| В день вступления красноармейцев в Бешпагир 14/27 июня 1918 года они пришли в дом батюшки и потребовали их накормить. Насытившись, они пообещали, что «теперь... священник будет цел», и ушли. Однако буквально через полчаса за ним прислали конвой и повели в волостное правление, в помещениях которого расположился штаб красноармейцев. Здесь «всячески над ним глумились». По просьбе матушки священника отпустили, но через некоторое время опять арестовали. Его обвиняли в оказании гостеприимства отряду полковника Шкуро при прохождении через Бешпагир 24 . Красноармейцы долго пытали отца Димитрия и издевались над ним, а потом сказали: «Ну, теперь готовься». Он попросил разрешить ему помолиться перед смертью. Отец Димитрий был казнен за селом в ночь с 14/27 на 15/28 июня 1918 года вместе с несколькими жителями Бешпагира и соседних сел 25 . Бездыханное тело сбросили под кручу недалеко от места казни. «Теперь не будет призывать опомниться» — такие слова красноармейцев приводят очевидцы 26 . На следующее утро брошенное тело священника было найдено, хоронить его запретили 27 . Когда красные оставили Бешпагир, селяне похоронили казненных. Современники отмечали, что особенно трогательны были похороны священника Димитрия Семенова: «Почти все село вышло проводить мученика, и многие оплакивали его безвременную кончину» 28 . Погребение батюшки состоялось в ограде Крестовоздвиженской церкви. Вернувшиеся в село через несколько дней красноармейцы грозились убить инициаторов погребения казненных, но не успели 29 . В августе 1918 года в Ставропольский епархиальный совет поступило прошение вдовы убиенного священника Елены Тимофеевны Семеновой о назначении ей «усиленной пенсии». В прошении она сообщала об «исключительных обстоятельствах смерти» мужа, «зверски замученного красноармейцами», и отмечала «крайне бедственное материальное положение семьи в связи с полным разграблением имущества». Матушка осталась одна с шестью детьми: Ксении в это время был 21 год (вероятно, она проживала в Томске), Раисе 20 лет, Леониду 16 лет, Галине 11 лет, Елене 9 лет, Николаю 5 лет 30 . Последний сын, Димитрий, родился 20 октября 1918 года, уже после смерти отца 31 . По всей видимости, семья отца Димитрия осталась без средств к существованию (сведений о назначении им пенсии не имеется), в начале 1919 года умерли дочь Раиса и младенец Димитрий 32 . |
| Ударил страшный гром, разрыв, будто молнии, ослепил всех присутствующих. Невольно люди повалились валом на пол церковный ... И вот, кто сохранил в себе мужество до конца и дерзнул посмотреть на сияющий алтарь, где стоял Василий Великий с воздетыми к небу руками, тот с трепетом видел, как сверху спустилась белая, исписанная кровью грамота, которую взял в свои руки Святитель Божий – это была хартия страшного отречения от Бога. Молитва и покаянные слезы выхватили её из лап губителя-сатаны и вручили в руки человека Божия. Так был посмеян гордый сатана. Такова сила наших слез, проливаемых пред Господом Богом нашим. Так спасайтесь же, рабы Христовы, этой силой от губителя-демона. Плачьте каждый день, каждую ночь о своих и чужих грехах. И если уж наши предки и отцы плакали о грехах своих, то нам-το есть о чем плакать, есть о чем лить токи покаянных и молитвенных слез! Есть о чем! Но к нашему стыду, как мы мало плачем! Больше смеёмся и суетимся. Но только не плачем. А иной и хотел бы поплакать, да слез нет. Ведь не выжмешь же их силком? В этом второе наше горе. Что мы не можем плакать. Нет у нас покаянных слез. Нет покаянного настроения. Тогда что же? Будем, наверное, погибать? И ничто уж нас спасти не может... О Боже, Всесильный и Всемилостивый! Избави нас от такого ужасного состояния!... Глава дерзкого дракона дерзко приближается к нам, опаляет наше лицо своим горячим адским дыханием. И кто защитит нас, бедных? Неужели он – губитель – восторжествует полную победу над останками Христовых людей? Неужели и это «малое стадо», так много страдающее, так много терпящее, неужели и оно погибнет в адском чреве Змия? Неужели, Господи? И вот жена, Привставши, мёртвого младенца Своей дрожащею рукой Кладёт на длань блуднице той И в чувстве жалобного сердца Упала прямо в ноги к ней, Их с горьким воплем обхватила Всей женской силою своей И даже с клятвой говорила, Что ни на шаг один уж ей Она не даст ступить оттоле, Пока иль волей, иль неволей Она дитя не воскресит... Но что это за безумная материнская молитва? Может ли известная блудница, скверная девица воскресить холодного бездыханного малютку? Кто от века видел что-либо подобное? Чтобы отъявленная падшая жена воскрешала мёртвых? Если уж силой бесовской, призрачным воскресением, обманом зрения и чувств?! |
