| Мы близнецами одиночных камер. Чьея ж косы горящим водолеем, Звездою ложа в высоте я замер? Вокруг иных влюбленных верный хаос, Чья над уснувшей бездыханна стража, Твоих покровов мнущийся канаус Не перервут созвездные миражи. Земля успенья твоего не вычет Из возносящихся над снегом пилястр, И коченеющий близнец граничит С твоею мукой, стерегущий кастор. Я оглянусь. За сном оконных фуксий Близнец родной свой лунный стан просыпал. Не та же ль ночь на брате, на поллуксе, Не та же ль ночь сторожевых манипул? Под ним лучи. Чеканом блещет поножь, А он плывет, не тронув снов пятою. Но где тот стан, что ты гнетешь и гонишь, Гнетешь и гнешь, и стонешь высотою? Близнец на корме Константину Локс Константину Локс Как топи укрывают рдест, Так никнут над мечтою веки… Сородичем попутных звезд Уйду однажды и навеки. Крутой мы обогнем уступ Живых, заночевавших криптий, Моим глаголом, пеплом губ, Тогда найденыша засыпьте. Уж пригороды позади. Свежо… С звездой попутной дрогну. Иные тянутся в груди, Иные вырастают стогна. Наложницы смежилась грудь, И полночи обогнут профиль, Колышется, коснеет ртуть Туманных станов, кранов, кровель. Тогда, в зловещей полутьме, Сквозь залетейские миазмы, Близнец мне виден на корме, Застывший в безвременной астме. Лирический простор Сергею Боброву Сергею Боброву Что ни утро, в плененьи барьера, Непогод обезбрежив брезент, Чердаки и кресты монгольфьера Вырываются в брезжущий тент. Их напутствуют знаком беспалым, Возвестившим пожар каланче, И прощаются дали с опалом На твоей догоревшей свече. Утончаются взвитые скрепы, Струнно высится стонущий альт; Не накатом стократного склепа, Парусиною вздулся асфальт. Этот альт только дек поднебесий, Якорями напетая вервь, Только утренних, струнных полесий Колыханно-туманная верфь. И когда твой блуждающий ангел Испытает причалов напор, Журавлями налажен, триангль Отзвенит за тревогою хорд. Прирученный не вытерпит беркут, И не сдержит твердынь карантин. Те, что с тылу, бескрыло померкнут, Окрыленно вспылишь ты один. Ночью… Со связками зрелых горелок Ночью… Со связками зрелых горелок, |
| Провели они в слезах и скорби и эту ночь и самый день Великой Субботы; пришла опять ночь, и вот вечерняя заря погасла, утренняя на небе еще не загоралась, а они бодрствуют и вперяют нетерпеливые очи в предрассветную мглу и рвутся сердцами, и трепещут от мысли, что вот-вот к утру они пойдут на дорогую могилу, увидят Господа любимого хоть мертвым... Придут они на Гроб, припадут к холодному могильному камню, обольют слезами бездыханное тело, помажут миром, покроют ароматами – и это одно, хоть малое, даст утешение их пламенной любви к Умершему. Утру глубоку, сущей тьме и в мрак глубок идут-бегут мироносицы ко Гробу Христову. Кругом их ужасы и страхи: вот безлюдные улицы, страшные для робких одиноких женщин, вот дома распинателей Христовых, вот стражи римские, грубые обидчики, вот ужасная Голгофа, где высятся и чернеют во мраке ночи три окровавленные креста, где веют тени умерших, где, может быть, сидят теперь, сокрывшись, разбойники, товарищи казненных. Бегут-текут жены-мироносицы, подавляя в душах страх, ужас и смятение; еще не знают они, что ко Гробу приставлена стража, и заботятся только об одном: кто отвалит нам камень от двери гроба! ( Мк.16:3 ). Бегут-спешат мироносицы, зовет их и окрыляет любовь ко Христу, а в душах-то загорается робкая надежда: о, Владыко! Неужели все кончено, неужели смерть осилила Тебя, воскресавшего и других из мертвых?! Ты же говорил «по трех днях восстану», Ты же говорил, что имеешь и другим дать жизнь вечную, Ты же – Сын Бога Живаго... Вот, наконец, темный, весь благоухающий и цветущий весною сад Иосифа, а в нем дорогой Гроб, дорогой Умерший. И видят они в смятении и чудятся в предчувствии радости: камень взят от Гроба... И вот за любовь, за усердие, за слезы, за труды и подвиги преданности им первым светозарный Ангел приносит весть о Воскресении, и только они побежали домой всем рассказать об этом, явиться апостолами-благовестницами для самих апостолов, к ним первым и Сам Иисус приблизился Воскресший и сказал великое и мировое слово: Радуйтеся! ( Мф.28:9 ). |
