| Два сына Сигизмунда, Карл и Казимир, оба находившиеся в духовном звании, были кандидатами. Во время сейма один сидел в Непорентах, а другой в Яблонной, и оба действовали через панов своих комиссаров на сейме. Казацкие комиссары сильно стояли за Казимира; его стороны держался и Оссолинский. За Казимира старался посланник императора и французский двор 66 . Говорят, что Оссолинский решил дело: он убедил Карла добровольно отказаться от своих претензий, представляя ему, что в противном случае отечество испытает ужасные беспорядки, когда Хмельницкий готов будет воевать за Казимира. Карл отказался; а Ян Казимир 17 ноября был избран королем, несмотря на то, что быв королевичем, вступил в иезуитский орден и получил от папы кардинальскую шапку; несмотря даже и на то, что не все желали видеть его королем и многие имели о нем дурное мнение 67 . Но у ляхов, хоть их и большое скопление было в Варшаве, были заячьи уши, говорит летописец русский: такой страх ими овладел, что как послышат треск сухого дерева, так готовы без памяти бежать к Гданьску и сквозь сон не один тогда кричал: «Хмельницкий идет!» Оттого они все только и думали, как бы примириться с грозным победителем и согласились на избрание Яна Казимира преимущественно для того чтоб угодить казакам и избавиться от дальнейших разорений 68 . Едва только большинство стало наклоняться в пользу Яна Казимира, паны тотчас послали к Хмельницкому ксендза Ансельма с известием. Хмельницкий очень был доволен. «Того только и ждать (сказал он), чтоб было к кому прибегнуть в тяжких несчастиях своих: настоящая беда не в моей причине сталась, а все от дурних cmapocmib к biд лядской старшины, котора нам велики шкоды чрез аренди польски робила, дай того лиха наробила. Я не на кровь всенародную иду, а од настоючих на мене войском с бороню» 69 . Немедленно он послал в город известие и так писал: «Избирательный сейм кончился. Казаки, как дети одного отечества, подавали голоса свои, и ради их поляки согласились избрать Яна Казимира. Но казаки так любят короля своего, как дети отца; и пока он не будет коронован, войско запорожское не выйдет из Польши, а будет стоять для охранения особы его величества. Предлагаю гарнизону в Замостье отворить нам теперь ворота, как согражданам и приятелям 70 . |
| 3. Королевство свевов Свевы, в отличие от готов, принадлежали к западногерманским народам и в начале III века входили в состав алеманнского союза племен. В 406 г. часть народа двинулась вместе с другими германцами и аланами на прорыв рейнского лимеса. В 411 г., при разделе захваченного варварами Пиренейского полуострова, они получили южную часть Галлекии, или Галисии, в состав которой входил и север современной Португалии, где находилась столица их королевства Брага. История пиренейских свевов, не имевших, подобно готам, франкам или англо-саксам, своего летописца – такого, как Иордан, Григорий Турский или Беда, – известна крайне скудно и фрагментарно, с существенными лакунами. Преемник Гермериха, при котором создано было королевство со столицей в Браге, Рехила, как и его отец, до конца жизни оставался язычником, но его сын Рехиар, правивший с 448 по 456 г., принял православное христианство; примеру короля последовал его народ, что, с одной стороны, способствовало смягчению режима господства над ставшими их единоверцами местными иберо-римлянами, а с другой – снискало свевам покровительство со стороны имперской власти. В королевстве свевов чеканилась монета римского образца, что символизировало его принадлежность империи. При Рехиаре свевы существенно расширили свои владения, захватив земли, оставленные вандалами, которые ушли в Африку. Королевство простиралось тогда на почти всю западную часть Пиренейского полуострова и доходило до Средиземного моря. Но в 456 г. экспансии свевов был положен предел. Они вступили в войну с вестготами и бургундами, окончившуюся для них катастрофой. В сражении под Асторгой на берегу реки Орбиго, состоявшемся 5 октября 456 г., свевы потерпели жестокое поражение от вестготов и бургундов. Почти все они были перебиты. Король Рехиар, как пишет Иордан, бежал с поля битвы в сторону моря, сел на корабль, но, «отброшенный назад бурей на Тирренском море, попал в руки везеготов. Переменою стихии, – философически замечает Иордан, – несчастный не отсрочил смерти» 1021 . Король вестготов Теодорид удержал однако победителей от убийств сдавшихся в плен и мирных свевов, поставив правителем над ними своего клиента из германского племени варнов Агривульфа. |