| «Когда-то и где-то»... – быть может, бесхитростный поселянин, в лунную безоблачную ночь, пришёл один со своей тоской на высокий берег Волги. Безумно стал глядеть на матовую гладь бесконечного простора. И тёмные мысли-чувства предрассветным туманом встали в измученной душе, обременённой повседневными заботами и нуждой. И вот в бездыханном полумраке, в его душе зарделась внутренним огнём новая вера в лучшее будущее и вспыхнула со стихийной силой. Явился гениальный момент, когда человек поднялся над всеми мыслями и нашёл великую мысль о том, что какая-то правда неземная когда-нибудь огнём испепелит все заклятые узлы безысходности житейской, нет правды для бедняка на этой земле, так земля должна сгореть. Придёт час, когда содрогнётся грудь земная, напоенная неправдой, потом и слезами, и с небеси сойдёт Судия Праведный, соберёт к Себе всех измученных и униженных, и печаль их обратится в радость. И при этой мысли, быть может, подслушанной где-нибудь на беседе раскольников, грудь наполнилась таким восторгом и такой тоской, что больно стало, и вдруг вырвалась наружу душа рыдающим звуком. Но ещё не донёсся звук до середины реки, как вырвалась другая нота, менее жалобная, более гибкая, вдумчивая и проникновенная, а третья – уж была радостная, торжествующая и всё благословляющая: О, Великий Державный Господи. Благословенны дела Твои великие. Благословенна вся земля... Человек до того проникся верой в жизненную гармонию, – что из того, что он отродясь и слов-то не слышал таких, – проникся до того, что забыл о своей тоске и уж дальше не повторил тоскливой жалобы. Не льстивый и униженный раб в этой песне славословил Творца, нет, полной грудью хвалит всё человек, напоенный чувством гармонии, в гениальном мгновении создавший себя свободным и счастливым любовью к себе Бога Вседержителя. Так стихийная вера предвосхитила величественный строй песни Апокалипсиса: – Велики и чудны дела Твои, Господи Боже Вседержитель. Праведны и истинны суды Твои, Царь святых... Оборвался длинный псалом самым нелепым образом: кто-то, кого-то грубо и сердито через улицу позвал спать. Какая-то певица перед кем-то визгливо оправдывалась: |
| —871— 1879 г. мацией, которая озаглавлена: „Казнь Князя Крапоткина“. В 1879 г. прокламации этой, обращённой к русскому обществу, покойный обвиняется в жестоком будто бы обращении с арестантами, заключёнными в тюрьмах, в неверном изложении последней студенческой истории в здешнем Университете, и пр. Вот всё, что я могу объяснить по настоящему предмету Вашему Превосходительству. 18-го ч. с подобающими почестями мы совершили отпевание над телом Кн. Д. Н.“. 17-го ч. мной получено было два письма. От 11 числа писала мне, сестра покойного Преосвященного Леонида, Е. В. Ушакова: „Едва прошло два года после кончины незабвенного Владыки нашего, как Господу было угодно потребовать от нас новой жертвы. Страдания сестры моей Олимпиады Васильевны прекратились вместе с жизнью. Она была всегда подвержена нервным болезням, а получив ужасное известие о внезапной кончине Владыки, она почувствовала такую боль в ногах, которая лишила её возможности ходить. Мы постоянно питали надежду, что болезнь уменьшится и силы возвратятся; она же думала только о переселении в вечность; три раза причащалась и в день кончины соборовалась, хотя никаких смертных признаков не было. Она скончалась в 10-ть часов вечера 31-го января, в тихом сне. Брат, сестра и врач сидели возле её постели и долго боялись до неё дотронуться, боясь испугать. Я простилась с ней часу в шестом, а рано утром спешила ехать к ней – узнать, как она провела ночь, и едва отворились двери как глаза мои увидели её безгласную, бездыханную, убранную любящими нежными руками сестры и окружённую растениями, ей самой выращенными от маленьких веточек. И болезнь, и кончина, и погребение – всё было окружено такой любовью, такими заботами и попечениями, что никакой богач не купил бы их своими миллионами. В большой, белой, освещённой зале, сестра моя лежала, украшенная душистыми цветами, как будто готовясь к торжеству, с улыбкой на сомкнутых устах и ничем не напоминая смерти. Помолитесь за неё в Ваших святых молитвах и также за нас“. —872— 1879 г. |
