непрестанными слезами», ведь «этой (слезной) водой смывая с себя нечистоту, душа становится все светлее». Сделай, успей сделать это до того, как «в сию ночь душу твою возьмут у тебя» (Лк.12:20), до того, как ты, лежа в своем последнем земном доме, начнешь вопиять к друзьям, сродникам и знаемым, — до того, как внезапу найдет на тебя страшный час смертный, и они, зряща тебя безгласна, и бездыханна предлежаща, вознесут о тебе первое ангельское пение: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас»... Вернись, вернись в Ноевы дни, душе моя, и посмотри, как тогда уже самое строительство ковчега должно было возбуждать надежду спасения и в Ное, и во всем человечестве. «Каждый из них, видя, что праведник строит ковчег, должен был бы спросить о причине постройки и, узнав о гневе Божием, прийти в сознание своих грехов, если бы только захотел. Но они не воспользовались и этим, не потому, чтобы не могли, но потому, что не захотели». |
| Великий инквизитор ведет себя как соблазнитель, отвращающий вдовеющее человечество (а согласно экспозиции ивановой поэмы это именно так - Христос отсутствует пятнадцать веков) от верности его Cynpyry[xix], поворачивающий его лицом к себе, не дающий ему оторваться от себя, отвлечься хоть на миг от непрерывно длящегося " холодного мирного " поцелуя " тихого счастья " . Тут, наконец, становится предельно ясно, почему соблазн напрямую ведет к смерти. Великий инквизитор так описывает одержащего его беса: " Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия " (14, 229). Отсюда и " странная приятность " , ощущаемая одержимыми от всего " помертвелого " , от всего, движимого ими к небытию. Но самую точку, острие схождения текстов Пушкина и Достоевского нам только еще предстоит разглядеть. Продолжим чуть-чуть текст " Великого инквизитора " , содержащий две разбираемые пушкинские цитаты. " Проходит день, настает темная, горячая и " бездыханная " севильская ночь. Воздух " лавром и лимоном пахнет " . Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо Его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит Ему: " Это Ты? Ты? - Но, не получая ответа, быстро прибавляет: - Не отвечай, молчи. Да и что бы Ты мог сказать? Я слишком знаю, что Ты скажешь. Да Ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано Тобой прежде. Зачем же Ты пришел нам мешать? " " (14, 227-228). Почти сразу вслед за этими словами Алеша прерывает Ивана вопросом, пытаясь выяснить природу происходящего: " Я не совсем понимаю, Иван, что это такое? - улыбнулся все время молча слушавший Алеша, - прямо ли безбрежная фантазия или какая-нибудь ошибка старика, какое-нибудь невозможное qui pro quo? - Прими хоть последнее, - рассмеялся Иван, - если уж тебя так разбаловал современный реализм и ты не можешь вынести ничего фантастического - хочешь qui pro quo, то пусть так и будет. Оно правда, - рассмеялся он опять, - старику девяносто лет, и он давно мог сойти с ума на своей идее. Пленник же мог поразить его своею наружностью. Это мог быть, наконец, просто бред, видение девяностолетнего старика пред смертью, да еще разгоряченного вчерашним автодафе во сто сожженных еретиков. Но не все ли равно нам с тобою, что qui pro quo, что безбрежная фантазия? Тут дело в том только, что старику надо высказаться, что наконец за все девяносто лет он высказывается и говорит вслух то, о чем все девяносто лет молчал. - А пленник тоже молчит? Глядит на него и не говорит ни слова? - Да так и должно быть во всех даже случаях, - опять засмеялся Иван " (14, 228). |
| Проборовшись минут десять с волнами, Эван вдруг заметил, словно очнувшись, что плывет по высокой, мирной зыби, держа в руках шпагу, а под мышкой – редактора газеты «Атеист». Что делать дальше, он не знал, и потому так и поплыл, естественно-одной рукой. Когда на него неожиданно накатила снова высокая черная волна, он инстинктивно отшатнулся, как вдруг понял, что такой волны быть не может. Тогда он увидел, что это – рыбачья лодка, в с трудом ухватился за нее. Сперва он чуть ее не потопил, потом кое-как в нее взобрался и положил на дно бездыханного Тернбулла. Опять прошло минут десять, прежде чем он отдышался, огляделся и, не обращая внимания на то, что с