| XII. В одном городе был юноша, весьма много делавший худого и тяжко грешивший, который, однако, по милости Божией, пришел в сокрушение о своих многих грехах. Он поселился в пещере при гробах и оплакивал прежнюю жизнь свою. Повергаясь лицом на землю, не осмеливался он выговорить молитвенное слово, ни произносить имя Божие, но прежде смерти заключился в гробницах и, почитая себя недостойным жизни и отрекшись ее, только стенал из глубины сердца. Когда так провел он седмицу, ночью восстают на него демоны, виновники его прежней худой жизни, с криком и воплями: «Где тот нечестивец, пресыщенный любострастием? Он теперь, негодный для нас, явился целомудренным и добрым, и хочет быть благочестивым христианином, когда уже не может! Исполненный нашим злом, какого добра ты ожидаешь себе? Ужели не скоро отсюда пойдешь за нами на обычные дела свои? Ужели не пойдешь наслаждаться утехами сладострастия, когда для тебя потеряна всякая другая надежда? Скоро, конечно, постигнет тебя Суд, когда ты так губишь себя. Что же спешишь на мучение, несчастный? Что усиливаешься ускорить свою казнь?». И много другого говорили они ему, например: «Ты наш, с нами соединился, делавши всякое беззаконие; ты нам во всем был покорен, – и теперь осмеливаешься оставить нас? Что же не отвечаешь?» – Но он, среди непрерывных стенаний, не слушал и не отвечал им ни слова, сколько ни нападали на него демоны. Когда же, многократно повторяя это, они ничего не успели, то схватили его и начали бить и терзать все тело его и, жестоко измучив, оставили полумертвым. Лежа неподвижно там, где оставили его демоны, он, однако ж, тотчас начал свои покаянные слезы, как скоро пришел в себя. Между тем искавшие его сродники нашли его и, узнав, кем он так был изъязвлен, хотели отвести его домой; но он не согласился, несмотря на многократные их убеждения. В следующую ночь демоны нападают на него еще с большей лютостью, чем в прошедшую. Но и теперь сродники не могли уговорить его, чтобы оставил это место: «Лучше, – говорил он, – умереть, нежели жить в греховных нечистотах!». В третью ночь демоны так жестоко избили его, что едва совсем не лишили жизни. Но, не успевши и теперь победить его и оставив его бездыханным, они ушли и, уходя, кричали: «Ты победил, победил!». После этого он уже не испытывал таких страшных искушений, напротив, до самой кончины безбоязненно жил в пещере при гробах, подвизаясь в чистой добродетели; и так он был прославлен от Бога знамениями и чудесами, что во многих возбудил удивление и ревность к добру, – даже весьма многие и из предавшихся отчаянию стали совершать добрые дела и подвиги. (Из «Лавсаика», стр. 178). |
| Домашние этого юноши разыскали его по следу и, узнав причину его бедственного состояния, решили отвести домой. Но он воспротивился, хотя они силой принуждали его. На следующую ночь бесы вновь подвергли его мучениям, еще худшим, чем прежде; и опять родственники не могли убедить его покинуть то место, так как он говорил, что лучше умереть, чем жить в таких грехах. На третью ночь бесы чуть не убили его, безжалостно напав и измучив до полусмерти. Однако, увидев, что он не уступает, они удалились, бросив его бездыханным. Уходя, они кричали: «Ты победил, ты победил, ты победил». Более не случалось с ним ничего ужасного, но, чистый [от всякой скверны], он жил чистой жизнью в погребальной пещере, всю жизнь упражняясь в добродетели чистоты. Он был почтен Богом и получил дар чудотворения, так что у