| Навсегда, говорит схимница, остался у меня в памяти светлый образ покойного старца батюшки Макария. Когда я его узнала, мне было всего 14 лет от роду. Попала я в Оптину по особенному случаю, со своими давно уже теперь покойными родителями. Это было в год начавшейся страшной Крымской кампании, когда за недостатком офицеров покойным Государем Николаем Павловичем издан был указ – всех окончивших курс в классических гимназиях и пригодных к военной службе гимназистов выпускать в полки прямо офицерами. Для этого назначены были и экзамены раньше времени. Кончились они у нас в Калужской гимназии в феврале. Мой старший брат был один из назначенных к производству как отлично кончивший курс гимназии, притом атлетического сложения, несмотря на то что имел только 16 с половиной лет. Таково было и его собственное непреодолимое желание быть военным. Все наши предки старших в роде сыновей отдавали в военную службу. Так и мои родители старшего сына с детства предназначали быть военным; а меньший брат должен был оставаться при родителях. Но Бог судил иначе. Окончив экзамены, брат мой представлен был, по просьбе моего отца, в драгунский полк, где уже давно служил отцов племянник, наш двоюродный брат Д.К., которому мой отец хотел препоручить юного офицера. Но вот мой брат на радостях, катаясь на масленице, сильно простудился и слег в постель. Не быв прежде никогда больным и не привыкши лежать, он долго не поддавался недугу и тем обманывал себя и свою мать, страстно его любившую и ходившую за ним. Между тем, болезнь была серьезная – воспаление легких, которая от несвоевременного медицинского пособия обратилась в скоротечную чахотку. Через две недели дни его уже были сочтены. Болезнь шла быстро в юном организме. Через месяц он уже был покойник и лежал на столе, именно в тот день, когда пришла бумага о принятии его в драгунский полк. Горе отца невозможно было описать; а про мать и сказать трудно. Сын этот ее был первенец, которого она так любила, что при нем как будто у нее других детей и не существовало. Правду сказать, что покойный брат мой по своему характеру и стоил этой любви. Никакое баловство матери не могло испортить этого простого, доброго мальчика. Умер он с замечательным присутствием духа, с христианским полным напутствием, которого сам пожелал. Испросив у всех в доме прощения и примирившись со всеми, чувствуя сам приближение смерти, последнюю ночь уговорил свою мать пойти отдохнуть, говоря, что ему очень хорошо, и без нее мирно отошел ко Господу. Утром никто не решался сказать ей о смерти сына. Но она сама взошла к нему и лишь только увидала бездыханное его тело, как тотчас же лишилась рассудка. Она неистово хохотала, плясала, рвала на себе одежду, волосы, силилась поднимать покойника, открывала ему глаза; при панихидах ломала свечи, бросала их в образа и Бог знает что говорила; даже хула вырывалась у нее на Господа. |
| Видел и то, как из одной улицы привозили жениха, а из другой невесту, и вот гробы их поставили рядом, и родители, сидевшие при гробах, оплакивали их, что совершили брак на кладбище. Видел я своих друзей и знакомых: как они за несколько часов со мной разговаривали и тут уже лежат мертвыми. Увидишь знакомых – спросишь: «Кого привезли?»; скажут: «Того-то». Да как так скоро – он недавно здесь был; привозил и со мной виделся; но вот уже он лежит бездыханным. Вот я приезжаю на квартиру, и уже делают гробы. Спросишь: «Кто помер?» Говорят, что уже двое: такой-то и такой-то; а я немедленно опять отправляюсь на кладбище; потому что я уже и 18 не имею власти заставить пове лительно, что пришло каждому до себя, уже хозяев и повелителей не стало; да еще каждый отзывался боязнию. И воистину на кладбище, не видав это зрелище, всякого ужаса исполненное, а я уже привык, да еще и смерти не очень боялся, но всю надежду свою возверг на Господа; и это зрелище считал себе училищем и академиею. 