волос его и одежды струится вода, бережно вытер шпагу, чтобы не заржавела. Потом он увидел на дне весла и стал медленно грести. Серые сумерки над морем сменились холодным светом, когда лодка, проплыв всю ночь неизвестно куда, достигла пустынной, как море, земли. Ночью было тихо, лишь иногда лодка взмывала вверх, словно на чье-то огромное плечо,– должно быть, где-то неподалеку проплывал корабль. Но холод стоял сильный, а порою небо извергало несильные фонтаны дождя, и брызги словно бы замерзали на лету. Макиэн греб, сколько мог, но часто предавался воле ветра. Из всего, что было у них, осталась лишь фляжка бренди, и он поил прозябшего спутника так часто, что умеренный житель города даже удивлялся; но сам Макиэн прибыл из холодных, туманных краев, где человек глазом не моргнув может выпить в море стакан чистого виски и не опьянеть. Завидев сушу, Макиэн подгреб поближе к берегу и помог своему спутнику идти по мелководью. Потом они долго шли какими-то серыми пустошами, пока не увидели следов человека. Ботинки у них совсем прохудились, камни резали ступни, и они опирались на шпаги, как паломники – на посох. Макиэну припомнилась баллада о том, как душа в чистилище бредет по каменистой равнине, и спасает ее лишь доброе дело, совершенное ею на земле; Ты снял сапог со своей ноги, Несчастному помог. Обуй же эти сапоги, И не поранишь ног. . |
| Но не при виде ее бездыханного тела и не при виде лежащего рядом тела Гуго Баскервиля почувствовали трое бесшабашных гуляк, как волосы зашевелились у них на голове. Нет! Над Гуго стояло мерзкое чудовище — огромный, черной масти зверь, сходный видом с собакой, но выше и крупнее всех собак, каких когда-либо приходилось видеть смертному. И это чудовище у них на глазах растерзало горло Гуго Баскервилю и, повернув к ним свою окровавленную морду, сверкнуло горящими глазами. Тогда они вскрикнули, обуянные страхом, и, не переставая кричать, помчались во весь опор по болотам. Один из них, как говорят, умер в ту же ночь, не перенеся того, чему пришлось быть свидетелем, а двое других до конца дней своих не могли оправиться от столь тяжкого потрясения. Таково, дети мои, предание о собаке, причинившей с тех самых пор столько бед нашему роду. И если я решил записать его, то лишь в надежде на то, что знаемое меньше терзает нас ужасом, чем недомолвки и домыслы. Есть ли нужда отрицать, что многие в нашем роду умирали смертью внезапной, страшной и таинственной? Так пусть же не оставит нас провидение своей неизреченной милостью, ибо оно не станет поражать невинных, рожденных после третьего и четвертого колена, коим грозит отмщение, как сказано в Евангелии. И сему провидению препоручаю я вас, дети мои, и заклинаю: остерегайтесь выходить на болото в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно. (Написано рукой Гуго Баскервиля для сыновей Роджера и Джона, и приказываю им держать все сие в тайне от сестры их, Элизабет)». Прочитав это странное повествование, доктор Мортимер сдвинул очки на лоб и уставился на мистера Шерлока Холмса. Тот зевнул и бросил окурок в камин. — Ну и что же? — сказал он. — По-вашему, это неинтересно? — Интересно для любителей сказок. Доктор Мортимер вынул из кармана сложенную вчетверо газету: — Хорошо, мистер Холмс. Теперь мы познакомим вас с более современным материалом. Вот номер «Девонширской хроники» от четырнадцатого июня сего года. В нем помещен короткий отчет о фактах, установленных в связи со смертью сэра Чарльза Баскервиля, постигшей его за несколько дней до этого. |
| В день вступления красноармейцев в Бешпагир 14/27 июня 1918 года они пришли в дом батюшки и потребовали их накормить. Насытившись, они пообещали, что «теперь... священник будет цел», и ушли. Однако буквально через полчаса за ним прислали конвой и повели в волостное правление, в помещениях которого расположился штаб красноармейцев. Здесь «всячески над ним глумились». По просьбе матушки священника отпустили, но через некоторое время опять арестовали. Его обвиняли в оказании гостеприимства отряду полковника Шкуро при прохождении через Красноармейцы долго пытали отца Димитрия и издевались над ним, а потом сказали: «Ну, теперь готовься». Он попросил разрешить ему помолиться