многих вызывал удивление и стремление к благочестивой жизни. И очень многие, даже совершенно потерявшие надежду, обратились к добрым делам и исправили свою жизнь; на них исполнилось реченное в Писании: «Всякий, унижающий себя, возвысится» ( Лк.14:11,18:14 ). Поэтому, чада, прежде всего будем упражняться в смиренномудрии, которое служит основанием всех добродетелей. А более всего подходит для подвига удаленная пустыня. Ибо был и другой монах, который избрал дальнюю пустыню и за многие годы стяжал добродетели. Однако в старости он претерпел бесовское нападение. А ведь он был строгим аскетом, возлюбившим безмолвие, проводил дни в молитвах, песнопениях и частых созерцаниях, имел во сне и наяву божественные видения. Он почти достиг бестелесной жизни: не обрабатывал землю, не заботился о пропитании, не искал растений и трав, чтобы напитать нуждающееся тело, не охотился на птиц и других животных, но был преисполнен упования на Бога. С того момента, как он покинул населенный мир, он ничуть не заботился о насыщении тела, но, добровольно отвергшись всего, оставил в себе только стремление к Богу, ждал переселения из этого мира и по большей части находил пищу в наслаждении вещами невидимыми, но чаемыми. Тело его не было изнурено продолжительной жизнью в пустыне, и душа не теряла бодрости, но пребывала в благочестии и добром навыке. И Бог почтил его: через определенное время – два или три дня – посылал на его стол хлеб, который можно было видеть и есть. Монах входил в пещеру, когда чувствовал, что его тело нуждается в подкреплении, находил пищу и, поклонившись, вкушал, и вновь возвращался к песнопению, так как постоянно пребывал в молитве и созерцании, возрастая день ото дня. Всегда стремясь к большему, он в земной жизни преуспевал в добродетели и укреплялся в надежде на будущую жизнь. Он почти дерзал думать о лучшей для себя части, как если бы она уже была в его руках. Вот, что произошло с ним: нашедшее искушение едва не низложило его. |
| – Люди как люди. Надю мою очень любили, прикармливали. Хотя было всякое. Однажды бабушка возле железной дороги собирала в корзинку уголь – печь растопить. Немец схватил: шпионка, мол. Бабушка, что помнила по-немецки, стала объяснять: kinder, мол. Еле отпустил. А один раз спасла ее Дарья Игнатьевна от поругания. Зашли к ним в избу немцы и румыны и давай к Марусе приставать, детей даже не постыдились. Бабушка ни жива ни мертва, думала: конец пришел. Вдруг из комнаты выходит привидение: белая рубаха, космы седые по плечам… завизжало привидение истошно и об пол хлопнулось. Румыны еле ноги унесли со страху. А привидение подобрало волосы и обернулось Дарьей Игнатьевной. В мирное время живут-поживают, в военное – живут-выживают. Выживали и выжили. Мальчишки за годы к войне привыкли, а война «награждала» их своими страшными «дарами». Охотно собирали они всякие гильзы, снаряды, щедро рассыпанные войной по огородам и садам. Это было еще в начале эвакуации, еще в Тихорецке. Дарья жила у самой железной дороги, которую, конечно, бомбили. Митрофан умолял мать перебраться с детьми в пригород. Так и сделали, но тут и случилась беда. Бабушка с младшей дочерью на руках развешивает белье, Женька (ему 5) гуляет возле соседнего забора. А за забором мальчишки в пистоны играют. Мальчишек двое, одного мать позвала обедать, второй товарищ упорно работает с пистонами. И вдруг – бах! И от товарища остаются только клочки, разметанные по вишням и абрикосам. Жека лежит, кажется, тоже бездыханный: его отделял от товарища невысокий забор. Я не знаю, как молится мать, которая несет свое тело к сыну, лежащему без чувств, что выкрикивает она в своей немой молитве. Бабушка наклонилась к сыну: жив! Осколок попал в висок, у самого глаза. Быстро в больницу! После операции бабушке сказали, что надежды нет. И, наверное, не было, но бабушка молилась. Жеку спасли, но долго еще бабушке жить пришлось в больнице – вместе с мамой моей, конечно. В больнице ее останавливали: «Куда ты с ребенком на ночь глядя?» Но бабушка не в ночь глядела – в жизнь |
