| Вот всё, что я могу объяснить по настоящему предмету Вашему Превосходительству. 18-го ч. с подобающими почестями мы совершили отпевание над телом Кн. Д. Н.». 17-го ч. мною получено было два письма. От 11 числа писала мне, сестра покойного Преосвященного Леонида, Е. В. Ушакова: «Едва прошло два года после кончины незабвенного Владыки нашего, как Господу было угодно потребовать от нас новой жертвы. Страдания сестры моей Олимпиады Васильевны прекратились вместе с жизнью. Она была всегда подвержена нервным болезням, а получив ужасное известие о внезапной кончине Владыки, она почувствовала такую боль в ногах, которая лишила её возможности ходить. Мы постоянно питали надежду, что болезнь уменьшится и силы возвратятся; она же думала только о переселении в вечность; три раза причащалась и в день кончины соборовалась, хотя никаких смертных признаков не было. Она скончалась в 10-ть часов вечера 31-го января, в тихом сне. Брат, сестра и врач сидели возле её постели и долго боялись до неё дотронуться, боясь испугать. Я простилась с ней часу в шестом, а рано утром спешила ехать к ней – узнать, как она провела ночь, и едва отворились двери как глаза мои увидели её безгласную, бездыханную, убранную любящими нежными руками сестры и окруженную растениями, ею самою выращенными от маленьких веточек. И болезнь, и кончина, и погребение – всё было окружено такою любовью, такими заботами и попечениями, что никакой богач не купил бы их своими миллионами. В большой, белой, освещенной зале, сестра моя лежала, украшенная душистыми цветами, как будто готовясь к торжеству, с улыбкой на сомкнутых устах и ничем не напоминая смерти. Помолитесь за неё в Ваших святых молитвах и также за нас». На скорбное послание это отвечал я от 20-го числа: «С того дня, как я получил сведение о кончине Вашей многострадальной сестрицы, я стал присоединять в своих молитвах её имя к именам почивших Ваших присных. Нужно ли скорбеть о том, что сестрица ваша, после долговременного и многострадального подвига, почила мирным сном смерти и тихо переселилась туда, где нет ни болезней, ни печалей, ни воздыханий? Да будет ей вечная память и упокоение со святыми! |
| Но вот наступает грустная осень. Исчезают соки жизни, желтеют растения, склоняют свои головы к земле, вянут и сгнивают. Всё умирает в холоде зимы. В жизни человека так же: сначала цветущая юность со своей красотой, силой и радостью. Потом годы зрелости и многих трудов. И вот сильного, могучего, умудренного человека настигает старость. Сгибается спина, трясутся руки, морщины накладываются на лицо, изменяет память, гнёт к земле, пока бездыханного и недвижного не примет сырая земля. Природа, погруженная в ночь, надеется проснуться только на следующий день. Растения вновь оживут только в новом году. Человек воскреснет только в веке ином, для мира иного. Таков закон, привнесенный в мир грехом (в точных науках это формулируется как закон возрастания энтропии системы – второе начало термодинамики). Всё, рождаясь, умирает, ибо «сделанный грех рождает смерть» ( Иак. 1:15 ). Сначала – утро, свет и жизнь, потом – вечер, тьма и смерть. И причина тому – грех, разделивший тварь с Творцом. А потому всё в мире заблуждается, искажается, застывает, замирает, гаснет. Такова и история человечества. Сначала – был Эдем. Потом – изгнание человека из рая. И фактически вся история, это – история человека, изгнанного из рая. Сокращаются годы жизни людей, гаснут их физические силы, растут нечестие, заблуждение, грех. Человечество все более и более удаляется в своем развитии от Бога, уходит из Эдема навстречу вечному мраку ада. Таков непреложный закон развития отпавшей от Бога твари. Древнее человечество это хорошо понимало, создавая свои мифы о бывшем некогда «золотом веке». Оно не искало его в будущем, оно видело его в прошлом. Это была своего рода еще не утраченная память древних о рае. Также среди различных языческих народов существовало деление истории на периоды, означаемые каким-либо цветом (белый, желтый, красный, черный). Характерно при этом, что начальный период у всех светлый, как правило, белый. Потом идут другие периоды, а последний у всех черный. Все видели конец человечества во мраке. |