перед смертью. Отец Димитрий был казнен за селом в ночь с 14/27 на 15/28 июня 1918 года вместе с несколькими жителями Бешпагира и соседних Бездыханное тело сбросили под кручу недалеко от места казни. «Теперь не будет призывать опомниться» — такие слова красноармейцев приводят На следующее утро брошенное тело священника было найдено, хоронить его Когда красные оставили Бешпагир, селяне похоронили казненных. Современники отмечали, что особенно трогательны были похороны священника Димитрия Семенова: «Почти все село вышло проводить мученика, и многие оплакивали его безвременную Погребение батюшки состоялось в ограде Крестовоздвиженской церкви. Вернувшиеся в село через несколько дней красноармейцы грозились убить инициаторов погребения казненных, но не В августе 1918 года в Ставропольский епархиальный совет поступило прошение вдовы убиенного священника Елены Тимофеевны Семеновой о назначении ей «усиленной пенсии». В прошении она сообщала об «исключительных обстоятельствах смерти» мужа, «зверски замученного красноармейцами», и отмечала «крайне бедственное материальное положение семьи в связи с полным разграблением имущества». Матушка осталась одна с шестью детьми: Ксении в это время был 21 год (вероятно, она проживала в Томске), Раисе 20 лет, Леониду 16 лет, Галине 11 лет, Елене 9 лет, Николаю 5 Последний сын, Димитрий, родился 20 октября 1918 года, уже после смерти По всей видимости, семья отца Димитрия осталась без средств к существованию (сведений о назначении им пенсии не имеется), в начале 1919 года умерли дочь Раиса и младенец |
| В окошке через дорогу горела лампа. Две яркие полосы, упав под лошадь, ложились на мохнатые бабки. Двигались тени по снегу, двигались рукава призрака, запахивавшего шубу, двигался свет в занавешенном окне. Лошадка же стояла неподвижно и дремала. Тогда она увидала его. Она сразу его узнала по силуэту. Хромой поднял лампу и стал удаляться с ней. За ним двинулись, перекашиваясь и удлиняясь, обе яркие полосы, а за полосами и сани, которые быстро вспыхнули и еще быстрее метнулись во мрак, медленно заезжая за дом к крыльцу. Было странно, что Цветков продолжает попадаться ей на глаза и здесь, в слободе. Но Женю это не удивило. Он ее мало занимал. Вскоре лампа опять показалась и, плавно пройдясь по всем занавескам, стала-было снова пятиться назад, как вдруг очутилась за самой занавеской, на подоконнике, откуда ее взяли. Это было в четверг. А в пятницу за ней, наконец, прислали. IX. Когда на десятый день по возвращении домой, после более, чем трехнедельного перерыва были возобновлены занятия, Женя узнала от репетитора все остальное. После обеда сложился и уехал доктор и она попросила его кланяться дому, в котором он ее осматривал весной, и всем улицам и Каме. Он выразил надежду, что больше его из Перми выписывать не придется. Она проводила до ворот человека, который привел ее в такое содрогание в первое же утро ее переезда от Дефендовых, пока мама спала и к ней не пускали, когда на ее вопрос о том, чем она больна, он начал с напоминания, что в ту ночь родители были в театре. А как по окончании спектакля стали выходить, то их жеребец… — Выкормыш?!. — Да, если это его прозвище… так Выкормыш, стало-быть, стал биться, вздыбился, сбил и подмял под себя случайного прохожего и… — Как? На смерть? — Увы! — А мама? — А мама заболела нервным расстройством, — и он улыбнулся, едва успев приспособить в таком виде для девочки свое латинское «partus praematurus». — И тогда родился мертвый братец?! — Кто вам сказал?.. Да. — А когда? При них? Или они застали его уже бездыханным? Не отвечайте. Ах, какой ужас! Я теперь понимаю. Он был уже мертв, а то бы я его услышала и без них. Ведь я читала. До поздней ночи. Я бы услышала. Но когда же он жил? Доктор, разве бывают такие вещи? Я даже заходила в спальню! Он был мертв. Несомненно! |
