| «Богатый Михайловский период был периодом окончательного обрусения Пушкина, – писала Ариадна Тыркова-Вильямс, – От первых, писанных в полурусской Одессе, строф " Онегина " уже веет русской деревней. Пушкин, вместо барских гостиных, где подражали Европе в манерах и мыслях, очутился в допетровской, Московской Руси» В Михайловском «чуткий слух поэта с восторгом ловил державный шелест российских знамен», здесь Пушкин «ощутил живую силу русской державы и нашел для нее выражение в " Годунове " . С тех пор и до конца жизни он в мыслях не отделял себя от империи»; «был могучим источником русской творческой великодержавной силы» 91-92]. Разве такое прощается «выходцами», «переметчиками», «для коих ubi bene, ibi patria, для коих все равно: бегать ли им под орлом французским или русским языком позорить все русское – были бы только сыты» Сегодняшние – всеми способами развращают, лишают юных нашей духовной опоры. А.С. Пушкин писал: «Простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев» . Но – «Нет убедительности в поношениях и нет истины, где нет любви» ...В Одессе по Пушкину «все Европой дышит, веет», но нелегко ему «привыкнуть к европейскому образу жизни – впрочем, я нигде не бываю, кроме в театре» И – очаровательной иронией звучит: «Одесса город европейский – вот почему русских книг здесь и не водится» Но нам сегодня не до смеха… Однако навязываемые нынешними «наполеончиками» «европейские ценности», безудержный цинизм, прозябание, когда – «Всяк суетится, лжет за двух,/И всюду меркантильный дух» – верю! – не приживутся, отторгнутся здоровыми силами. И им поможет Александр Сергеевич Пушкин . И многие его законные наследники. Пускай пока: Тихо спит Одесса; И бездыханна и тепла Немая ночь. Луна взошла, Прозрачно-лёгкая завеса Объемлет небо. Всё молчит; Лишь море Чёрное шумит… |
| Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть Самогласен погребения Плачу и рыдаю… Но ужели и у христианского гроба должен слышаться этот вопль, раздирающий сердце? Плачу и рыдаю, егда помышляю… Но само это помышление как прямое свидетельство бессмертного духа не должно ли удержать слезы, остановить рыдания? Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть… Но отчего священнопевец-проповедник не сказал лучше: веселюсь и торжествую, помышляя этот решительный предел земного злострадания? И нудишься возопить, подобно пророку, в горести души: кто даст голове моей воду и глазам моим — источник слез! Я плакал бы день и ночь (Иерем.9:1) над этим страшным обезображением по образу Божию созданной нашей красоты? Как, в самом деле, наследнику бессмертия и обручнику вечной жизни смотреть на такое крайнее унижение себя, под которым преустрашенной плоти видится уже прямое уничтожение? Что же? — спрашивает он. Для чего и дается нам этот недоведомый, сокровенный, зиждущий деятель, внутри нас живущий и живоносящий мертвенное вещество? Для того ли, чтобы вдруг — часто среди расцвета жизни — бросить свое дело и оставить бездыханную храмину свою на ужасающее разрушение? О чудесе! что сие, еже о нас бысть, таинство? Истинно — таинство, глубочайшее и величайшее! Кто по руководству слова Божия изучил начало смерти человеческой, тот может несколько гадать о существе, силе и цели этого страшного, на взгляд естественный, таинства. Яснейшее разумение его стало доступно нам с тех пор, как пострадал, умер и воскрес Господь наш Иисус Христос. Таинство смерти Богочеловека, послужившее средоточием таинств Ветхого и Нового Заветов и раскрывшее перед нами великую тайну человеческой жизни вообще, показало нам, что и наша смерть есть также таинство благодати Божией, такое же свидетельство любви Божией к человеку, как и всё Божественное Промышление, воззвавшее нас к бытию и благоволительно определившее нам этот, как говорят, перелом