| Но все цивилизации земного шара сделаны людьми только немножко целомудренными. Теперь наступило время совершенно целомудренного человека – и он создаст великую цивилизацию, он обротает землю и все остальные звезды, он соединит с собою и сделает человеком все видимое и невидимое, он, наконец, время, вечность превратит в силу и переживет и землю, и само время. Для этого – для прививки человеку целомудрия и развития, отмычки в нем таланта изобретения – я основал науку антропотехнику. Основатели новой цивилизации, работники коммунизма, борцы с капитализмом и со стихиями вселенной, объединяйтесь вместе и перед борьбой, перед зноем великой страды – испейте из живого родника вечной силы и юности – целомудрия. Иначе вы не победите! Силою целомудрия перестройте и усильте сначала себя, чтобы перестроить затем мир… Прощай, невеста и милый друг! Пусть сократятся твои дороги по земле и душа наполнится легчайшим газом радости. Не вовремя ты родилась. Для тебя время рождения никогда не придет. Ты из членов того человечества, которое не рождается, а остается за краями материнской утробы. Ты – тощее семя, которое не оплодотворяется и не разбухает человеком. Нечаянно твое гиблое начальное семечко слепилось с другим таким же обреченным семечком – и вылепился человек, который не бывает, а если бывает, то слепит глаза людям чудом – и погибает без вести, как ветер, уткнувшись в гору. В черноте и великой немости стоят звезды на небе, как большие неморгающие очи, плачут светом и путь свой оставляют серебряным руном». Иван слушал, не понимая. Сердце его шевелилось, и сам он шел странником по городам, по странам, по заросшим садами звездам, по томительным, смертным пустыням. Над городом, над полями, над деревнями, над всею преющей землей шла немая, бездыханная ночь, как было спокон веков. Далеко по земле ехал мужик Кондратий из Мармыжей в Суржу. – Н-но, ошметок, тяни, не удручай – потягивай, не скучай! Ехал Кондратий пустыми ветреными полями и разговаривал: – Мне нужен хлеб… А кто его даст? Намолотил, вон, три копны. Душа также надобна. Как ее изготовишь, когда неведомо творение?.. А люди живут, что? Пузо стерегут да баб мнут… Нет тебе никакого направления либо што чего… Нет тебе нигде ни дьявола!.. |
| Оттого еще так приятно слушать дыхание ребенка, что тут звучит сама первооснова жизни – не произвольные, обрывистые наши речи, а само мироздание в его вечном трепете расширения и сжатия. Дыхание – тот рубеж, переходя который жизнь обращается в свою губительную противоположность. Плоть без дыхания мертва, но то, что она делает помимо дыхания, как-то мучительно, хитро и хищно. Жует, бежит, хватает, кромсает – всюду что-то поглощается, попирается, отбрасывается, всюду борьба и взаимное зло. И только дыхание ни на что не покушается, никого не терзает – лишь питает и животворит. Дыхание – воплощенная справедливость: что беру, то и даю. Вдох – выдох, мир во мне – я в мире… Полное равновесие внутреннего и внешнего, без взаимных обид и притеснений. Самодостаточность, ненасилие… Как жизнь легка, когда она вся сосредоточена в легких, в замкнутом круге, и не пытается разорвать его ни для трудового вторжения в окружающий мир, ни для вкушения яств этого мира. Недаром они – легкие, только ими-то и живется легко. Не к этой ли легкости устремлен и Лермонтов в одном из самых пронзительных и загадочных своих стихотворений «Выхожу один я на дорогу…»? Уйти от боли и труда жизни, но не в смерть, не в бездыханный покой… Только дышать – и ничего больше, жить на минимальном пределе, безвредно для других, безбольно для себя, – просто жить. Я бы хотел забыться и заснуть! Но не тем холодным сном могилы… Я б желал навеки так заснуть, Чтоб в груди дремали жизни силы, Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь… Что это за странность – жить одним только дыханием? Где дано человеку так неподвижно спать, если не в могиле? Да в колыбели! Это младенец так живет – безмятежно, во сне, одним лишь дыханием. Вот лежит он в своей постельке, грудь чуть вздымается и опадает, вырисовывая ребрышки, а все тельце неподвижно, словно не желает участвовать в многотрудной жизни: ни погоней, ни бегством, ни одинокой ходьбой по пустынной дороге – ничем, кроме тихой радости дыхания. И дальше: Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, |