| «Страшно вспоминать протекшее, сказала отшельница. Вот уже 47 лет как я в пустыне и первые 17 провела в адской борьбе с моими страстями, как с лютыми зверьми, ибо других здесь не встречала. Любившая вино, иногда не могла я утолить и каплей воды своей жажды; много страдала от глада и зноя, много от болезней, и часто уже лежала как бездыханный труп. Прежние вожделения как пламень съедали мою внутренность, но я падала ниц, я билась об землю, в слезах призывала горнюю помощь и она, наконец, посетила меня отрадною тишиною духа и тела». – Но где же научилась ты писаниям? спросил Зосима плененный ее беседой. – «Бог посылает знания смертным, отвечала она, я же ничему не училась и не видала живой души со дня моего перехода чрез Иордан. Но чувствую, что мои силы скудеют. Исполни пламенное желание сердца; давно уже не приобщалась я Св. таин: не удаляйся на следующий пост в пустыню, но ожидай меня в великий четверток со Св. дарами на Иордане; ныне прости». Она скрылась. Прошел год – и сидел игумен в урочный день на берегу реки, думая сам с собою, как перейдет дивная жена сия чрез бурные, весенние волны Иордана. Отшельница явилась на другой стороне и, осенив крестом шумные воды, смелою стопою по ним пошла. В ужасе пал пред нею Зосима: «Священник Бога Вышнего, воскликнула Мария, ты ли унижаешь страшные тайны Христовы пред грешницей»! С умилением вкусила она божественных тела и крови и, назначив ему чрез год свидание в пустыне, вновь удалилась по водам. Миновалось время, игумен пошел искать отшельницу в знакомой пустыне, – вне дикого вертепа лежало ее иссохшее тело. Одиноко отпел он безымянную, не зная где скрыть сокровище мощей ее; но глазам его предстали начертанные на песке слова: «Авва Зосима, в самую ночь страсти Господней отошла я к Спасителю, причащенная Св. таин; погреби здесь мое тело и помолись о убогой Марии». Радуясь небесной славе той, чье имя узнал только по смерти, он стоял в тяжкой думе, ибо не имел средства исполнить последней ее воли; но к нему на помощь выбежал из степи лев и мощными когтями разрыл пред ним глубокую могилу. Сей царственный погребатель пустыни постигнул на миг цель пришествия инока в свою дикую область и вместе с ним воздал последний долг дивной Марии. |
| – Тысяча чертей, эти разбойники укокошили его? – Кого, сударь? – Андре Шенье. – Так точно, сударь, – ответил перепуганный Баск. Глава 4 Мадемуазель Жильнорман в конце концов примиряется с тем, что Фошлеван вошел с пакетом под мышкой Козетта и Мариус наконец свиделись. Какова была эта встреча, мы не в силах описать. Есть многое, чего не стоит и пытаться изобразить, в том числе солнце. В ту минуту, когда вошла Козетта, в спальне Мариуса собралось все семейство, включая Баска с Николеттой. Она появилась на пороге; казалось, ее окружало сияние. Как раз в это время дедушка собирался сморкаться; он замер, уткнув нос в платок и глядя на Козетту исподлобья. – Обворожительна! – воскликнул он. И оглушительно высморкался. Козетта была полна восхищения, упоения, трепета, блаженства. Она оробела, как только можно оробеть от счастья. Она что-то лепетала, то бледнея, то краснея, готова была броситься в объятия Мариуса и не решалась. Она стыдилась выразить свою любовь при всех. Мы безжалостны к счастливым влюбленным: мы торчим рядом, когда им больше всего хочется остаться наедине. Ведь, в сущности, им никого не нужно. Вместе с Козеттой, держась позади нее, в комнату вошел серьезный седовласый господин, улыбавшийся какой-то странной, горькой улыбкой. То был «господин Фошлеван», то был Жан Вальжан. Он был «очень прилично одет», как и говорил привратник, – во все черное, во все новое, с белым галстуком на шее. Привратнику и в голову бы не пришло опознать в этом почтенном буржуа, вероятно нотариусе, страшного носильщика трупов, который в ночь на 7 июня появился перед его дверью, оборванный, черный, ужасный, дикий, с лицом, испачканным кровью и грязью, поддерживая бездыханного Мариуса; тем не менее что-то в нем пробудило его профессиональный нюх. Увидев Фошлевана с Козеттой, привратник не мог удержаться, чтобы тихонько не поделиться с женой: «Не знаю почему, мне все мерещится, будто я где-то уже видел это лицо». В спальне Мариуса г-н Фошлеван стоял в сторонке, у двери. Он держал под мышкой какой-то пакет, похожий на том в восьмую долю листа, обернутый в бумагу. Обертка была зеленоватого цвета и казалась покрытой плесенью. |