жизни. Да не смущается бессмертный дух смертного, видя, что мы предаемся тлению, сопрягаемся смерти. Воистину делается всё это Бога повелением, подающего преставльшимся упокоение. Кого не умиляло слово Господне: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас ( Мф.11:28 )! Вот он, покой вечный, ненарушимый, блаженный, хотя и устрашающий суетливую деятельность нашу своим безвозвратным отречением ее и своим поражающим несходством с ней! Блажен путь, вонеже идеши, всякая христианская душе, яко уготовася тебе место упокоения. Блаженны вы все, мертвые, умирающие о Господе! |
| Первое, с чем пришлось вплотную столкнуться на новом месте молодому иноку, – это блудные мысли. Познай Антоний женское тепло до своего ухода из мира, ему гораздо труднее было бы вести борьбу с похотью. Но монах был девственником, что, впрочем, не отменяло закона плоти, которая постоянно напоминала о себе. Порою нечестивые вожделения были настолько сильными, что подвижнику приходилось не спать сутками, пребывая в непрерывном труде и молитве, дабы погасить пожар разгоравшейся страсти. Из этой борьбы отшельник вышел победителем – ни естественные проявления мужского начала, ни устрашения дьявола, являвшегося ему зримо, не смогли заставить его впасть в блуд. Так впервые Антоний посрамил беса. Проведя некоторое время в пустыне, и стяжав от Бога благодать борьбы со страстями, подвижник объявил демонам открытую войну. Он переселился в заброшенную крепость на берегу Нила, где плел корзинки, выменивая их на зерно у местных крестьян. Свое жилище святой устроил в древнем захоронении, а спал в гробу. Почти не отдыхал, находясь практически все время в труде и молитве. Видя, что вызов брошен, бесы каждый день собирались у гробницы, принимая вид страшных чудовищ и пытаясь вселить в душу монаха смятение и страх. Но тот, зная, что это всего лишь призраки, спокойно говорил им: – Я знаю, вы хотите меня запугать, но я также знаю, что если вам не разрешит Господь, вы меня не тронете, а если разрешит, то усилий одного из вас хватит, чтоб меня умертвить. Поэтому чего вы медлите, нападайте, если на то Божья воля. И бесы, посрамленные мужеством и верой святого, каждый раз отступали. Так продолжалось несколько лет, пока демоны не решили устрашить святого самым радикальным способом. Однажды они физически атаковали его жилище, разрушили каменные своды гробницы и выволокли Антония наружу. Духи превратились в телесно осязаемых чудищ, били монаха, царапали когтями, рвали зубами. А в конце своего нападения подняли Антония высоко в небо и сбросили его наземь… Бездыханное тело святого спустя несколько дней нашел житель соседнего городка, который время от времени приносил подвижнику пищу. Посчитав, что инок умер, он забрал его с собою, и местные христиане совершили над ним отпевание. Но Антоний был жив. Когда его оставили на ночь в комнате, решив следующим утром похоронить, он пришел в себя и, тихо подозвав одного из своих благодетелей, попросил отнести обратно в гробницу. Просьба была выполнена. Не имея сил встать, Антоний лежал на полу и молился. Чувствуя, что он в гробнице не один, отшельник громко произнес: |
| 30 апреля. Преосвященный Игнатий встал, по обыкновению, в шесть часов утра; после ранней обедни выпил две чашки чаю и не приказал входить к нему до девяти часов. Впрочем, в этом приказании для служащих при нем не было ничего особенного, так как отдавна уже оставляли его в эти часы одного, ибо всем было известно, что он это время особенно посвящал молитве и письменным занятиям. Спустя немного времени кто-то из братии пришел с просьбою доложить Его Преосвященству, что он явился по делу. Келейник Васенька, как называл его Преосвященный, не посмел отказать и вошел к Владыке. Было около девяти часов утра; ударили в колокол к поздней обедне. На