35 . Вот здесь-то надо было воспеть одного отца святого песнь сию: 19 «Великий праздник ныне у смерти: созвала она и собрала все племена и народы; созвала царей и князей, сильных и обладателей. Призвала вселенную от концов ее, собрала роды и поколения, острова и обители их – от одного конца до другого; и отверз гортань свою алчный шеол, поглощающий все поколения. Как царь, стоит смерть в обители мертвых, окруженная воинствами своими, бесчисленными тьмами, полчищами и сонмищами людей, которых созвала, чтобы все ее узнали. Низложила она человечество и ввергла во тьму к умершим: среди безмолвных целые холмы сложила из добрословесных. Челюсти гробов отверзты, а двери чертогов заключены. Наполнились гробы телами умерших, без жителей пусты остались домы: протоптана дорога к мертвым; запустел путь к живым. Не знают сытости шеол и обитель пагубы, гробы не говорят; довлеет всякий труд, всякое дело прекратилось у сынов человеческих. Оставлены ими имущества и домы, каждый роет себе могилу; день и ночь себе роют могилы и не спасаются от них. |
| " Тула. Ах, середины нет. Надо уходить со второго звонка или же отправляться в совместный путь до конца, до могилы. Послушай, ведь будет светать, когда я проделаю весь этот путь целиком в обратном порядке, а то во всех мелочах, до мельчайших. А они будут теперь тонкостями изысканной пытки. Какое горе родиться поэтом! Какой мучитель воображенье! Солнце -- в пиве. Опустилось на самое донышко бутылки. Через стол -- агроном или что-то в этом роде. У него бурое лицо. Кофе он помешивает зеленою рукой. Ах, родная, все чужие кругом. Был один, да ушел свидетель (генерал). Есть другой еще, мировой, -- не признают. Ничтожества! Ведь они думают, свое солнце похлебывают с молоком из блюдец. Думают, не в твоем, не в нашем вязнут их мухи, чокают кастрюли у поварят, брызжет сельтерская и звонко, как языком, щелкают целковые о мрамор. Пойду осматривать город. Он в стороне остался. Есть конка, да не стоит; ходьбы, говорят, минут сорок. Квитанцию нашел, твоя была правда. Завтра навряд поспею, надо будет выспаться. Послезавтра. Ты не беспокойся -- ломбард, дело терпит. Ах, писать -- только себя мучить. А расстаться нет сил " . Прошло пять часов. Была необычайная тишина. На глаз нельзя стало сказать, где трава, где уголь. Мерцала звезда. Больше не было ни живой души у водокачки. В гнилом продаве мшаника чернела вода. В нем дрожало отраженье березки. Ее лихорадило. Но это было очень далеко. Очень, очень далеко. Кроме нее, не было ни души на дороге. Была необычайная тишина. Бездыханные котлы и вагоны лежали на плоской земле, похожие на скопления низких туч в безветренные ночи. Не апрель, -играли бы зарницы. Но небо волновалось. Пораженное прозрачностью, как недугом, изнутри подтачиваемое весной, оно волновалось. Последний вагон тульской конки подошел из города. Захлопали откидные спинки скамей. Последним сошел человек с письмами, торчавшими из широких карманов широкого пальто. Остальные направились в зал, к кучке весьма странной молодежи, шумно ужинавшей в конце. Этот остался за фасадом, ища зеленого ящика. Но нельзя было сказать, где трава, где уголь, и, когда усталая пара поволокла по дерну дышло, бороня железкою тропу, пыли не было видно, и только фонарь у конного двора дал тусклое понятие об этом. Ночь издала долгий горловой звук -- и всё стихло. Это было очень, очень далеко, за горизонтом. |
| В руках ее букет белых роз, с которым она лежала во гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великий инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится как огненная искорка блеск. О, он не в великолепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов Римской веры, -- нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и " священная " стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он всё видел, он видел, как поставили гроб у ног его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на него руки и уводят его. Толпа моментально вся как один человек склоняется головами до земли пред старцем-инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стража приводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилища и запирает в нее. Проходит день, настает темная, горячая и " бездыханная " севильская ночь. Воздух " лавром и лимоном пахнет " . Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит ему: -- Это ты? ты? -- Но не получая ответа быстро прибавляет: -- Не отвечай, молчи. Да и что бы ты мог сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде. |