| Надо было немедленно принять решение. Изыскать способ, найти выход. В нескольких шагах от него продолжалось сражение; по счастью, вся ярость атакующих сосредоточилась на одной цели: двери кабачка; но если какому-нибудь солдату, одному-единственному, вздумалось бы завернуть за угол или предпринять атаку с фланга, все было бы кончено. Жан Вальжан взглянул на высокий дом перед собой, на баррикаду направо, затем с отчаянием, как человек в последней крайности, впился глазами в землю, точно хотел просверлить ее взглядом. Чем пристальнее он смотрел, тем яснее у его ног начало вырисовываться и принимать очертания нечто едва уловимое сквозь туман смертной муки, словно взгляду дана власть воплощать желаемое. В нескольких шагах от себя, у подножия невысокой баррикады, которую осаждали и стерегли снаружи неумолимые враги, он заметил плоскую железную решетку вровень с землей, наполовину скрытую под грудой булыжников. Эта решетка из толстых поперечных брусьев занимала пространство около двух квадратных футов. Укреплявшая ее рамка булыжников была разворочена, и решетка словно отделилась от мостовой. Сквозь прутья виднелось темное отверстие, что-то вроде каминного дымохода или круглого водоема. Жан Вальжан бросился к решетке. Воспоминание о его прежнем искусстве устраивать побеги вдруг молнией озарило его мозг. Он расшвырял камни, откинул решетку, взвалил на плечи неподвижного, как труп, Мариуса, спустился с ношей на спине, упираясь локтями и коленями, в этот, к счастью, неглубокий колодец, захлопнул над головой тяжелую железную заслонку, которую снова засыпали сдвинутые им камни, и наконец встал ногами на вымощенное плитами дно на глубине трех метров под землей, – все это было проделано им как в бреду, с силой великана и быстротой орла, и на все хватило нескольких минут. Жан Вальжан с бездыханным Мариусом на руках очутился в каком-то длинном подземном коридоре. Там был глубокий покой, мертвая тишина, ночь. Им вновь овладело чувство, испытанное в тот далекий час, когда он прямо с улицы попал за ограду монастыря. Только на этот раз он нес на руках не Козетту; он нес Мариуса. |
| «Да, болен», – подумал Рылеев с отвращением. Вечером 22-го привезли его на дворцовую гауптвахту, обыскали, но рук не связывали; отвели под конвоем во флигель-адъютантскую комнату, посадили в углу, за ширмами, и велели ждать. Он старался думать о том, что скажет сейчас государю, но думал о другом. Вспоминал, как в ту последнюю ночь, когда пришли его арестовать, Наташа бросилась к нему, обвила его руками, закричала криком раздирающим, похожим на тот, которым кричала в родах: – Не пущу! Не пущу! И обнимала, сжимала все крепче. О, крепче всех цепей эти слабые нежные руки – цепи любви! Со страшным усилием он освободился. Поднял ее, почти бездыханную, понес, положил на постель и, выбегая из комнаты, еще раз оглянулся. Она открыла глаза и посмотрела на него: то был ее последний взгляд. «Я-то хоть знаю, за что распнут; а она будет стоять у креста, и ей самой оружие пройдет душу а за что – никогда не узнает». Так думал он, сидя в углу, за ширмами, во флигель-адъютантской комнате. А иногда уже не думал ни о чем, только чувствовал, что лихорадка начинается. Свет свечей резал глаза; туман заволакивал комнату, и казалось – он сидит у себя в каземате, смотрит на дверь и, как тогда, перед «стеной», ждет, что дверь откроется, войдет Наташа. Дверь открылась, вошел Бенкендорф. – Пожалуйте, – указал ему на дверь и пропустил вперед. Рылеев вошел. Государь стоял на другом конце комнаты. Рылеев поклонился ему и хотел подойти. – Стой! – сказал государь, сам подошел и положил ему руки на плечи. – Назад! Назад! Назад! – отодвигал его к столу, пока свечи не пришлись прямо против глаз его. – Прямо в глаза смотри! Вот так! – повернул его лицом к свету. – Ступай, никого не принимать, – сказал Бенкендорфу. Тот вышел. Государь молча, долго смотрел в глаза Рылееву. – Честные, честные! Такие не лгут! – проговорил, как будто про себя, опять помолчал и спросил – Как звать? – Рылеев. – По имени? – Кондратий. – По батюшке? – Федоров. – Ну, Кондратий Федорович, веришь, что могу тебя простить? Рылеев молчал. Государь приблизил лицо к лицу его, заглянул в глаза еще пристальнее и вдруг улыбнулся. «Что это? Что это?» – все больше удивлялся Рылеев: что-то молящее, жалкое почудилось ему в улыбке государя. |
|
|