зов келейника не последовало никакого ответа. Он подошел ближе — смотрит: Преосвященный, склонив голову на левую руку и держа в правой канонник, лежит, как бы углубленный в чтение. Келейник еще раз позвал его и, наклонившись к нему, увидел, что глаза Святителя устремлены неподвижно. Испуганный, он бросился за архимандритом и казначеем. Прибежав и видя Преосвященного светлым и спокойным, с наложенным пальцем на третьей утренней молитве, как бы в размышлении о сейчас прочитанном, они подумали, что ему сделалось только дурно; давали ему нюхать спирт и терли виски одеколоном. Но светлая душа отошла уже к Предвечному Свету, оставив отблеск света на лице того, кто с юных лет жил жизнию Света Истины и при конце дней своих, всецело посвященных Богу, все еще полагал, что ему только «пора начать дело приуготовления себя к переходу в вечность»… Быстро разнеслась в обители весть о кончине Старца благодатного, Святителя милостивого… Братия поражена была таким неожиданным событием. Еще вчера поучал он их словами жизни вечной, нимало не жалуясь на свои страдания, и хотя был скуден телесными силами, но так был бодр и мощен духом, с такою щедростию изливал богатство благодати на всех, стремившихся к Богу, — и вдруг пред ними бездыханное тело их отца, учителя и защитника… И стали вспоминать братия предшествовавшие, но не уразуменные ими знамения близкой его кончины. В один из дней Страстной Седмицы приходит к нему утром один из любимейших учеников его, о. архимандрит Иустин, и, пораженный необыкновенно светлым и радостным выражением его лица, говорит ему: «Видно, Владыко, Вы очень хорошо провели эту ночь, что у Вас такой бодрый вид!» «У меня, батюшка, — отвечал он с тихою радостию, — был сегодня маленький удар. Я чувствую себя очень легко и хорошо». «Не послать ли за доктором?» — спросил архимандрит. «Нет, не надо», — отвечал Владыка. В среду, 25-го апреля, повторилось то же. Отец архимандрит, удивленный необыкновенным спокойствием, выражавшимся на его лице, сделал тот же вопрос. «Да, — отвечал Владыка, — со мною был сегодня опять маленький удар, самый легенький удар, еще слабее того. — И затем повторил еще несколько раз: — Мне так легко, так весело! Я давно уже не чувствовал себя так хорошо». |
| Но, видно, она уже и раньше обманывала так своих кавалеров, и рыбаку однажды тоже довелось стать жертвой её хитрой уловки. Увидев, что Эппи с Доналом направляются к лавке булочника, Стивен Кеннеди сразу сообразил, что к чему, поспешил к чёрному ходу, увидел, как девушка выбежала во двор, и снова украдкой последовал за нею. Донал быстрым шагом пошёл к замку. Взошла луна. Ночь была чудесная. Тусклые отблески воды виднелись сквозь лёгкий туман, лежащий на реке, и в лунном свете его полупрозрачная дымка походила на ещё одну реку, непрестанно подымающуюся вверх от своей земной подруги, но текущую в далёкие небесные края. Белесая паутина, освещённая млечным светом, сияла пронзительной белизной, зелёная трава казалась совсем серой. А ещё через несколько минут всё вокруг окуталось в густой низкий туман, над которым всё так же сияла неподвижная луна, и восхищённому Доналу показалось, что вокруг него раскинулось призрачное море, из которого тут и там подымались крыши домов, стога сена и верхушки деревьев. Человеку, никогда не видевшему ничего подобного и не знакомому со здешними краями, и впрямь могло показаться, что вокруг него ровной гладью разливается вода. Донал шагал вперёд, и сердце его замирало от такой удивительной красоты. Тропинка свернула в сторону, и он внезапно остановился: здесь, на самом безлюдном месте, прямо посередине дороги лежал человек. Донал бросился к нему и в лунном свете увидел рядом с ним лужицу крови. Смертельно–бледное лицо было запрокинуто. Это был лорд Форг, бездыханный и неподвижный. На