| – Истинно-с, где орлы скрыжут и всякий зверь необузданный съесть может, – повторил Арсенич с горьким торжеством. – Где дивья темь лесная и одна скала-пещера могла служить ей приютом! А она в той пещере принуждена была дитя родить, и пеленает его, например, чем может, дерет в этом случае свою последнюю рубашку на свивальнички, а тут, может, всякие рыси голосят, глядят с дубов зелеными глазами и летит и шумит сама птица-Игра, – Арсенич крепко сделал ударение на первой букве, – летит птица-Игра, вся белая с черными крыльями, вьется, кричит, хочет его, например, крыльями до смерти затрепать… И, конечно, не смогли они, беззащитный младенец с матерью, стерпеть такой муки, голоду-холоду, поругания и тут же и скончались, потому что у ней не только молока в грудях, а и хлеба ни синь пороха не осталось для пропитания… И что же тут случилось, какое внезапное чудо! Звери, птицы, и те возрыдали, восскорбели о ней, и такой вихорь поднялся по лесу, что в самую ночь-полночь проснулась вся обитель от такого шуму, а древний этот старец, живописец, вскочил, например, с ложа в своем студии, слышит в этом страшном шуме чей-то голос, повелевающий ему поскорее в лес идти, и, как был, так и выбегает вон, всех будит, зовет матерь игуменью, зовет самую старую старицу-схимницу и отправляются они, значит, в трех лицах, с огнями, с фонарями, в этот самый непроходимый лес. А там, например, только уж бездыханное тело лежит! Стоит чаща дремучая – и лежит под ней, под сосной, которая певг называется, мать красы неописанной, вся как снег белая, в своей ризе черной, гробной, с мертвым младенцем у бесплодной груди – и горит округ ее головы венчик огненный, весь лик ее бледный и ризу озаряет: значит, тот самый, какой не насмелился старец-живописец на своей иконе подрисовать, узнавши о грехе Елены, про то, кто она такая в миру была! Это ли-с не чудо великое, это ли не указание? – воскликнул Арсенич восторженно и горько, глядя на детей вопрошающими красными глазами, от которых еще белее казалась его взлохмаченная седина. |
| Поскольку, во-первых, даже светская дипломатия предполагает почтительное соболезнование по случаю кончины видной особы иностранной державы. Тут церковной дипломатии странно было бы отличаться от светской в худшую сторону. Во-вторых, не обязательно быть чрезвычайно возросшим в силе духа - довольно быть и умеренно возросшим или даже всего лишь понимающим, что ответ на том Суде держать придется всем, - чтобы исполнить просьбу " В день, когда пред вами мертвым я предстану,//Помяните с миром душу бездыханну " . Просьбу более понятную представить трудно. В-третьих, откровенно соблазнительное поведение по отношению к другим церквям и исповеданиям в наше время является, кроме всего прочего, еще и непозволительной роскошью. Мир живет в постхристианскую эпоху, когда в глухой обороне находится не только христианская ортодоксия, но и другие традиционные исповедания. Отдаваться пусть не практике, но хотя бы даже и духу религиозных войн - на фоне общего отступничества было бы делом совсем несообразным. Доколе речи не идет о непосредственном посягательстве на вероучение, учители и верующие более склонны держаться принципа " свой своему поневоле брат " . Отсюда и приверженность к путям мира, т.е. к таким благожелательным действиям и жестам, которые способствуют добрым отношениям между религиями. К несчастью, пути мира были избраны не всеми. Атеисты, язычники и сектаторы - всякий, чуть приоткрывший на этой неделе интернет, нашел бы там этого добра в избытке - упражнялись кто в ругательствах, кто в нарочито брезгливом презрении, кто в глумлении на уровне комсомольцев, мяукающих в пасхальную ночь. Слова " Только когда придет и вам помирать, бугаи " этим людям явно недоступны - вероятно, они собираются жить вечно. Тем доводом, что почтение к смерти бывает присуще даже бессловесным тварям - собака воет, почуяв покойника, - тоже не проймешь. Мы лучше многих собак. Вероятно, лучше. Но, преисполнившись злобного духа религиозных войн, вряд ли разумно, подобно граммофону, все поминать святейшую инквизицию и злобный дух гонений. Полезнее, хоть на минуту отключив граммофон, посмотреть в зеркало. |