| И Аркадий утащил его на постель. — Слушай, Вася, — сказал он твердо, — нужно окончательно решить это дело! Скажи мне, что ты задумал? — Ах! — сказал Вася, махнув ослабевшей рукой и повернув на другую сторону голову. — Полно, Вася, полно! решись! Я не хочу быть убийцей твоим: я не могу больше молчать. Ты не заснешь, коль не решишься, я знаю. — Как хочешь, как хочешь, — загадочно повторил Вася. «Сдается!» — подумал Аркадий Иванович. — Последуй мне, Вася, — сказал он, — вспомни, что я говорил, и я спасу тебя завтра; завтра я решу твою участь! Что я говорю, участь! Ты так напугал меня, Вася, что я сам толкую твоими словами. Какая участь! Просто вздор, пустяки! Тебе не хочется потерять расположение, любовь, если хочешь, Юлиана Мастаковича, да! и не потеряешь, увидишь… Я… Аркадий Иванович еще долго бы говорил, но Вася прервал его. Он приподнялся на постели, молча обвил обеими руками шею Аркадия Ивановича и поцеловал его. — Довольно! — сказал он слабым голосом, — довольно! полно об этом! И он снова повернул к стене свою голову. «Боже мой! — думал Аркадий, — боже мой! что с ним? Он совсем потерялся; на что он решился такое? Он погубит себя». Аркадий смотрел на него в отчаянии. «Если б он заболел, — думал Аркадий, — может быть, лучше бы было. С болезнью прошла бы забота, а там можно бы отличным образом уладить всё дело. Но что я вру! Ах, создатель мой!..» Между тем Вася как будто задремал. Аркадий Иванович обрадовался. «Добрый знак!» — думал он. Он решился сидеть над ним всю ночь. Но сам Вася был неспокоен. Он поминутно вздрагивал, метался на постели и на мгновение открывал глаза. Наконец утомление взяло верх; казалось, он заснул как убитый. Было около двух часов утра; Аркадий Иванович задремал на стуле, облокотясь локтем на стол. Сон его был тревожен и странен. Ему всё казалось, что он не спит и что Вася по-прежнему лежит на постели. Но странное дело! Ему казалось, что Вася притворяется, что он даже обманывает его и вот-вот встает потихоньку, наблюдая его вполглаза, и крадется за письменный стол. Жгучая боль захватывала сердце Аркадия; ему было и досадно, и грустно, и тяжело видеть Васю, который не доверяет ему, таится от него и кроется. Он хотел обхватить его, закричать, унесть на кровать… Тогда Вася вскрикивал у него на руках, и он уносил на постель один бездыханный труп. Холодный пот проступал на лбу Аркадия, сердце его страшно билось. Он открыл глаза и проснулся. Вася сидел перед ним за столом и писал. |
| Глава двадцать вторая Бунт Ночь уходила; пропели последние петухи; Михаил Андреевич Бодростин лежал бездыханный в большой зале, а Иосаф Платонович Висленев сидел на изорванном кресле в конторе; пред ним, как раз насупротив, упираясь своими ногами в ножки его кресла, помещался огромный рыжий мужик, с длинною палкой в руках и дремал, у дверей стояли два другие мужика, тоже с большими палками, и оба тоже дремали, между тем как под окнами беспрестанно шмыгали дворовые женщины и ребятишки, старавшиеся приподняться на карниз и заглянуть чрез окно на убийцу, освещенного сильно нагоревшим сальным огарком. Земский сотский и десятские в течение всей ночи постоянно отгоняли любопытных от конторы; в залу же большого дома, где лежал убитый, всем и заглянуть казалось опасно. Страшен был им этот покойник: общее предчувствие неминучей беды подавило всякое любопытство: крестьяне из села не приходили; они, казалось, сами себя чувствовали как бы зачумленными, и спали они, или не спали – не разберешь, но везде было темно. Так ушел и еще час, и вдруг, вдалеке, за перелогом, послышался колокольчик и затих. Несколько молодых ребят, собравшихся на задворке и ведших между собою таинственную беседу о дьявольской силе, которая непременно участвовала в нынешней беде, услыхав этот звон, всполошились было, но подумали, что это послышалось, успокоились и начали снова беседу. – Он хитер, ух как хитер, – говорил речистый рассказчик, имевший самое высокое мнение о черте. – Он возвел господа на крышу и говорит: «видишь всю землю, я ее всю тебе и отдам, опричь оставлю себе одну Орловскую да Курскую губернии». А господь говорит: «а зачем ты мне Курской да Орловской губернии жалеешь?» А черт говорит: «это моего тятеньки любимые мужички и моей маменьки приданая вотчина, я их отдать никому не смею»… Но в это время колокольчик раздался еще слышнее, и народ зашевелился даже в избах: по печам, припечкам, на лавках, на полатях и на пыльных загнетках послышался шорох и движение, и люди одним многоустным шепотом произнесли ужасное слово: «следство». |
|
|
