| В одной роте убиты были ротмистр, поручик и хорунжий вместе с одиннадцатью товарищами. Биться перестали, когда уже наступила ночь; пользуясь темнотой, Наливайко ушёл к Триполью. Это, по всем соображениям, есть та самая битва, которая в летописях малорусских ошибочно помещается под Чигирином. Казаки считали себя победителями. Битва эта прославлена в думе, считаемой народною. Там рассказывается, что поляки переправились через три реки и, в том числе, через Белую реку. Перешедши её, поляки устроили обгороды и шанцы, укрепили пушки, а перед пушками вколотили в землю три креста: на первом кресте Сомино висит – сильно вопит; на другом кресте Богун висит – саблею постукивает, а третий крест стоит пустой – ожидает к себе всех прочих казаков. Кто первый подойдёт – того пушка убьёт; кто другой подбежит – того ружье сцапает; а кто третий подлетит – тот станет креститься и молиться: крест из осоки – то его достояние. А казаки глядели, в глаза увидали, промеж собою шумели-толковали, три знамени на вид ляхам поставили, а на знаменах уговор-рядную писали: верному христианству православному миром мир, а ляхам врагам адский пир у кого крест – на того и крест! И пошли наши на четыре поля, на пятое подолье, ляхов во все стороны на всех перекрестках трепали. Ляхи прощения просили, и не допросились; не таковские казаки, чтоб дали прощение; не таковские ляхи, чтоб напасть забыли! Будет и нашим беда: так куковала кукушка; а что она куковала, то она от святых слышала; что она выкуковала, тому так и быть, и статься! Польский историк говорит, что казаки были недовольны Наливайком за эту битву, и сменили его, а своим начальником избрали Лободу. Это значит, что Наливайково ополчение, которое до сих пор считало себя отдельным и независимым от казацкого гетмана, признало его своим верховным начальником, наравне с другими казаками. Действительно могло быть, что казаки, не бывшие на белоцерковской битве, считали за своей победой гораздо больше значения, чем сколько она имела на самом деле, и негодовали на Наливайка за то, что он не воспользовался ею, чтобы разбить Жолкевского окончательно; но тоже вероятно, что ополчение соединилось для того, чтоб отбиваться лучше от врага. |
| Усобицы, возникшие на Волыни по смерти Романа Великого, дали ятвягам и литве возможность опустошать эту страну: под 1205 годом читаем известие, что литва и ятвяги повоевали землю от Турийского до Червеня, бились у самых ворот Червенских; беда была в земле Владимирской от воеванья литовского и ятвяжского, говорит летописец. В 1215 году литовские князья, числом 21, дали мир вдове Романовой, которая немедленно употребила их против поляков. В 1227 году ятвяги пришли было воевать около Бреста, но потерпели поражение от Даниила Романовича. Северо-западные русские границы не были также безопасны от литвы: в 1183 году бились псковичи с литвою и много потерпели зла от нее. В 1200 году литовцы опустошили берега Ловати, новгородцы погнались за ними и обратили их в бегство, убивши 80 человек и отнявши добычу. В тот же год воевода великолуцкий Нездила Пехчинич ходил с небольшою дружиною на летголу, застал неприятелей спящими, убил 40 человек, а жен и детей увел в плен. Под 1210 годом упоминается снова о набеге литовском на Новгородскую область; в 1213 году литовцы пожгли Псков; в 1217 литва опять воевала по Шелони; в 1225 около Торопца; в 1224 пришла к Русе: посадник Федор выехал было против нее, но был побежден; в 1225 литовцы, в числе 7000, страшно опустошили села около Торжка, не дошедши до города только трех верст, побили много купцов, попленили и Торопецкую волость всю; князь Ярослав Всеволодович нагнал их близь Усвята, разбил, истребил 2000 человек, отнял добычу, из русских пал здесь торопецкий князь Давыд – сын Мстислава Храброго. На юге и юго-востоке продолжалась прежняя борьба с степняками или половцами. Когда Андрей Боголюбский посадил брата своего Глеба в Киеве, то в русских пределах явилось множество половцев; одна половина их вошла в пределы Переяславского княжества, а другая – Киевского, и обе послали к Глебу с такими речами: «Бог и князь Андрей посадили тебя на твоей отчине и дедине в Киеве, а мы хотим урядиться с тобою обо всем, после чего мы присягнем тебе, а ты нам, чтоб вы нас не боялись, а мы вас». |