| Ты ныне расположен радоваться? – радуйся; ты ныне расположен плакать? – плачь. И плач, и радость нынешнему дню весьма приличны. Когда слышишь Ангела, благовествующего Деве Марии, что от Нее родится Сын Божий, – плачь; ибо твои грехи низвели Сына Божия на землю, где Он должен был за тебя претерпеть разные мучения: можно ли от этого не плакать? Когда ты видишь Спасителя мира бездыханно лежащим во гробе, – опять плачь; ибо за твои грехи Он умер такой смертью: можно ли при этой мысли удержаться от слез? Но ты не расположен к слезам? – Так радуйся. Радуйся, когда слышишь, что Ангел благовествует Деве Марии зачатие Сына Божия; ибо Сын Божий приемлет от Нее плоть человеческую для тебя, для твоего спасения, для избавления тебя от греха, проклятия и смерти! Как этому не радоваться? Радуйся, когда смотришь и на гроб Спасителя; ибо в гробе погребены твои грехи, погребена твоя вечная смерть: можно ли при этой мысли не исполняться радостью? Хотите ли, слушатели, на опыте видеть, что радость и печаль равно Богу приятны? Выслушайте следующее происшествие (см. Прол. на 15 апреля): два инока, однажды вышед из своего монастыря, впали в тяжкий грех . И святые падают; только они скоро восстают. И сии иноки скоро одумались; тотчас возвратились в свою обитель и открыли грех настоятелю. Настоятель по обыкновению положил им приличное наказание: они известное время должны были прожить в разных кельях, никуда не выходя, питаясь хлебом и водой. Так они и жили. Наконец в одну ночь настоятелю монастыря было свыше открыто во сне, что согрешившим инокам все прощено; и потому на следующий день оба они освобождены из своего заключения. Но какая чудная разность была между ними! Один из них был свеж и полон лицом, как будто он питался самой вкусной пищей; другой, напротив, был сух и слаб, как будто он целый год ничего не ел. Удивляясь такой разности, настоятель спросил первого: «Что ты делал в своем заключении?» – «Я, – отвечал он, – день и ночь радовался и благодарил Бога, что Он не дал мне погибнуть во грехе, а сподобил раскаяться.» – «А ты что делал?» – спросил другого. – «А я, – отвечал тот, – непрестанно все плакал о своем грехе и просил у Бога себе прощения». |
| Конец июля 1926 года. Соловки... Ясная, тихая, короткая приполярная ночь уступает место приближающемуся дню. Вся Соловецкая природа пребывает еще в состоянии полного покоя. Все блаженно отдыхает от ужасов дневной соловецкой каторжной жизни. Безмолвный многовековый соловецкий лес не шелохнется; он тревожно готовится стать свидетелем новых ужасов наступающего каторжного дня. Снова видеть безрадостных, изнуренных людей и издевательства над ними, опять слышать плач и стоны избиваемых лесорубов. Ты, седой соловецкий лес, немой свидетель тех кошмарных деяний, которые творятся на всей громадной площади, тобой занимаемой. Под сенью твоих сосен и елей происходит бесчеловечное истребление людей, но ты, могучий, седой соловецкий лес, к прискорбию, немой свидетель. Много, много слез и крови пролито на твоих многочисленных «лесосеках». Огромный «СЛОН» (Соловецкий лагерь особого назначения), расположившись своим громадным туловищем не только на Соловецких островах, но и на материке, спит крепким сном, изнуренный тяжелыми каторжными работами прошедшего дня. Обитатели коммунистической каторги, а в общероссийском применении – соловчане, спали безмятежным сном, находясь в неведении о том, что уже три дня тому назад шеф «СЛОНа», обер-палач и тиран всех россиян, товарищ Дзержинский испустил свой дух, и это чудовищное страшилище, этот апокалипсический зверь представляет сейчас жалкий, бездыханный труп. Если бы эта радость была известна соловчанам, то из уст многого множества вырвалось бы восклицание радости и удовлетворения, но известие это оставалось тайной для соловчан до дня его похорон. ...