голове у него виднелась рана, из неё–то и натекла кровь. Донал быстро осмотрел её, лихорадочно соображая, что же делать. Кровь почти остановилась. Как же быть? Что предпринять? Нет, тут явно остаётся одно! Он оттащил беспомощное тело в сторону, привалил его к земляному валу и, присев на дорогу прямо перед ним, как мог взвалил его к себе на плечи и поднялся. Теперь нужно незаметно доставить его домой. Может быть, тогда всё обойдётся без особого скандала. Пока дорога бежала ровно, Донал шагал без особого труда, но каким бы сильным и крепким он ни был, карабкаться по крутому склону, ведущему в замок, да ещё с такой ношей на плечах, было нелегко. |
| Но оруженосец не смеет поднять руки на помазанника Божия, и тогда злополучный царь совершает последнее преступление в своей жизни – самоубийство. Взяв у оруженосца свой тяжелый меч, он укрепил его рукоятью в землю, и затем со всего маху бросился на него своим тяжеловесным телом. Острие пронзило его сердце, и царь бездыханно лежал на окровавленном месте. Примеру его последовал и его верный оруженосец. И когда настала ночь, никого уже не осталось в живых из того храброго отряда, который так мужественно боролся вокруг своего вождя. Это был роковой день для Израиля. Царь и почти весь его дом погибли; поражение было полное; в крайнем ужасе, оставшееся войско бежало, заражая паникой и остальное население, которое, покинув свои дома, устремлялось даже за Иордан, так что филистимляне спокойно входили в оставленные поселения и безнаказанно предавались грабежу. Возвратившись из преследования, филистимляне на следующий же день занялись обычным в древности обиранием убитых и собиранием добычи. Тогда только они поняли всю важность одержанной ими победы. Среди груды храбрейших воинов, они нашли и трупы Саула и его трех сыновей. Хотя царь уже лишен был всех своих царственных украшений, однако же его легко было узнать по его величественной фигуре, и притом самое лицо его наверно было знакомо многим между ними. Весть о его гибели быстро разнеслась кругом, и она с радостью и восторгом была провозглашаема по всем городам филистимским. Уважение к трупу врага не было в обычае у филистимлян. Они боялись Саула, когда он был жив, и теперь вымещали этот свой страх на нем, когда он уже был мертв Они отрубили ему и его сыновьям головы, обобрали с их тел все оружие и снаряжение, которые и поставили в качестве трофеев в великом храме Астарты, в Аскалоне; голову Саула отправили в храм Догона, в Азоте, а другие головы по другим городам, и наконец, варварски надругавшись над телами, повесили их на стенах города Вефсана, ханаанитские жители которого естественно ликовали, при виде такого унижения своего старого врага. |
| Гораций Таков обычай? Гамлет Положим, что и так; Но хоть я здесь родился и привык К порядками здешним, все ж, по мне, такой обычай Похвальней нарушать, чем соблюдать. За грубый наш разгул на запад и восток В чужие стороны прошла молва худая; За пьяниц мы слывем, и грязные дают Нам прозвища. И в самом деле, это От наших подвигов, как ни славны они, Заслугу главную и цену отнимает. Бывает часто так с отдельными людьми, Когда какой-нибудь у них порок природный (В чем нет вины их, так как не вольна Себе судьбу избрать природа), и когда Уже с рождения одарены они Преобладающей наклонностью одною, Что разума оплот ломает, иль привычкой, Противною приличью; люди эти, Я говорю, нося печать несовершенства, Будь ты изъян природный иль случайный, Будь чище святости самой они, будь качеств В них, сколько человек в себе вместить бы мог, - Во мненье общества за тот порок единый Осуждены. Одною ложкой дегтя И бочку целую с чистейшим медом Испортить можно. Входит Призрак. Гораций Принц, глядите, он идет! Гамлет О, вестники небес и ангелы, спасите! Будь ты блаженный дух или