| Понятно, что, при такой связи посредством обоюдных равносильных выгод, бояре, будучи слугами московского великого князя, были его советниками и он, властвуя над ними, делал всё с их совета и ничего не предпринимал без них. В этом смысле летопись, описывая кончину Димитрия Донского, влагает ему такое обращение к своим боярам: «под вами грады держах и великие власти; вы же не нарекостеся у меня бояре, но князи Земли моей»; так естественно было до тех пор, пока великие московские князья не усилились до того, что могли уже поступать самовластнее. С переходом бояр и служилых людей на сторону сильнейшую, что оставалось делать слабым князьям, потерявшим силу совета и рати? Составлять новую силу, поднимать из громады простого народа способных и возводить их в служилые и в бояре? Но это не так-то было легко: пока образовалось бы новое боярство, новое служилое сословие – нужно было время, а история не ждала; пока слабый мог усилиться, сильнейший задавил бы его, пользуясь периодом слабости. Да если бы даже были возможность и время образовать новое боярство и новый служилый класс – новые все-таки поступили бы, как поступали старые: выгоды склоняли бы их перейти на сторону сильнейшего и предать своих благодетелей. Самобытность слабого удельного князя делалась для него бременем. Её нужно было охранять, а охранять её было нечем. Пытаясь охранять её, он должен был раздражать сильнейшего, а сильнейший всегда мог за то лишить его не только владения, но и куска хлеба. Притом такое владение мелкого удельного князя не было в безопасности от беспрестанных внешних ударов; с разложением Орды образовывались в татарском мире чисто разбойничьи, наезднические общества, жившие грабежом и набегами; русские Земли, переставая чувствовать деспотизм иноземной завоевательной власти, стали страдать едва ли не хуже прежнего от иноземных опустошений и разорений; мелкие князья не в силах были оборониться и от них. Им отовсюду грозила беда и ниоткуда не было спасения. Что же оставалось им? Единственный исход для них был – пожертвовать своею независимостью, добровольно отказаться от самобытности, покориться сильнейшим, поступить в число подвластных, идти по пути, указанному боярами и стать наравне с боярами. |
| — А угрызение совести? Вы отрицаете в нем, стало быть, всякое нравственное чувство? Да разве он таков? — Ах, Авдотья Романовна, теперь всё помутилось, то есть, впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности. А помните, как много мы в этом же роде и на эту же тему переговорили с вами вдвоем, сидя по вечерам на террасе в саду, каждый раз после ужина. Еще вы меня именно этой широкостью укоряли. Кто знает, может, в то же самое время и говорили, когда он здесь лежал да свое обдумывал. У нас в образованном обществе особенно священных преданий ведь нет, Авдотья Романовна: разве кто как-нибудь себе по книгам составит… али из летописей что-нибудь выведет. Но ведь это больше ученые и, знаете, в своем роде всё колпаки, так что даже и неприлично светскому человеку. Впрочем, мои мнения вообще вы знаете; я никого решительно не обвиняю. Сам я белоручка, этого и придерживаюсь. Да мы об этом уже не раз говорили. Я даже имел счастье интересовать вас моими суждениями… Вы очень бледны, Авдотья Романовна! — Я эту теорию его знаю. Я читала его статью в журнале о людях, которым всё разрешается… Мне приносил Разумихин… — Господин Разумихин? Статью вашего брата? В журнале? Есть такая статья? Не знал я. Вот, должно быть, любопытно-то! Но куда же вы, Авдотья Романовна? — Я хочу видеть Софью Семеновну, — проговорила слабым голосом Дунечка. — Куда к ней пройти? Она, может, и пришла; я непременно, сейчас хочу ее видеть. Пусть она… Авдотья Романовна не могла договорить; дыхание ее буквально пресеклось. — Софья Семеновна не воротится до ночи. Я так полагаю. Она должна была прийти очень скоро, если же нет, то уж очень поздно… — А, так ты лжешь! Я вижу… ты лгал… ты всё лгал!.. Я тебе не верю! Не верю! Не верю! — кричала Дунечка в настоящем исступлении, совершенно теряя голову. Почти в обмороке упала она на стул, который поспешил ей подставить Свидригайлов. |