В это время среди соловчан были разговоры: почему держали в секрете смерть Дзержинского? Случайные события, которые произошли тогда и о которых я хочу рассказать, проливают свет: почему смерть Дзержинского держалась в секрете. Это описание я предлагаю вниманию тех, кто интересуется тайнами коммунистического органа красного террора ОГПУ. Тихую ночь сменило утро 22-го июля. Пронзительный, продолжительный, пятнадцатиминутный гудок для подъема огласил соловецкий лес и пронесся далеко, далеко в море. Соловецкий Кремль, это голова и туловище «Слона», зашевелился, как муравейник, готовясь к новой тяжелой дневной работе. В это время я работал в лесничестве. Незадолго перед этим меня перевели с лесозаготовок, куда я был послан за нежелание написать что-либо из моих воспоминаний для помещения в журнале «Соловецкие острова». В лесничестве я состоял в роли старшего рабочего по лесоочистительным работам и жил в лесничестве. |
| В объективной действительности их схватки не часты. Но когда приходит ночь, «темная, горячая и бездыханная» севильская ночь, тогда эти начала встают друг против друга. Тогда «среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит» в одиночку, входит властелин зримой исторической действительности, дабы вступить в борьбу с незримым, но всегда живущим божественным своим врагом. Встреча этих начал и их решающая борьба происходит в темных глубинах человеческой души, вдали от дневного шума, вдали от зримых форм жизни. Тьма ночи и тюремная одиночка — символические средства, которые использует Достоевский, желая указать на поле этой схватки. Это поле — душа и сердце человека. Человек в себе настолько открыт, настолько неопределен и неограничен, что становится доступным и для Бога, и для дьявола, и для Христа, и для инквизитора. В самой природе человека, как мы вскоре увидим, кроются глубокие противоречия, которые становятся опорными пунктами борьбы между божественной истиной и демоническим началом обмана. Эта борьба непримирима. Как не может быть мира между утверждением и отрицанием, между созиданием и разрушением, между истиной и ложью, так не может быть мира между Христом и инквизитором. Когда жизнью управляет одно начало, появление другого — только помеха, которую во что бы то ни стало надо устранить. Поэтому как только инквизитор замечает Христа на площади Севильского собора, он тут же приказывает схватить Его. И спустя некоторое время, придя в тюрьму, он постоянно подчеркивает: «Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришел нам мешать, и сам это знаешь». Выпуская Христа из тюрьмы, инквизитор настойчиво повторяет Ему, чтобы Он больше никогда, никогда, никогда не приходил. В истории эти начала не могут жить вместе. Они сущностно не совместимы. Их борьба ведет не к компромиссу, не к согласию, но к окончательному вытеснению одного из них из исторической действительности. Противоположное начало должно быть уничтожено во всяком облике, в каком бы оно ни объявилось: «…ты ли это, или только подобие Его, — говорит инквизитор, — но завтра же я осужу и сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков... |