| И все сидят не шевелясь, Не смея перервать молчанья. Утих веселый шум гостей, Не ходит чаша круговая… И видит он среди гостей В бою сраженного Рогдая: Убитый как живой сидит; Из опененного стакана Он, весел, пьет и не глядит На изумленного Руслана. Князь видит и младого хана, Друзей и недругов… и вдруг Раздался гуслей беглый звук И голос вещего Баяна, Певца героев и забав. Вступает в гридницу Фарлаф, Ведет он за руку Людмилу; Но старец, с места не привстав, Молчит, склонив главу унылу, Князья, бояре — все молчат, Душевные движенья кроя. И всё исчезло — смертный хлад Объемлет спящего героя. В дремоту тяжко погружен, Он льет мучительные слезы, В волненьи мыслит: это сон! Томится, но зловещей грезы, Увы, прервать не в силах он. Луна чуть светит над горою; Объяты рощи темнотою, Долина в мертвой тишине… Изменник едет на коне. Перед ним открылася поляна; Он видит сумрачный курган; У ног Людмилы спит Руслан, И ходит конь кругом кургана. Фарлаф с боязнию глядит; В тумане ведьма исчезает, В нем сердце замерло, дрожит, Из хладных рук узду роняет, Тихонько обнажает меч, Готовясь витязя без боя С размаха надвое рассечь… К нему подъехал. Конь героя, Врага почуя, закипел, Заржал и топнул. Знак напрасный! Руслан не внемлет; сон ужасный, Как груз, над ним отяготел!.. Изменник, ведьмой ободренный, Герою в грудь рукой презренной Вонзает трижды хладну сталь… И мчится боязливо вдаль С своей добычей драгоценной. Всю ночь бесчувственный Руслан Лежал во мраке под горою. Часы летели. Кровь рекою Текла из воспаленных ран. Поутру, взор открыв туманный, Пуская тяжкий, слабый стон, С усильем приподнялся он, Взглянул, поник главою бранной — И пал недвижный, бездыханный. Песнь шестая Ты мне велишь, о друг мой нежный, На лире легкой и небрежной Старинны были напевать И музе верной посвящать Часы бесценного досуга… Ты знаешь, милая подруга: Поссорясь с ветреной молвой, Твой друг, блаженством упоенный, Забыл и труд уединенный, И звуки лиры дорогой. От гармонической забавы Я, негой упоен, отвык… Дышу тобой — и гордой славы |
| Над рыцарем иная машет Ветвями молодых берез, И жар от них душистый пашет; Другая соком вешних роз Усталы члены прохлаждает И в ароматах потопляет Темнокудрявые власы. Восторгом витязь упоенный Уже забыл Людмилы пленной Недавно милые красы; Томится сладостным желаньем; Бродящий взор его блестит, И, полный страстным ожиданьем, Он тает сердцем, он горит. Но вот выходит он из бани. Одетый в бархатные ткани, В кругу прелестных дев, Ратмир Садится за богатый пир. Я не Омер: в стихах высоких Он может воспевать один Обеды греческих дружин, И звон, и пену чаш глубоких, Милее, по следам Парни, Мне славить лирою небрежной И наготу в ночной тени, И поцелуй любови нежной! Луною замок озарен; Я вижу терем отдаленный, Где витязь томный, воспаленный Вкушает одинокий сон; Его чело, его ланиты Мгновенным пламенем горят; Его уста полуоткрыты Лобзанье тайное манят; Он страстно, медленно вздыхает, Он видит их — и в пылком сне Покровы к сердцу прижимает. Но вот в глубокой тишине Дверь отворилась; пол ревнивый Скрыпит под ножкой торопливой, И при серебряной луне Мелькнула дева. Сны крылаты, Сокройтесь, отлетите прочь! Проснись — твоя настала ночь! Проснися — дорог миг утраты!.. Она подходит, он лежит И в сладострастной неге дремлет; Покров его с одра скользит, И жаркий пух чело объемлет. В молчанье дева перед ним Стоит недвижно, бездыханна, Как лицемерная Диана Пред милым пастырем своим; И вот она, на ложе хана Коленом опершись одним, Вздохнув, лицо к нему склоняет С томленьем, с трепетом живым, И сон счастливца прерывает Лобзаньем страстным и немым… Но, други, девственная лира Умолкла под моей рукой; Слабеет робкий голос мой — Оставим юного Ратмира; Не смею песней продолжать: Руслан нас должен занимать, Руслан, сей витязь беспримерный, В душе герой, любовник верный. Упорным боем утомлен, Под богатырской головою Он сладостный вкушает сон. Но вот уж раннею зарею Сияет тихий небосклон; Всё ясно; утра луч игривый Главы косматый лоб златит. Руслан встает, и конь ретивый Уж витязя стрелою мчит. |