| Видно по этому письму, что ему не сносить головы своей: или сойдет с ума, или погибнет в вооруженном восстании. Александр Добролюбов и А. — две противоположные и сходящиеся крайности, два полюса единой силы: в одном движение сверху вниз, от высшей культуры в стихию народную; в другом — снизу вверх, от стихии в культуру. Когда-нибудь эти два движения столкнутся, и от их столкновения родится та искра, которая зажжет сухой лес последним пожаром. Впрочем, и теперь уже одна точка соединяет эти противоположности: отрицание всякой государственности, та беспредельная анархия, которая, кажется, и есть тайная, ночная душа русской революции. XIV Беседа с А. напомнила мне беседу с раскольниками и сектантами в нижегородских лесах, за Волгою, на Светлом озере, куда каждый год, на Иванову ночь, сходятся пешком из-за сотен верст тысячи «алчущих и жаждущих правды» говорить о вере и где, по преданию, находится «невидимый град Китеж», в котором живут святые угодники и будут жить, не умирая, до второго пришествия. Кого сподобит Бог, тот видит в воде озера отражение града с бесчисленными золотыми главами церквей и слышит звон колоколов. В березовой роще, полной огоньками восковых свечей перед иконами, в бездыханном сумраке июльской ночи, мы, я и мой спутник, сидели на утоптанной траве, окруженные тесною, душною, напирающей толпою баб и мужиков. Пахло кожей, дегтем, воском, человеческим потом и лесною сыростью. Мы говорили о кончине мира, о втором пришествии, об антихристе, о грядущей церкви Иоанновой. — А что знаменуют седьм рогов зверя? — А что есть число 666? Когда я пустился было в отмеченную мистику, меня остановил вовремя строгий старик: — Ну, о семи престани… — Исполняется пророчество Исайи: лев ляжет рядом с ягненком, — шепнул мне кто-то на ухо. — Ну, полноте, какие тут львы? Те же овцы без пастыря… — Вы-то не львы, да часть ваша львиная, а как львиное с агнчим совокупится, то и придет Царствие Божие… А что, барин милый, оставайтесь-ка жить с нами! Первый раз в жизни мы чувствовали, как самые личные, тайные, одинокие мысли наши могли бы сделаться всеобщими, всенародными. |
| Возлюбил человека бедного, и принял его бедность, Сам не имев, в своей жизни на земле, где главу подклонити. Возлюбил человека, подверженного страданиям, и Сам страдал во всю жизнь Свою между человеками, и особенно страдал в последние дни свои под крестом и на кресте. Возлюбил человека скорбящего, и Сам скорбел даже до смерти: прискорбна, говорит Он, душа моя до смерти ( Мф. 26:38 ). Возлюбил человека бесчестного и лишённого славы; и Сам понёс бесчестие, и вот мы видим Его, и несть вида Ему, ниже славы, ни доброты, но вид Его бесчестен, умалён паче всех сынов человеческих ( Ис. 53:2–3 ). Возлюбил человека грешного и беззаконного, и – Сам быв не причастен греху – понёс грехи его и предан был за беззакония его ( Ис. 53:4–8 ). Возлюбил человека осуждённого на смерть, и Сам вкусил смерть. Возлюбил человека, для которая гроб есть последний удел на земле, и Сам возлёг в гробе. Возлюбил человека, которого душа по смерти сходила во ад, тёмное царство имущего державу смерти диавола, и Сам даже до ада низошёл, ища человека. Возлюбил таким образом всего человека, возлюбил всею полнотой любви беспредельной, возлюбил всех. Копьём дал пронзить пречистое ребро Своё на кресте до самого сердца, и открыл для всех эту неисчерпаемую сокровищницу любви божественной, дабы не подумал кто, что может быть для него заключена она. Тако возлюби Бог мир, яко и Сына своего единородного дал есть, да всяк веруяй в Он не погибнет, но имать живот вечный. Братья возлюбленные! Одного благочестивого старца просили посетившие его, что бы он сказал им что-либо в назидание, и он, залившись слезами, сказал: «Простите меня, братья мои, я день и ночь ничего не вижу пред собою, как только Господа нашего Иисуса Христа, на кресте распятого!»–О, когда бы и мы как можно чаще поставляли себя мыслью и сердцем пред крест и гроб сладчайшего Спасителя нашего, на которых так ясно начертана сия надпись: тако возлюби Бог мир! По крайней мере ныне, предстоя пред сим образом Господа нашего, изъязвлённого, бездыханного, лежащего во гробе, и всё это за грехи наши, для спасенья душ наших, приникнем сюда всею душою, прочтём внимательнее в язвах Его бесконечную любовь к нам Отца небесного; согреем усердным лобзанием их уста и сердца наши; воспламенимся и сами взаимною любовью к сладчайшему Искупителю нашему и всемилосердому Отцу Его, предавшему Его за нас, и неизгладимо начертаем в сердцах наших: тако возлюби Бог мир, яко и Сына своего единородного дал есть, да всяк веруяй в Он не погибнет, но имать живот вечный. |