| Тацит называл Балтийское море Свебским – Suebicum mare, но это название относится уже, конечно, не к свебам, а к скандинавским свеям, или шведам, – другое дело, что это сходство этнонимов, вполне возможно, восходит к временам до разделения единого германского народа на западных, скандинавских и выделившихся из них восточных германцев, в этом едином народе могло существовать племя, часть которого, собственно свевы, осталась на южном берегу Балтики или Северного моря, спустившись оттуда впоследствии в центральную часть Германии, а другую часть одно из доисторических переселений могло занести в Скандинавию, так что впоследствии свевы и свей стали уже совсем разными народами. В начале III века свевы входили в состав алеманнского союза племен и обитали западнее их прежнего ареала, ближе к той местности, которую они занимали во времена Ариовиста, иными словами, на земле, топонимом которой и поныне служит их трансформированный этноним – Швабия. Вместе с другими алеманнскими племенами свевы участвовали во вторжениях через Альпы в цизальпинскую Галлию, или северную Италию, пока в 277 г. по алеманнам не был нанесен сокрушительный удар императором Пробом, остановившим их экспансию на юг, но не помешавшим им прочно закрепиться на северном берегу Дуная, который был навсегда потерян для империи. В 406 г. свевы, выделившись из алеманнского союза и оставив часть соплеменников у себя дома, двинулись вместе с другими народами на прорыв рейнского лимеса, который закончился удачей для агрессоров. С 407 по 40 г. они продвинулись по югу Галлии до Пиренейских гор и затем вторглись в Испанию. В 411 г., при разделе этой страны между варварскими народами, они вместе с присоединившимися к ним аланскими родами получили южную часть Галлекии, или Галисии, которая включала и север современной Португалии, где столицей их стал город Брага. Затем, в 41 г., при короле Гермерихе, после ухода вандалов-асдингов с севера Галисии, свевы заняли оставленную ими территорию. История пиренейских свевов, не имевших, подобно готам, франкам или англо-саксам, своих летописцев, таких, как Иордан, Григорий Турский или Беда Достопочтенный , известна крайне скудно и фрагментарно, с существенными лакунами. |
| Итак вот несомненное подтверждение того, что мы не раз говорили, – вот один из самих делателей раскольнических «удочек» свидетельствует, что у Швецова есть подпольные типографии, – станки и гектографические приборы для печатания его еретических, направленных против церкви сочинений, которые потом распространяются повсюду состоящими при этом «главном мастере» раскольническими «рыболовами»... Приписка Брилиантова не представляет интереса, – в ней любопытно только следующее известие: «ответы (?) никонианам рассмотрены и утверждены 101 вопрос, думаем прибавить еще два, или три». Речь идет, очевидно, о тех пресловутых вопросах, которые были поданы раскольническими «братчиками» православным собеседникам в Москве, и о которых столько шумели эти братчики, – даже шумят доселе, ибо напечатали их на гектографе (Должно быть и у вас, г. Брилиантов, имеется этот «инструмент для удочек»?).– Смирнов, несомненно, принимал участие в составлении вопросов: поэтому-то Брилиантов и уведомляет его, что вопросы (кем-то) «утверждены». Но что это за «ответы никонианам», о которых пишет амбросианин-Брилиантов? Все эти любопытные известия от друзей Смирнову пришлось таким образом прочесть при полицейской власти, которою и составлен был по его делу акт. О дальнейшей судьбе Смирнова мы не имеем сведений. Да и что значат невзгоды этого раскольнического «рыболова» теперь, когда стряслась беда над самим «главным мастером» раскольнических «рыболовных сетей»?!... Московские и всероссийские почитатели Швецова поражены известием, что этот неприкосновенный пропагандист раскола и распространитель ересей, ораторствовавший некогда в Петербурге, пред многочисленной и даже интеллигентной публикой, с почтением принимаемый всегда и тщательно охраняемый в Москве, покровительствуемый и раскольническими и православными властями в Нижнем, свободно разъезжавший по всем концам Российского государства и столько раз безпрепятственно путешествовавший за границу, все с одною целию – действовать против церкви и вредить православию поддержанием и распространением своих лжеучений, – что он совершенно неожиданно арестован где-то в Суражском уезде Черниговской губернии... |