| Но именно факт, что Бельшарусур – Валтасар, был сын Навуходоносора и некогда был признаваем наследником престола, и обратил на этого «mar sarri» взоры всех легитимистов в 560 г.: они провозгласили Валтасара царем вавилонским 70 . Но в самом Вавилоне и – видимо – и в Шумере партия Нергальшарусура была сильнее легитимистов. За то обширная провинция Елам, (mat) Elamtu, примкнула к халдеям, и «в Сузах, престольном городе в области еламской " 71 Бельшарусура признавали царем, по годам его царствования вели летосчисление. Сюда выбыл из Вавилона и прор. Даниил. Но шел год за годом, и ничтожные нравственные качества «законного царя вавилонского» выяснялись все более и более. Легитимисты с горечью убеждались, что их избранник не принесет блеска халдейскому имени. Известно, чем кончилось дело. В Сузах Валтасар задал грандиозное пиршество и сам храбрствовал в многопитии «пред глазами тысячи». Безобразный дебош завершился поруганием иудейской святыни 72 . Таинственная рука начертала таинственные письмена. Даниил-Балата-шу-усур держал грозную обличительную речь недостойному сыну Навуходоносора и предрек будущую судьбу его царства. «В ту же самую ночь Валтасар, царь халдейский, был убит». Титул «царя вавилонского» звучал бы как сарказм над бездыханным трупом царя, не признанного в Вавилоне: титул «царя халдейского» выражал точную историческую истину: Бельшарусур безспорно был царем халдеев, эмигрировавших из Шумера и Аккада. Неизвестно, чья рука его поразила. Но это был смертельный удар и для халдейского легитимизма: у этой партии уже не было законного царя: дом Набопалассара видимо угас к 555 г. 73 . И пред вождями легитимистов обрисовалась тяжелая альтернатива: или покориться «тушинскому вору» – Набунаиду или отдаться под крепкую руку «круля польского Жигимонта». Этим Жигимонтом для еламской области был северный сосед ее, царь мидийский Астиаг. «И Дарий мидянин 74 принял царство, будучи шестидесяти двух лет». В последних словах слышится отголосок дебатов, происходивших в «боярской думе» в Сусах, когда халдейские «(amel) rabuti» решали судьбу «халдейского царства». |
| 34) Стоя под нацеленными на него винтовками взвода расстрела, генерал, прежде чем упасть, еще смог крикнуть: «Да здравствует Родина!» 35) Под прицелом винтовок взвода расстрела он крикнул, прежде чем рухнуть: «Банда преступных мерзавцев!» 36) Умерла ли она днем или ночью? Однажды в воскресенье ее нашли бездыханной на полу спальни, а в ногах ее кровати звонили колокольчики. 37) Он умер за десертом, кушая вишни. 38) В день именин ей преподнесли букет цветов, которые, видимо, доставили ей большое удовольствие, она понюхала их, она сказала: «Как они прекрасны и как они благоухают!», она вздохнула, она умерла. 39) Спустя три дня и три ночи, к утру, отбиваясь и отстаивая каждую пядь в борьбе со своим ужасным противником, он вскрикнул: мне надоело мучиться, я сдаюсь,- вот что он сказал немедленно. 40) Ее отнесли на кровать, где она страдала, она смогла прочесть или же ей прочли хвалебные отклики, и великая певица заснула как дитя. 41) Я надеюсь, что завтра утром я буду завтракать в постели; завтрак принесли: «Про-снись, вот чай, кофе, фрукты, свежий горячий белый хлеб» — она его не хотела, она не отвечала. 42) Великий франкоязычный поэт-еврей в течение четырех лет боялся газовых камер: однажды после войны он взял в рот газовую трубку и заснул навек. 43) Она написала своим детям прекрасное письмо, в котором объясняла, что умирает, чтобы не быть свидетельницей своего собственного падения; летней ночью она надела свою длинную белую ночную рубашку, стала на краю пруда в парке и, как призрак, вошла в воду сначала по колено, потом по грудь, по шею, по подбородок, вода дошла ей до лба, и она исчезла. 44) Большой поэт и большой пьяница, проведя ночь в веселье и напившись, вознамерился перейти площадь Согласия, у выезда из туннеля; там, где проезжали машины, он был сбит одним, двумя, тремя либо четырьмя автомобилями; ни один шофер не остановился; его тело нашли раздавленным, раздробленным, расплющенным. 45) Нет, сказала Святая своим недостойным судьям, я настаиваю на своем отречении, мои Голоса не обманули меня; она взошла на костер, она была сожжена заживо. |