| 21,18). Архиерей тоже поднимает руки, и на него возлагают пояс, который значит готовность на подвиг, на труд. Мы можем в этом увидеть только прислуживание архиерею; мы можем увидеть и этот страшный образ, который стал перед Петром, когда Христос его предупреждал о той смерти, какой он умрет. Митра изображает собой терновый венец; мы вольны видеть или не видеть это, мы слепы или нет... И прежде всего этого священник перед службой надевает на себя белую рубаху, которая изображает собой непорочность, чистоту, ту самую чистоту агнца, овцы, идущей на заклание. Это все - образы, но мы можем их видеть или быть слепыми. И то же самое мы можем говорить обо всем, что в церкви происходит. Только очень страшно, когда мы даем себя ослепить красотой, заворожить гармонией всего того, что есть, и не видим, что это собой представляет. Христос - Агнец, родившийся в смерть, положенный в ясли, которые уже представляют жертвенник; Агнец, родившийся в пещере, которая уже предвещает гробную пещеру в том саду, где Его бездыханное тело - или скажем проще, резче: труп - будет положен после страшной смерти на кресте. И весь путь Его жизни приводит Его к тайной вечери. В рассказе о тайной вечери у разных евангелистов довольно полно изображена еврейская пасхальная вечеря, но одного в ней не хватает. Центром еврейской пасхальной ночи был ягненок закланный, который будет разделен. И не упоминается ни у одного из евангелистов агнец, потому что центр тайной вечери - Тот, Кто является Агнцем. Агнец Ветхого Завета, агнец жертвоприношения был только образом, подготовкой к тому, чтобы мы сумели понять и увидеть. Здесь он не нужен: среди учеников - Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира, грядущий на смерть, на распятие. О содержании тайной вечери в другом отношении я скажу позже, во второй беседе, но сейчас я хочу обратить ваше внимание на некоторые ее особенности в ту ночь и на нашей литургии. Я вам только что старался объяснить, что жертвоприношение Ветхого Завета являлось видением того, что должно совершиться реально, в порядке нашего спасения; это притча, это образ. |
| Пробовал бежать - безуспешно. В конце концов, напился и стал плясать до умопомрачения. Ничто не помогло. Третья ночь выдалась страшнее первых двух. Хома мог только креститься " да читать, как попало, молитвы, в то же время слыша, как нечистая сила металась вокруг его, чуть не зацепляя его концами крыл и отвратительных хвостов. Не имел духу разглядеть он их; видел только, как во всю стену стояло какое-то огромное чудовище в своих перепутанных волосах, как в лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза, подняв немного вверх брови... Все глядели на него, искали и не могли увидеть его, окруженного таинственным кругом " . Во втором издании Гоголь сократил описание упырей. И мы не станем этих ведьмаков рассматривать. А лучше подумаем, почему вся эта нежить не могла увидеть Хому до тех пор, пока несчастный философ сам не взглянул на нее? Помните хрестоматийную сцену с Вием? Вот вурдалаки ведут тяжело ступающего Вия. " Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома. - Подымите мне веки: не вижу! - сказал подземным голосом Вий, и все сонмище кинулось подымать ему веки. " Не гляди! " - шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул. - Вот он! - закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха " . Итак, почему Хома стал видимым, доступным для нечистой силы только после того, как сам взглянул в ее жуткие очи? Если догадались, напишите мне, адрес под статьей. А я сформулирую три следующих вывода. Вывод четвертый: от битвы со злом нельзя уклониться, ее никому не избежать. Вывод пятый: духовная расслабленность суть поражение. Вывод шестой: быть духовным недорослем, а именно таким перед нами предстает Хома в его лености к молитве, невосприимчивости к очистительному воздействию выпадающих на его долю испытаний, в его склонности к суеверию вместо веры, так вот быть духовным недорослем губительно. |