| Таково содержание краткой летописной повести о великой битве на Дону. А большинство других имеющихся в нашем распоряжении источников является расцвечиванием этой базовой истории всевозможными дополнительными историями и вставками. Вставки эти порой весьма цветисты, но степень их достоверности остаётся для историков предметом пререканий, поскольку, подобно всякому великому историческому событию, Куликовская битва обрастала легендами, а каждый знатный род старался вставить в куликовское предание своего предка в значимой роли. Как следствие, куликовский эпос гораздо шире куликовского факта, чем и пытаются воспользоваться всевозможные околоисторические «крысы», пытающиеся поставить под сомнение и саму битву, и её обстоятельства, и даже её место – фоменковская версия наиболее нелепа, продемонстрировать её невежество не составляет труда, так как о битве на Дону говорят абсолютно все прямые и косвенные источники, о большинстве которых фоменковцы просто и не слышали. Например, московско-рязанский договор 1382 года, где прямо упоминается, что «князь великий Димитрий и брат, князь Володимер, билися на Дону с татары…», в связи с тем что на обратном пути некоторых возвращавшихся назад победителей рязанский князь пограбил. Гораздо сложнее с «наросшими» на ядро известия о битве легендами. Проще всего с теми из них, которые включены только в «Сказание о Мамаевом побоище», поскольку это поздний памятник XVI века, хотя, возможно, и базирующийся на более ранних преданиях. Беда в том, что связанная и красочная картина битвы, которая пригодна для пересказа в детских книгах и романах, есть только в этом «Сказании». Оттуда берутся и посещение преподобного Сергия перед битвой, и гадание Боброка Волынского, и поединок инока Пересвета с ордынцем, и удар засадного полка, и князь Дмитрий, безвестным воином сражающийся в первых рядах на поле битвы… Всё это невероятно поэтично, и с такой красивой легендой не хочется расставаться. Но в некоторых местах тенденция «Сказания» прямо-таки вредна. Например, оно стремится систематически принизить роль великого князя Дмитрия, предстающего как безответственный полководец. Ничего подобного в более ранних источниках нет. |
| Вот что пишется о ней в «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря»: «Блаженная Параскева Ивановна, всем известная по данному ей прозвищу «Паша Саровская» и почитаемая в обители за «маменьку», родилась в Тамбовской губернии, Спасского уезда, в селе Никольском, в поместье господ Булыгиных, от крестьянина Ивана и жены его Дарьи, которые имели трех сыновей и двух дочерей. Одну из дочерей звали Ириной — нынешнюю Пашу. Господа отдали ее семнадцати лет против желания и воли за крестьянина Феодора. Ирина жила с мужем хорошо и согласно, любя друг друга, и мужнина семья очень уважала ее, потому что Ирина хорошо работала, ходила на барщину, любила церковные службы, усердно молилась, избегала гостей, общества и не выходила на деревенские игры. Так прожила она с мужем 15 лет, и Господь благословил ее детьми. По прошествии этих годов господа Булыгины продали их другим помещикам — немцам, господам Шмидт, в село Суркот. Через 5 лет после этого переселения муж Ирины заболел чахоткой и умер. Тогда господа взяли ее в кухарки и экономки. Несколько раз они вторично пробовали выдать ее замуж, но Ирина решительно сказала: «Хоть убейте меня, а замуж больше не пойду». Так ее и оставили. Но через полтора года стряслась беда в усадьбе Шмидта — обнаружилась покража двух холстов. Прислуга показала, что их украла Ирина. Приехал становой со своими солдатами, и помещики упросили его наказать виновную. Солдаты зверски ее били, истязали, пробили ей голову, порвали уши… Ирина продолжала говорить, что она не брала холстов. Тогда господа призвали местную гадалку, которая сказала, что холсты украла действительно Ирина, да не эта, и опустила их в воду, т.е. в реку. На основании слов гадалки начали искать холсты в реке и нашли их. После перенесенного истязания невинная Ирина не была в силах жить у господ «нехристей» и в один прекрасный день ушла. Помещик подал заявление о ее пропаже. Через полтора года ее нашли в Киеве, куда она добралась Христовым именем на богомолье. Схватили несчастную Ирину, посадили в острог и затем препроводили по принадлежности к помещику. Помещик, чувствуя свою вину, обошелся хорошо с Ириной, желая опять воспользоваться ее услугами, и сделал ее огородницей. |