| Борис родился с царственной душой, но путь к трону был ему прегражден законным наследником — царевичем Дмитрием. И сильный человек решился его устранить. Какую цену имеет жизнь болезненного ребенка по сравнению с теми славными и великими делами, которыми он ознаменовал свое царствование? Неужели он не искупит своей вины, возвеличив Россию и осчастливив народ? И вот — все гибнет: Борис мог побеждать внешних врагов, обуздывать внутреннюю крамолу, бороться со стихийными бедствиями — голодом и пожарами, — но он бессилен против «маленького пятна» на своей совести. В знаменитом монологе «Достиг я высшей власти» Годунов признает свое поражение. Ах, чувствую: ничто не может нас Среди мирских печалей успокоить; Ничто, ничто… едина разве совесть — Так, здравая, она восторжествует Над злобою, над темной клеветою; Но если в ней единое пятно, Единое, случайно завелося, Тогда беда: как язвой моровой Душа сгорит, нальется сердце ядом, Как молотком стучит в ушах упреком, Я все тошнит, и голова кружится, Я мальчики кровавые в глазах… Я рад бежать, да некуда… ужасно!.. Да, жалок тот, в ком совесть нечиста. Тем временем летописец Пимен в темной келье пишет об убийстве Дмитрия. Смиренный и вдохновенный Богом, он ощущает преступление Бориса как грех всего народа, всей России. Совесть народил — суд Божий, и от этого суда не уйти Борису. Народ мучится грехом царя: тень убиенного младенца вдруг становится плотью, призрак оживает: народ смутно чувствует в нем мстителя, посланного Богом, и идет за ним. Беспечный и беспутный чернец Гришка Отрепьев сам по себе бессилен и ничтожен, но он орудие Божьего промысла, и «пустое имя, тень» срывает порфиру с преступного царя. Таков глубокий религиозный смысл драмы Пушкина. Правда народная, носителем которой является монах Пимен, побеждает человеческую гордыню властолюбца. «Народ безмолвствует», но в молчании его говорит Бог. История есть суд Божий. Самозванец грозит Борису: И не уйдешь ты от суда мирского, Как не уйдешь от Божьего суда! В Михайловском Пушкин написал много лирических стихотворений. В «Зимнем вечере» |
| – Ленину, значит, крышка будет? – Всенепременно. И не далее, как к Новому году. – А нам как быть? – Ваша судьба может сложиться двояко: или наступлением зимнего пути вас уничтожат, или советский строй падет раньше, и тогда вы спасены. – Значит, ожидать? – Ожидать и надеяться, а по мере сил – защищаться. – Та-а-ак… Значит, всё от Бога! И на ту сторону кладет и на эту. Барин ученый, а и ему в точности ничего не известно. Где же нам-то понять! В ту же ночь Нилыч домой тронулся. Ну ее, Кострому, шутову сторону! Еще шибче назад бежит Нилыч. Земля ему споды ножные жжет. Не радует его теперь ни дух легкий, куща зеленая, ни птичий свист. Повидал он людское томление, скверность, оскудение, и думается, что то ж и в Уренях будет. Порубят тебя, темный сосновый бор, поразгоняют птицу и зверя, сгинут русалки и девки чарусные, леший хозяин в иные места уйдет. Правое слово сказал землемер: «порушены жизни устои». Где же устоять Уреням когда вся Русь великая суетным беспутством объята? Глава 18. Все в воле Господней Прибежал и без роздыха тут же царю и старейшим пересказал всё, что видел. Мужики и старцы сидят молча. Нет ни шуму, ни гомону. Царского слова ждут. Протекло время немалое, пока начал свой сказ царь Петр Алексеевич. – Что городские заместо хлеба скотьим кормом пробиваются и поганый татарский махан жрут, нам то ни к чему. Своего хлеба хватит, а убоины более того. И что иголка по сто рублев пошла, тоже беда невеликая: шивали в старые времена деревянной иглой, пошьют ею и теперь бабы, а что лавки да лабазы заколочены стоят, даже и к лучшему: соблазна менее для крестьянства. Корень же всего в том, о чем барин двоеручно высказал: устоять ли Уреням, пока Ленину с его властью рушение придет, или же наступит нам ранее того разор и от города порабощение. Коли судил Господь Уреням непопранными пребывать, и сойдется по баринову слову, что к Рождеству Ленину и его сатанинской орде конец, то стоять на своем надо: накрепко затвориться, заставы на путинах учредить, лесу порубить и засеки поставить. Аракчеевскую гать, что при Галицком шляхе – разорить. Своего же воинства до трех сотен поставить можем, и все стрелки. Окромя того и солдатский пулемет имеется, фронтовик же Яшка палить из него умудрен. Даст Бог – отсидимся. |