проклятья демон, Неси дыхание небес иль вихри ада, Будь злобны умыслы твои иль милосердны, - Так обаятелен твой вид, что я с тобой Заговорю; к тебе взывать я буду: Гамлет, Король, отец! Датчанин царственный, ответь мне! Не дай терзаться мне в неведенье! Скажи, Зачем зарытые в земле святые кости Твои из гробных вырвались пелен? Зачем Гробница, где тебя мы с миром схоронили, Разверзнув мраморный и тяжковесный зев свой, Тебя извергла вон? Как объяснить, что ты, Труп бездыханный, вновь, окован сталью весь, В сиянье лунном бродишь, наполняя Ночь ужасом, что мы, игралище природы, Потрясены так страшно помышленьем, Которого в душе не превозмочь? Скажи, зачем? На что все это? Что нам делать? Призрак манит Гамлета. Гораций Он манит, чтобы вы пошли за ним, Как будто хочет что-то сообщить Вам одному. Марцелл Глядите, вдаль вас манит Он с выраженьем ласковым таким. Но не идите с ним. Гораций Нет, ни за что. Гамлет Не хочет говорить; так я пойду за ним. |
| Не был руками за ближний схватиться утес; и, к нему прицепившись, Ждал он, со стоном на камне вися, чтоб волна пробежала 430 Мимо; она пробежала, но вдруг, отразясь, на возврате Сшибла с утеса его и отбросила в темное море. Если полипа из ложа ветвистого силою вырвешь, Множество крупинок камня к его прилепляется ножкам: К резкому так прилепилась утесу лоскутьями кожа 435 Рук Одиссеевых; вдруг поглощенный волною великой, В бездне соленой, судьбе вопреки, неизбежно б погиб он, Если б отважности в душу его не вложила Афина. Вынырнув вбок из волны, устремившейся прянуть на камни, Поплыл он в сторону, взором преследуя землю и тщася 440 Где-нибудь берег отлогий иль мелкое место приметить. Вдруг он увидел себя перед устьем реки светловодной. Самым удобным то место ему показалось: там острых Не было камней, там всюду от ветров являлась защита. К мощному богу реки он тогда обратился с молитвой: 445 “Кто бы ты ни был, могучий, к тебе, столь желанному, ныне Я прибегаю, спасаясь от гроз Посейдонова моря. Вечные боги всегда благосклонно внимают молитвам Бедного странника, кто бы он ни был, когда он подобен Мне, твой поток и колена объявшему, много великих 450 Бед претерпевшему; сжалься, могучий, подай мне защиту”. Так он молился. И бог, укротив свой поток, успокоил Волны и, на море тишь наведя, отворил Одиссею Устье реки. Но под ним подкосились колена; повисли Руки могучие: в море его изнурилося сердце; 455 Вспухло все тело его; извергая и ртом и ноздрями Воду морскую, он пал наконец бездыханный, безгласный, Память утратив, на землю; бесчувствие им овладело. Но напоследок, когда возвратились и память и чувство, С груди своей покрывало, богинею данное, снявши, 460 Бросил его он в широкую, с морем слиянную реку. Быстро помчалася ткань по теченью назад, и богиня В руки ее приняла. Одиссей, от реки отошедши, Скрылся в тростник, и на землю, ее лобызая, простерся. Скорбью объятый, сказал своему он великому сердцу: 465 “Горе мне! Что претерпеть я еще предназначен от неба! Если на бреге потока бессонную ночь проведу я, |
| О, что же вместо этого Я вижу? Звезда, видимая въ дня, когда Ты родился (Матф. 2, 1–2. 9), была новосотворенная Твоимъ и Тебя, въ тайне рожденнаго, небо возвестило; а сегодня и само чувственное солнце Ты скрылъ, и навелъ ночь среди дня, устыжающую нечестивцевъ (Матф. 27, 35). Тамъ звезда послала преклонившихъ колена предъ Тобою; а здесь страхъ передъ знаемыхъ и друзей Твоихъ далеко удаляетъ отъ Тебя. Тамъ — даровъ и а здесь — ризъ и издевательство и венецъ (Матф. 27, 35. 