| Но, развертывая летопись прошлого, можно яснее почувствовать ту Волю, которая и сейчас пролагает себе путь через переплетение тысяч случайностей и дел... Поймем ли мы, что 1917 г.– не лишняя страница в истории России? Не лишняя, не пустая, не бессмысленная. Да, страница горька. Но ведь, по слову Писания, не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда ( Иов. 5.6 ). Болезни, из которых выросло то горе и которые подвели Россию к той грани, нам еще долго придется осмыслять. Еще дольше многие из них нам придется изживать... И пусть все минувшие годы один за другим встанут в нашей совести и будут нас умолять не платить человеческими судьбами за эксперименты и принципы политиков» 711 . Выступления Святейшего Патриарха Алексия II по актуальным проблемам политической и общественной жизни вызвали особое доверие к нему со стороны председателя Верховного Совета РСФСР Б. Н. Ельцина, который находился тогда в острой конфронтации с союзным руководством, особенно с консервативной его частью, и российские власти сделали шаги навстречу Церкви, на которые не способно было союзное правительство: по просьбе Святейшего Патриарха Рождество Христово было объявлено выходным днем, и в 1991 г. впервые после 20-х гг. в этот праздник граждане России не принуждались к работе. В связи с трагическими событиями в Вильнюсе в январе 1991 г. Святейший Патриарх поместил в газете «Известия» свое первосвятительское слово, в котором осудил пролитие крови: «С глубокой скорбью узнал о случившемся в Литве. Прежде всего я молюсь о том, чтобы Господь принял к Себе с миром души погибших и чтобы их близкие и родные получили от Всемилостивого Спаса скорейшее исцеление своих душевных ран и то утешение, которое дает христианам понять, что у Господа нет деления на живых и усопших: для Него и в Нем все живы... Ошибки, что привели к сегодняшней скорби, были с обеих сторон. Литовцы, думаю, сами смогут найти свои промахи и трезво оценить, где и в чем они поддались духу утопизма и националистической мечтательности и где в отстаивании своих законных прав они перешли ту грань, за которой следует ущемление не менее законных прав других людей... |
| Ранее эксперты предполагали, что катастрофа имела место в районе Ниццы, затем пришли к выводу, что аэроплан пролетел еще как минимум сто километров и упал в районе Тулона. Теперь место его гибели было локализовано еще точнее: Сент–Экзюпери ушел еще на 60 километров к западу… Хотя, в сущности, в биографии писателя от этого ничего не меняется. В находке Жана–Клода Бьянко важно другое — ее символический смысл. Через 54 года после смерти писателя, который был ровесником XX века (Сент–Экзюпери родился в июне 1900 года), в море обнаруживается принадлежавшая ему вещь. «Море огромно, а браслет так мал», — сказал Бьянко, который сначала не придал находке никакого значения, ведь рыбаки вообще находят в своих сетях самые разные вещи. Он спрятал браслет в карман и продолжал работу. И только дома решил отчистить его от грязи… Как в море, так и в земле археологи находят тысячи предметов, самых неожиданных и порой замечательных, но с именами конкретных людей эти находки связываются крайне редко. Рассказанная Геродотом новелла о перстне тирана Поликрата вплоть до 26 сентября нынешнего года казалась очень далекой от действительности. А вот теперь браслет Сент–Экзюпери… Поликрат выбросил по совету египетского царя Амасиса в море драгоценный перстень с печатью, чтобы не навлекать на себя зависть божества. Геродот на примере истории тирана с острова Самос показывает, что пытаться уйти от судьбы бесполезно. Об этом же скажет потом древнерусский летописец в рассказе о смерти вещего Олега — Пушкин лишь пересказал его в своих стихах, причем почти дословно. И в самом деле, избавиться от перстня Поликрату не удается: проходит пять или шесть дней, и рыбак приносит во дворец тирана рыбу, в брюхе которой рабы находят его перстень. Амасис, узнав, что перстень вернулся к Поликрату, решает порвать с ним дружеские отношения, ибо понимает, что «человек бессилен спасти другого от предстоящего ему несчастья». Чтобы не терзаться за друга, когда с ним случится беда, Амасис заранее отказывается от дружбы с Поликратом и оказывается прав — Самос захватывают персы, и тиран погибает. |