| «Владыка наш, говорили ангелы, не радуется тому, когда люди будут во тьме. Он скоро прощает и убийцу, если он покается». Также говорили ему, что Бог никому не определил умирать от пьянства и самоубийства, и если умирают подобными смертями, то по своей воле, и душа таковых ввергается прямо в огненную реку, которую ты видел. Еще говорили, что все игры, которые бывают в великие праздники, изобретены диаволом в поругание святыни. Потом повели его как будто под гору, и необыкновенный свет начал удаляться, вдруг сунули его с горы, и он почувствовал холод; опомнившись, встал на ноги и увидел себя совершенно здоровым: скорченная нога выпрямилась, и спинная кость тоже исцелилась. Во время этого видения, тело его лежало трое суток бездыханно, жизненность же оставалась только в пальцах, а потому и погребать его медлили. Ему запрещено было говорить три слова, и когда господин его настаивал, чтобы он сказал запрещенные слова то он отвечал, что «если я скажу об этом, то вдруг умру». После сего его оставили в покое. («Душ. соб.» 1894 г. вып. X). 8. Природа говорит о воскресении Взглянем весною на то место, где поблекла роза. Куст ее весь покрыт новыми распуколками – новыми цветами, которые благоухают по-прежнему. Солнышко закатилось вчера в глазах наших. Ночь покрыла всю землю, все краски потухли, все звуки умолкли, а сегодня рано утром восток осветился новой зарею. Она позолотила вершины гор и холмов. Жаворонки поднялись к небу, чтобы песнями своими приветствовать восходящее солнце. Вот ослабевший червячок сам готовит себе могилку, завертывается в куколку, лежит в ней мертвый; но через несколько времени он начнет прогрызать свою могилку и, полный сил и красоты, раскрыв пестрые, блестящие крылья, взвивается на воздух, радуясь новой жизни: червячок пропал, но из него вылетела бабочка. Точно так же обновится и жизнь человека: красота возникнет из тления, и новая жизнь возникнет из праха. Недолго пролежим мы в земле, как семя брошенное в нее, чтобы восстать в новом виде. Но кто же придет и отверзет гробы, кто пробудит мертвых, кто соберет народы с лица всей земли? Господь наш И. |
| Грозные руки на грудь положив бездыханного друга, Часто и тяжко стенал он, – подобно как лев густобрадый, Ежели скимнов его из глубокого леса похитит 320 Ланей ловец; возвратяся он, поздно, по детям тоскует; Бродит из дебри в дебрь и следов похитителя ищет, Жалобно стонущий; горесть и ярость его обымают, — Так стеная, Пелид говорил посреди мирмидонян: “Боги, боги! бесплодное слово из уст изронил я 325 В день, как старался утешить героя Менетия в доме! Я говорил, что в Опунт приведу ему славного сына Трои рушителем крепкой, участником пышной добычи. Нет, не все помышления Зевс человекам свершает! Нам обоим предназначено землю одну окровавить 330 Здесь, на троянском брегу! И меня, возвратившегось с боя, В доме отцов никогда ни Пелей престарелый не встретит, Ни любезная матерь; но здесь покроет могила! Если же после тебя, о Патрокл мой, в могилу сойти мне, С честью тебя погребу; но не прежде, как здесь я повергну 335 Броню и голову Гектора, гордого смертью твоею! Окрест костра твоего обезглавлю двенадцать плененных Трои краснейших сынов, за убийство тебя отомщая! Ты ж до того, Менетид, у меня пред судами покойся! Окрест тебя полногрудые жены троян и дарданцев, 340 Коих с тобой мы добыли копьем и могучестью нашей, Грады руша цветущие бранолюбивых народов, Пусть рыдают, и ночи и дни обливаясь слезами”. Так говорил, – и друзьям повелел Ахиллес благородный Медный великий треножник поставить на огнь и скорее 345 Тело Патрокла омыть от запекшейся крови и праха. Мужи сосуд омовений, поставив на светлое пламя, Налили полный водою и дров на огонь подложили; Дно у тренога огонь обхватил, согревалася влага. И когда закипевшая в звонкой меди зашумела, — 350 Тело омыли водой, умастили светлым елеем, Язвы наполнили мастью драгой, девятигодовою; После, на одр положив, полотном его тонким покрыли С ног до главы и сверху одели покровом блестящим. Целую ночь потом вкруг Пелида царя мирмидонцы, 355 Стоя толпой, о Патрокле крушились, стеня и рыдая. Зевс на Олимпе воззвал к златотронной сестре и супруге: |