39–44). которые раньше требовали съ неба (Матф. 12, 38; 16, 1), пусть увидятъ теперь солнце померкшее и скрывающее светъ отъ достойныхъ мрака. Ныне и этотъ храмъ, по обычаю, оплакиваетъ Тебя. Потому что какъ если слышали что кто богохульствуетъ, въ разрывали свои одежды; такъ и этотъ храмъ, какъ одежду, разрываетъ свою завесу (Матф. 27, 51), видя Тебя терпящимъ зло отъ богоборцевъ. Страдаетъ и земля, волнуясь выразительно выражая скорбь о Твоемъ (Матф. 27, 51). Но где же множество пяти тысячь мужей, которыхъ, совершивъ чудо, Ты насытилъ (Матф. 14, 18–21)? Да, только смело дерзнулъ обратиться къ Пилату и просить отъ него Твое тело, дабы оно не осталось непогребеннымъ (Марк. 15, 43–46). Где сонмы немощныхъ, которыхъ Ты исцелялъ отъ различныхъ болезней? Или где те, которыхъ Ты воскресилъ изъ ада? Только Никодимъ вынулъ гвозди изъ Твоихъ рукъ и изъ ногъ Твоихъ, и всего Тебя снявъ съ древа, горестно вложилъ въ Мои которыя Тебя и раньше, когда Ты былъ Дитя, съ радостью носили. И эти Мои руки, которыя служили Тебе, когда Ты былъ Ребенкомъ, и ныне служатъ Твоему О, какое горестное Ты, Который даровалъ жизнь умершимъ, передъ Моими очами лежишь мертвый. Некогда послуживъ Тебе младенческими пеленами, Я ныне забочусь о Твоихъ погребальныхъ пеленахъ. Некогда Я умывала Тебя теплой водой, а ныне обмываю еще более теплыми слезами. Материнскими руками Я Тебя поддерживаю, но бездыханнаго и лежащаго по образу мертвыхъ. Ты тогда покрывалъ Мое лицо Своими сладчайшими поцелуями. Тогда Я могла считать Себя счастливой темъ, что чудеснымъ образомъ Я явилась Родительницей Моего Создателя. |
| Через час я уже был в палате и через несколько минут отвечал на первый телефонный звонок. Правда, сказывалась сильная боль, особенно трудно было сидеть (вспомнился эпизод из кинофильма «Кавказская пленница»: «Присаживайтесь» - «Спасибо, я постою»). Было впечатление, что тебя, как это делают в отношении к нашим пленным на Украине, просто оскопили. Раздается стук в дверь, два таджика, под руководством сотрудника больницы, вкатывают в мою одноместную палату большую кровать со сложными механизмами. Наверное, придется соседствовать с тяжело больным человеком – стало быть, предстоит безсонная ночь – вздохнул я. И опять звучит рефреном: «Спокойствие и терпение, терпение и спокойствие». Вдруг слышу: «Пациент будет завтра». Ночью эта супер-кровать автоматически рассветилась множеством лампочек – напоминала большой линкорн. Я, было, бросился все отключить, но мои попытки – «игра на фортепиано» - были безуспешными. Удалось лишь часть этих «светлячков» прикрыть полотенцами, чтобы тем самым уменьшить помехи для сна. Задаю лечащему врачу нелепый вопрос: «Ну как я вел себя на операционном кресле?» (ну как может вести себя бездыханный труп в домовине?!). Звучит специфический урологический юмор: «Если Вам что-то мешает, то скажите, не стесняйтесь – мы быстро отрежем». Ни о каких постных блюдах говорить в таких заведениях не приходится. Во-первых, нет общей столовой. Я было заикнулся, что мясо есть не буду, а сотрудница мне сказала: «А я не имею права вскрывать пакет со вторым блюдом и что-то оттуда вынимать». Пришлось мясные котлеты уносить на раздачу. В день операции на голодный желудок ты уже с шести вечера – голодный почти сутки. Вечером принесли комья сухой гречки и немного свеклы. Кефир заменил чаем. Хотел было сделать замечание помощникам, что они могли бы что-то съестное принести, потом подумал: «Пусть будет разгрузочный день, маленький шажок в выравнивании дисбаланса между ростом (1м 78 см) и весом (98 кг). В длинных холщовых шортах, с ногами, перевязанными бинтами, с «грелкой» сбоку для отвода мочи после операции – в таком жалком и нелепом виде – «ни вида, ни доброты» предстал я перед прихожанами, приехавшими проведать меня… Уходя после выписки, предлагаю на посту медсестре несколько номеров нашего приходского издания «Берсеневские страницы» - «Ой, мы все так заняты, читать нам некогда». В этих случаях никогда не нужно огорчаться, настаивать. Через несколько минут я передал эти листки другой медсестре. |
|
|