| Глава XXII. Блаженная Пелагея Ивановна Серебренникова в Дивееве (Жизнеописание. Тверь, 1891 г.) Все страдания, которые переносила Пелагея Ивановна в Арзамасе, приготовляли ее к переходу в Дивеево, куда предназначил ее прозорливый о. Серафим, при первом еще свидании с ней. «Иди, матушка, иди немедля в мою обитель, – сказал старец, – побереги моих сирот-то, и будешь свет миру, и многие тобою спасутся!» Много препятствий нужно было преодолеть ей, много скорбей и истязаний нужно было претерпеть страдалице, чтобы наконец сами родные убедились в том, что ее надо отпустить в Дивеево, где ей предназначено было просиять своими необычайными подвигами. Мать хлопотала о том, как бы ее сбыть с рук, даже предлагала за то деньги и говорила: «Намаялась я с нею, с дурою». Но Пелагея Ивановна отказывалась идти в предлагаемые монастыри и только твердила одно: «Я дивеевская, я Серафимова и никуда не пойду». И слова ее исполнились. В 1837 году сестра Ульяна Григорьевна, дивная старица, опытная в духовной жизни и прозорливая, любвеобильная и странноприимная, по какому-то делу отправилась в Арзамас с двумя послушницами. Когда они ехали городом, вдруг откуда ни возьмись бежит к ним Пелагея Ивановна, влезает в их повозку и зовет их к себе: «Поедемте к нам чай пить. Отец-то хоть и неродной мне и не любит меня, да он богат, у него довольно всего, поедемте». Прибыли по ее зову дивеевские и рассказали все домашним. Ульяна Григорьевна, имевшая дар прозорливости, сказала матери: «Вы бы отдали ее к нам, что ей здесь юродствовать-то?» Возрадовалась, услышавши это, Прасковья Ивановна. «Да я бы рада-радехонька, если б вы ее взяли и если б пошла она, – отвечала мать. – Ведь нам-то, видит вот Царица Небесная, как надоела она; просто – беда. Возьмите, Христа ради, вам за нее мы еще и денег дадим». Ульяна Григорьевна обратилась ласково и к самой Пелагее Ивановне: «Полно тебе здесь безумствовать-то, пойдем к нам в Дивеево, так Богу угодно». Будто равнодушно все это слушала безумная и вдруг при последних словах Ульяны Григорьевны вскочила, как умница поклонилась ей в ноги и сказала: «Возьмите меня, матушка, под ваше покровительство». |
| Но и русская вера, и русский народ, Хоть и мало осталось народа. Во все грозили времена, Что очень скоро по приметам Придут болезни и война, Потом конец наступит света, Что скоро за бедой беда Небесные обрушит своды – И строгость Страшного суда Познают грешные народы. Покайтесь! Мытари земли! Немного вам еще осталось!.. Но годы шли, и войны шли, Но жизнь текла и продолжалась. Зря только слов лилась вода Астрологов и лжепророков. Зачем людей пугать, когда И ангелы не знают сроков?! Товарищ, верь, взойдет она, Звезда в провидческих потёмках – Россия вспрянет ото сна. Еще внимательным потомкам Напишут наши имена На толерантности обломках. Наступит русская весна, А за весною будет лето… И лишь потом потоп, война, Конец истории и света. Глухое раздражение времён, Что от небесного не скрыться взора, Что постигает каждый Вавилон Безумие Навуходоносора – Когда царят война и произвол, Когда встают народы на народы, Когда траву забвения, как вол, Они жуют на пастбищах свободы. Когда глядят на полную луну Потеряно, испугано, устало, Чтоб промычать забытую вину, Не понимая, как начать сначала… СМЫСЛ ИСТОРИИ Перелистаешь летопись времён, Направо поглядишь или налево: Убили принца, Царь с семьёй казнён, И головы лишилась королева. Столетия безмолвствует народ. За это русский воздух на майдане Толпа разноголосая клянёт – Простор и воздух вековых молчаний. И снова холод казни и туман. Свободе не хватает человека. Кругом измена, трусость и обман, Кругом ночь, улица, фонарь, аптека. История?! – От музыки «мобил» Заснуть не могут звёзды и моллюски. А смысл в чём? Чтоб ближних возлюбил, Как самого себя… И воздух русский. БОЖИЙ ЧЕЛОВЕК На северном просторе, Где каждый день зима, С себя он сбросил горе От гордого ума. Он может спать в трущобе, Раздеться догола, Оставил он в сугробе Разумные дела. Нет больше ни полушки За странною душой. Расстроились в психушке – Неизлечим больной. Такому по природе Помочь нельзя уже. Он чокнулся – юродив, Безумен… и блажен. Не соблюдает правил, Чужие знает сны, |