| Герою в грудь рукой презренной Вонзает трижды хладну сталь… И мчится боязливо вдаль С своей добычей драгоценной. Всю ночь бесчувственный Руслан Лежал во мраке под горою. Часы летели. Кровь рекою Текла из воспаленных ран. Поутру, взор открыв туманный, Пуская тяжкий, слабый стон, С усильем приподнялся он, Взглянул, поник главою бранной – И пал недвижный, бездыханный. Ты мне велишь, о друг мой нежный, На лире легкой и небрежной Старинны были напевать И музе верной посвящать Часы бесценного досуга… Ты знаешь, милая подруга: Поссорясь с ветреной молвой, Твой друг, блаженством упоенный, Забыл и труд уединенный, И звуки лиры дорогой. От гармонической забавы Я, негой упоен, отвык… Дышу тобой – и гордой славы Невнятен мне призывный клик! Меня покинул тайный гений И вымыслов, и сладких дум; Любовь и жажда наслаждений Одни преследуют мой ум. Но ты велишь, но ты любила Рассказы прежние мои, Преданья славы и любви; Мой богатырь, моя Людмила, Владимир, ведьма, Черномор, И Финна верные печали Твое мечтанье занимали; Ты, слушая мой легкий вздор, С улыбкой иногда дремала; Но иногда свой нежный взор Нежнее на певца бросала… Решусь; влюбленный говорун, Касаюсь вновь ленивых струн; Сажусь у ног твоих и снова Бренчу про витязя младого. Но что сказал я? Где Руслан? Лежит он мертвый в чистом поле; Уж кровь его не льется боле, Над ним летает жадный вран, Безгласен рог, недвижны латы, Не шевелится шлем косматый! Вокруг Руслана ходит конь, Поникнув гордой головою, В его глазах исчез огонь! Не машет гривой золотою, Не тешится, не скачет он, И ждет, когда Руслан воспрянет… Но князя крепок хладный сон, И долго щит его не грянет. А Черномор? Он за седлом, В котомке, ведьмою забытый, Еще не знает ни о чем; Усталый, сонный и сердитый Княжну, героя моего Бранил от скуки молчаливо; Не слыша долго ничего, Волшебник выглянул – о диво! Он видит: богатырь убит; В крови потопленный лежит; Людмилы нет, всё пусто в поле; Злодей от радости дрожит И мнит: свершилось, я на воле! Но старый карла был неправ. |
| Тот взял его, опоясался, исцелел и прославил Бога». «В сонме монастырских старцев был авва Стефан Византиец, хартулларий Мавриана воеводы. Когда он кончался, слушая пение псалма «Блажени непорочнии», гранесословимого 33 аввой Феодосием епископом и мной (т.е. монахом Синхроном), вдруг взглянул грозным оком на кого-то, явившегося ему, и громко проговорил: «Для чего ты пришел сюда? Иди во тьму кромешную. Мы – не твои. Часть моя – Господь». Вскоре после сего мы запели слова псалма: «Часть моя еси, Господи» (ст.57), и тогда авва предал Богу дух свой. По блаженном успении его искали у него в клети новой одежды, дабы похоронить его в ней, но не нашли, хотя он был богат и славен». «Таков же в мире был и Епифаний затворник, а в обители от произвольной нищеты, подвигов и болезней истаял так, что ощущал лишь бытие одной души своей. До затворничества явился ему ангел Господень и сказал: «Если ты поработаешь Христу терпеливо, то сподобишься дара Духа Святаго». Исполнилось слово ангельское. Ибо Епифаний имел такое всияние благодати, что ясно видел темных духов, иногда играющих в клети его, иногда покушающихся бить его, и одним взором поражал их и уничижал, как бессильных. У него был обычай ни с кем не говорить до четвертого часа. Свыше предузнав свое отшествие к Господу, он вечером сказал ученику своему: «Раб Христов, завтра приди ты ко мне рано, отвори оконце и войди; ибо я хочу поведать тебе нечто нужное». Пришел раб Христов и увидел наставника своего уже бездыханного и лежащего лицом к востоку и похоронил его». «В той же обители спасался некто Леонтий Неаполитанец. Он рассказывал, что наставник его был любимец греческого царя Маврикия 34 и потому много молился о спасении души его. Когда умертвили сего царя на ипподроме, этот друг его просил Бога открыть ему загробную участь убиенного венценосца; и вот, в одну ночь он видел себя у дверей царского чертога и слышал, как Сидящий там в скрове 35 за драгоценными завесами со властью повелевал, чтобы вошли к нему цари, которые благочестиво управляли христианами. |
|
|