| Луна закатилась; горы, покрытые снегом, бледнели на утреннем небе. Джиневра встала с порога своей матери. Не найдя приюта у родных, пошла она к чужому. Мессер Антонио в мастерской недалеко от Понте Веккио работал всю ночь при свете огня над восковым изваянием Джиневры. Он не замечал, как пролетали часы, как в круглых стеклянных гранях окон выступил холодный свет грубого зимнего утра. Художнику помогал его любимый ученик Бартолино, семнадцатилетний отрок, белокурый и красивый, как девушка. Лицо Антонио выражало спокойствие. Ему казалось, что он воскрешает мертвую и дает ей новую бессмертную жизнь: опущенные веки готовы были вздрогнуть и подняться, грудь дышала и в тонких жилах на висках билась теплая кровь. Он кончил работу и старался придать губам Джиневры невинную улыбку, когда в дверь раздался тихий стук. – Бартолино, – молвил Антонио, не отрываясь от работы, – отопри. Ученик подошел к двери и спросил: – Кто там? – Я – Джиневра Альмьери, – отвечал чуть слышный голос, подобно шелесту ночного ветра. Бартолино отскочил в дальний угол комнаты, бледный и дрожащий. – Мертвая!.. – шептал он, крестясь. Но Антонио узнал голос своей возлюбленной, вскочил, бросился к Бартолино и вырвал у него ключ из рук. – Мессер Антонио, опомнитесь, что вы делаете? – лепетал ученик, стуча зубами от ужаса. Антонио подбежал к двери, отпер ее и увидел Джиневру, упавшую на пороге, почти бездыханную: в сиянии утра белел могильный саван, и на распущенных кудрях был иней. Но он не ужасался, ибо сердце его исполнилось великою жалостью. Он наклонился со словами любви, поднял ее и понес на руках в свой дом. Уложил на подушки, покрыл их лучшим ковром, какой у него был, послал Бартолино за хозяйкою, старою женщиною, у которой нанимал мастерскую, развел огонь в очаге, согрел вина и напоил Джиневру из своих рук. Она вздохнула легче и, хотя еще не могла говорить, открыла глаза. Тогда сердце Антонио наполнилось радостью. – Сейчас, сейчас, – повторял он, суетясь и бегая по комнате, – вот придет хозяйка, все устроим… Только не взыщите, мадонна Джиневра, у меня такой беспорядок… |
| Они текут, они горят, Как поцелуи молодые, Все в неге, в пламени любви, Как зашипевшего аи Струя и брызги золотые… Но, господа, позволено ль С вином равнять do-re-mi-sol? А только ль там очарований? А разыскательный лорнет? А закулисные свиданья? A prima donna? а балет? А ложа, где, красой блистая, Негоциантка молодая, Самолюбива и томна, Толпой рабов окружена? Она и внемлет и не внемлет И каватине, и мольбам, И шутке с лестью пополам… А муж – в углу за нею дремлет, Впросонках фора закричит, Зевнет и – снова захрапит. Финал гремит; пустеет зала; Шумя, торопится разъезд; Толпа на площадь побежала При блеске фонарей и звезд, Сыны Авзонии счастливой Слегка поют мотив игривый, Его невольно затвердив, А мы ревем речитатив. Но поздно. Тихо спит Одесса; И бездыханна и тепла Немая ночь. Луна взошла, Прозрачно-легкая завеса Объемлет небо. Всё молчит; Лишь море Черное шумит… Итак, я жил тогда в Одессе… Примечания Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, – следствие чувства превосходства, быть может мнимого. Из частного письма (фр.). Эпиграф взят из стихотворения П. А. Вяземского «Первый снег». Писано в Бесарабии. Dandy, франт. Педант – здесь: «человек, выставляющий напоказ свои знания, свою ученость, с апломбом, судящий обо всем». (Словарь языка А. С. Пушкина.) Vale – будь здоров ( лат. ). Шляпа а la Bolivar. Известный ресторатор. Roast-beef (ростбиф) – мясное блюдо английской кухни. entrechat (антраша) – фигура в балете ( фр.). Черта охлажденного чувства, достойная Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в них гораздо более поэзии, нежели во всей французской литературе. Tout le monde sut qu’il mettait du blanc; et moi, qui n’en croyais rien, je commenзai de le croire, non seulement par l’embellissement de son teint et pour avoir trouvé des tasses de blanc sur sa toilette, mais sur ce qu’entrant un matin dans sa chambre, je le trouvai brossant ses ongles avec une petite vergette faite exprus, ouvrage qu’il continua fiuremenm devant moi. Je jugeai qu’un homme qui passe deux heures tous les matins а brosser ses ongles, peut bien passer quelques instants а remplir de blanc les creux de sa peau. |
|
|