| Он посмотрел на нас и сказал: “Все будет хорошо!”». Вера Алова рассказывает: «Однажды отец Нестор радостно сообщил нам, что скоро купит автобус! Будет прихожан возить, а шофером будет Леха. Он – верзила, как слон, с отцом Нестором дружен был. Эта весть быстро разнеслась по селу. И все ждали этого события – свой автобус в храме! И вот в тот последний декабрь уехал батюшка в Москву на три дня, а приехал с полным дипломатом денег – собрал на автобус. Был усталый, но очень радостный. Дело было под Новый год». «На Голгофу поднимаются по одному» Батюшка говорил: «Чувствую, пришли мои последние дни, что-то надвигается. Молитесь за меня» Отец Нестор иногда сетовал, вздыхая: «Почему я один?» Хотя он был всегда в самом эпицентре событий, в окружении разноликого общества, все же остро чувствовал одиночество. Однажды от скорби он написал письмо на Афон, где рассказал об этом. И ему ответили: «На Голгофу поднимаются по одному». И с тех пор он не стал больше сетовать. Батюшка говорил: «Чувствую, пришли мои последние дни, что-то надвигается. Молитесь за меня». Еще вспоминают слова отца Нестора, что его век короток – от 30 до 40 лет. УБИЙСТВО Роковая предновогодняя ночь В пятницу в снежную предновогоднюю ночь с 30 на 31 декабря 1993 года иеромонах Нестор был зверски убит в священническом доме при храме. Ему было 33 года. Селяне рассказывают, что вечером 30 декабря водитель отца Нестора Алексей довез батюшку до Жарков. Вероятно, там уже кто-то поджидал батюшку, так как были замечены еще другие мотосани во дворе. Утром 1 января 1994 года водитель обратился в милицию с заявлением об убийстве отца Нестора. Бездыханное тело батюшки обнаружили в его доме лежащим в крови перед большим деревянным крестом. Тело было обескровлено, вся келья залита кровью – стены, книги, Распятие, даже потолок. Прекрасное лицо отца Нестора было чудовищно обезображено – оно было изрезано, его били лицом о стекло, были вырваны волосы. Прихожане говорят, что в память навсегда врезалось его изуродованное лицо, которое было все испещрено осколками стекла. Вера Алова вспоминает: «Лицо батюшки все в стекляшках было, как новогодняя елка…» |
| Впереди Голицына разговаривали, идучи рядом с Сашею, такие же молоденькие, как он, подпоручики и прапорщики 8-й артиллерийской бригады, только что поступившие в Общество. Голоса то приближались, то удалялись, так что слышались только отдельные фразы, и казалось, что все они тоже не знают, что говорят, бредят, как сонные, и в темноте улыбаются. – Цель Общества – доставить одинакие преимущества для всех людей вообще, те самые, что назначил Всевышний Творец для рода человеческого. – Не творец, а натура. – Только то правление благополучно, в котором соблюдены все права человечества. – Республиканское правление – самое благополучное. – Когда в России будет республика, все процветет – науки, искусства, торговля, промышленность. – Переменится весь существующий порядок вещей. – Все будет по-новому… Спустившись с обрыва на большую дорогу, где ждали их денщики с лошадьми, Сергей Муравьев, Бестужев и Голицын поехали в Лещинский лагерь. Бестужев молчал. Как это часто с ним бывало после вдохновенья, он вдруг устал, потух; светляк – днем: вместо волшебного пламени червячок серенький. Муравьев тоже молчал. Голицын взглянул на лицо его при свете зарницы, и опять поразило его то беззащитное обреченное, что заметил он в этом лице еще при первом свидании: в лютый мороз на снежном поле – зеленая ветка весенняя. А Саша в ту ночь долго не мог заснуть, все думал о завтрашнем, а когда заснул, – увидел свой самый счастливый сон: золотых рыбок в стеклянной круглой вазе, наполненной светлой водою; рыбки смотрели на него, как будто хотели сказать: «А ты и не знал, что все по-новому?» Проснулся, счастливый, и весь день был счастлив. Собрание назначили в самый глухой час ночи, перед рассветом, потому что заметили, что за ними следят. Ночь опять была черная, душная, но уже не зарницы блестели, а молнии с тихим, точно подземным, ворчаньем далекого грома, и сосны под внезапно налетавшим ветром гудели протяжным гулом, как волны прибоя; а потом наступала вдруг тишина бездыханная, и странно, и жутко перекликались в ней петухи предрассветные. |
|
|