| -- А угрызение совести? Вы отрицаете в нем, стало быть, всякое нравственное чувство? Да разве он таков? -- Ах, Авдотья Романовна, теперь все помутилось, то есть, впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности. А помните, как много мы в этом же роде и на эту же тему переговорили с вами вдвоем, сидя по вечерам на террасе в саду, каждый раз после ужина. Еще вы меня именно этой широкостью укоряли. Кто знает, может, в то же самое время и говорили, когда он здесь лежал да свое обдумывал. У нас в образованном обществе особенно священных преданий ведь нет, Авдотья Романовна: разве кто как-нибудь себе по книгам составит... али из летописей что-нибудь выведет. Но ведь это больше ученые и, знаете, в своем роде все колпаки, так что даже и неприлично светскому человеку. Впрочем, мои мнения вообще вы знаете; я никого решительно не обвиняю. Сам я белоручка, этого и придерживаюсь. Да мы об этом уже не раз говорили. Я даже имел счастье интересовать вас моими суждениями... Вы очень бледны, Авдотья Романовна! -- Я эту теорию его знаю. Я читала его статью в журнале о людях, которым все разрешается... Мне приносил Разумихин... -- Господин Разумихин? Статью вашего брата? В журнале? Есть такая статья? Не знал я. Вот, должно быть, любопытно-то! Но куда же вы, Авдотья Романовна? -- Я хочу видеть Софью Семеновну, -- проговорила слабым голосом Дунечка. -- Куда к ней пройти? Она, может, и пришла; я непременно, сейчас хочу ее видеть. Пусть она... Авдотья Романовна не могла договорить; дыхание ее буквально пресеклось. -- Софья Семеновна не воротится до ночи. Я так полагаю. Она должна была прийти очень скоро, если же нет, то уж очень поздно... -- А, так ты лжешь! Я вижу... ты лгал... ты все лгал!.. Я тебе не верю! Не верю! -- кричала Дунечка в настоящем исступлении, совершенно теряя голову. Почти в обмороке упала она на стул, который поспешил ей подставить Свидригайлов. |
| — Как их фамилия? — спросил он об арестованных. Я назвал. Он стал водить пальцем по каким-то спискам. — А за что? — Насколько знаю, ни за что. — Посмотрим, посмотрим… Раздался звонок по телефону. Грузно, несколько устало сидя, поджимая под себя ноги, Каменев взял трубку — видимо лениво. — А? Феликс? Да, да, буду. Насчет чего? Нет, приговор не приводит в исполнение. Буду, непременно. Положив трубку, обратился ко мне. — Если действительно не виноваты, то отпустим. Мне повезло. Арсеньевна и Ильина удалось на этот раз выудить. Что могло нравиться Гершензону в советском строе? Быть может-то, что вот ему, нервно-путаному, слабому, но с глубокой душой «тип» в полушубке даст по затылку? Что свирепая, зверская лапа сразу сомнет и повалит все хитросплетенье его умствований? Но легко ли ему было бы видеть этого типа у себя в Никольском, в светлой рабочей комнате, и в другой, через коридорчик, где у него тоже стояли книги? Гершензон не раз плакался на перегруженность культурой. В нем была древняя усталость. Все хотелось приникнуть к чему-то сильному и свежему. Истинно-свежего и истинно-здорового он так и не узнал, все лишь мечтал о нем в подполье. И стремясь к такому, готов был принять даже большевицкую «силушку» — лишь за то, что она первобытно-дика, первобытнояростна, не источена жучком культуры.После случая с Ильиным и Арсеньевым я приобрел репутацию «спеца» по Каменеву. Считалось, что я могу брать его без промаху. Так что в мелких писательских бедах направляли к нему меня. Одна беда надвигалась на нас внушительно: голод. Гершензон разузнал, что у московского совета есть двести пудов муки, с неба свалившихся. В его извилистом мозгу вдруг возникла практическая мысль: съесть эту муку, т. е. не в одиночку, а пусть русская литература ее съест. Наше Правление одобрило его. И вот я снова в Никольском переулке, снова папиросы, валенки, пальто с барашковым воротником, несвязная речь, несвязный ход гершензоновских ног по зимним улицам Москвы… Без радости вспоминаю эти малые дела тогдашней жизни, более как летописец. Что Веселого было в восторженном волнении Гершензона, в его странном благоговении перед властью? В том, что мы, русские писатели, должны были ждать в приемной, подгоняемые голодом? В том, что Гершензон патетически курил, что Каменев принял нас со знакомой «благодушною» небрежностью, учтиво и покровительственно? Заикаясь и путаясь, |
|
|