| Работа мыслящего ума . Главная же причина ошибок г. Соловьёва, при его критике на Риля, состоит в том, что, говоря о Риле, он думает о своих мнимых противниках на святой Руси. Он уже пробовал их назвать антиисторической школой; не удалось, не пристаёт. Г. Чичерин попробовал их прозвать мистиками ; но все догадались, что это просто выражение собственного непонимания г. Чичерина (это даже объяснила «Молва»); теперь г. Соловьёв пробует, не удастся ли слово буддаисты . Разумеется, оно не удастся, да сверх того и выбрано очень странно. Ведь в крайне неисторической стране, Индии, буддаизм один только и пробудил историческую стихию. Все летописи тамошние – Сингалезские, Кашемирские и др. принадлежат будаизму. Самое время Готама есть наилучше определённая из древне-Индийских эпох (Шандра-Гупта и Викрамадития позже и отчасти определяются также по истории буддаизма). Выбор, очевидно, неудачен. Быть может, г. Соловьёву эти обстоятельства неизвестны. Дивиться нечему: общая история не его специальность; но он может нам тут поверить на слово, а, пожалуй, хоть и справится – не беда. Как бы то ни было, он, очевидно, желает намёками нападать на своих Русских противников. Эти противники ему выразили откровенно своё мнение о его трудах и направлении. Пусть бы он отвечал прямо! Правда, что намёками легче; но также ли оно хорошо? И неужели он в их направлении предполагает видеть выражение утомлённого бессилия и боязнь крепкого труда? Он очень ошибается. Легче и несравненно легче давать себя увлекать течению, чем стараться отклонить самое течение в лучшее русло. Работа мыслящего ума тяжелее работы пишущей руки: тот, кто в современной, подспудной жизни народа и в непонимаемой, хотя и описываемой, старине отыскивает те живые стихии, те умственные типы, в которых заключается и прошедший идеал, и развитие будущей судьбы народа, – трудится много более, чем тот, кто (как многое множество людей) Бессилен к смелому возврату Иль шагу смелому вперёд, И по углаженному скату Лениво под гору ползёт. Всея желательнее было бы, чтобы г. Соловьёв узнал, наконец, в мнимых противниках истинных доброжелателей, которых цель даже в критике – навести его на такой путь, на котором его дарования могли бы принести добрые плоды. |
| Спускаюсь по каменным ступенькам к реке, вхожу по щиколотки в Великую, омываю лицо. Должно быть, тут и проходят обряды Святого Крещения. К берегу мчится огромная серая немецкая овчарка, а за ней появляется из-за храма бородач. Он кричит, улыбаясь: – Не бойтесь! Не тронет! И строго окликает пса: – Мухтар! Мухтар – большеголовый симпатяга, общительный и радушный. Однако спустя десяток минут беседы ревнует хозяина к нам, даже делает вид, что обижается. Но сам тоже общается с нечастыми гостями с удовольствием. Бородач называется Владимиром, предлагает задержаться, попить чайку, «а вообще – приехать бы вам сюда 23 июля; к самому Ольгину дню всегда народу сто-о-олько съезжается – и из Питера, из Москвы, отовсюду!..» – Как там, на Украине? – спрашивает, с тревогой вглядываясь в лицо. – Война, брат. – Ой, беда-а-а… Владимир – уроженец Западной Украины, но сюда Бог привел его десяток лет назад, так человек и остался здесь, присматривать по благословению за Ильинским храмом и погостом да за Николиной церковью. В нее он нас и заводит. Прикладываемся к образу святого Николы и Богородичной плащанице – о которых у Владимира находится для нас особое слово. Он дает нам с собой иконки равноапостольной княгини Ольги, обнимает и крестит на прощание: – Ну, с Богом, жду 23 июля! Княгиня Ольги, скульптура головы из камня Каменная голова княгини Ольги, словно откинувшись на жердевую ограду, взирает на бревенчатую стенку Никольской церквушки, ко входу в которую прислонился большой деревянный поклонный крест, ждущий своей установки в неведомом для нас месте. Может, княгиня вспоминает, как произошла здесь ее встреча с князем Игорем Рюриковичем? Это чуть ниже Выбут, где Великая разделяется островом на два рукава. Правый рукав, более глубокий, носит название «Ольгины ворота», левый, мелкий, с каменистым дном, – «Ольгины слюды» (из-за наслоений известняка на дне реки, слуда – подводный камень). И хотя достоверность Иоакимовской летописи ставится историками под сомнение, во имя красоты процитируем ее отрадные слова: «Когда Игорь возмужал, оженил его Олег, выдал за него жену от Изборска, рода Гостомыслова, которая Прекраса звалась, а Олег переименовал ее и нарек в свое имя Ольга». Не можем мы оставить без внимания ни Прекрасу, ни древний Изборск, ни одну из версий наречения Ольгой выбутской девушки, и пускай себе кто-то считает, что и незнатного рода, «от языка варяжска». |
|
|
