| Так что наше немыслимое словосочетание " парк культуры и отдыха " столько же, в сущности, отражает кондово-советское понимание культуры как полезного " отдыха " , сколько и классически-американское. Хотите знать, что такое культура по-американски? Пожалуйста: " Цивилизация складывается из идей и убеждений. Культура суммирует приемы и навыки. Изобретение смывного бачка - знак цивилизации. То, что в каждом доме есть смывной бачок, - признак культуры " . (Это все те же ковбои пера П.Вайль и А.Генис, это их книжка " Родная речь " , покорившая сердца нашей спешно цивилизующейся публики.) Да нет, я вовсе не собираюсь с ними спорить; если им так нравится - пусть. Дело в другом: ведь у нас, темных, совсем другие понятия! Для нас культура - штука в основе своей идеальная, а цивилизация - в конечном счете материальная, включающая также и смывные бачки вместе с фактом их изобретения; по-нашему, культура (на латыни - " возделывание " ) есть возделывание человека, его души и духа, а цивилизация - возделывание лишь среды, условий обитания человека. Но мы же им не навязываем это устарелое понимание! То есть - если у них там и культура, и цивилизация общим знаменателем имеют смывной бачок,- пожалуйста; но нас-то зачем этой меркой мерить, мы до этого еще не " дотянулись " . И однако именно такое, в конечном счете, понимание культуры внедряют в нас те, кто сделал профессиональным занятием " обличение " и " разоблачение " " так называемой великой русской литературы " и вместо того, чтобы попытаться уяснить ее величие и драму - имеющую, между прочим, онтологический для истинной культуры характер,- стремятся переделать на " американский " лад само наше понимание культуры, научить видеть в ней всего лишь " прием и навык " , " культуру и отдых " , одним словом - подчинить культуру цивилизации в качестве ее, цивилизации, следствия и служанки, что прямо обратно всем нашим представлениям не только о культуре, но и о жизни. Этим занимаются многие, хотят они того или нет, - от отечественного А.Агеева с его нашумевшей статьей в том же " Литературном обозрении " и зарубежного Бориса Парамонова с его бесконечным самодовольством, как будто ставшим уже неотъемлемой частью его несомненного таланта, до тех же Вайля и Гениса с их беспардонно плоской по методологии книжкой, в которой остроумная находчивость и интеллектуальная ловкость (играющие роль " орудия производства " или своего рода профессиональной мозоли) оттеняют изумительное духовное убожество и без труда прощупываемую эстетическую глухоту почти ко всему, что выше или глубже их концепции. |
| Приехав по данному в американском консульстве адресу, я узнал, что это адрес организации, аналогичной НКВД в России, УДБА – Управа државна безбедности Югославии. Меня встретили холодно-любезно, провели наверх к каким-то довольно крупным военным чинам. Их было двое. Один из них взял у меня паспорт и передал какому-то чиновнику. Затем начался разговор. Разговор мало чем отличался от памятного разговора, случившегося тридцать лет назад, перед тем как меня осудили и отправили в тюрьму. Но разница всё же была. Она заключалась в том, что когда я начинал слишком уж спорить, в те времена мне давали зуботычины, а сейчас любезно угощали кофе. Но содержание оставалось прежним. В конце разговора мне было сказано: «Мы не можем выдать вам такой документ, вы его от нас никогда не получите. Понятно?» – «Понятно», – сказал я. – «Ну вот и всё». Разговор был прерван стуком в дверь. И это тоже оказалось новым по сравнению с давним допросом и, вероятно, было бы невозможно в те годы в Советском Союзе. В кабинет вошёл священник. Мои собеседники очень удивились, увидав его, но вели себя вежливо. А он сказал: «Я пришёл по распоряжению нашего владыки епископа Новосадского, чтобы сообщить вам, что владыка уже организовал поездку архимандрита – я тогда уже был архимандритом Владимиром – в Бачку Тополу». Бачка Топола – это районный центр, где находился районный суд, в котором меня судили, там я был арестован. И там председатель суда ждал встречи со мной. Когда они услышали об этом, один из них сказал: «Ну что ж, видимо, епископ устроил это через Верску комиссию». А Верска комиссия – это то, что по-русски называлось сначала Советом по делам Православной Церкви, а позже Советом по делам религий при Совнаркоме СССР (потом – при Совете министров СССР). «Что ж, раз Верска комиссия пошла на это для связи между правительством и Церковью, пожалуйста, поезжайте, но помните, что мы вам сказали, – от нас вы ничего не получите». Ну я поехал, отдавая себе отчёт в том, что это холостой заряд и холостой выстрел, что ехать, собственно, надо только для того, чтобы быть вежливым по отношению к епископу и убедить консульство, что документ мне не дают. Мой шурин поехал со мной, он очень за меня переживал. |
| Обращался Сербский Синод к генералу Недичу и с более конкретными протестами и просьбами. Так, в письме от 10 сентября 1941 г. он выразил протест против уничтожения немцами и усташами имущества Белградско-Карловацкой митрополии в Сремских Карловцах, затем протестовал в связи с тяжелым положением сербского духовенства в области Бачка и заключением 200 священников и монахов из фрушкогорских монастырей в лагерь Славонская Пожега. В ноябре 1941 г. Синод передал генералу перепись закрытых в Хорватии храмов, ликвидированных приходов и конфискованного церковного имущества. 24 января 1942 г. Недичу был передан более детальный меморандум о насильственном окатоличивании православного населения в Хорватии, уничтожении церквей и массовых убийствах сербов, где говорилось уже о 380 тыс. жертв. В конце этого документа Синод просил: 1. о признании Сербской Православной Церкви законной и равноправной конфессией в Хорватии; 2. о возвращении конфискованного церковного имущества; 3. об освобождении из заключения сербских епископов и священников и недопущении впредь их арестов; 4. о свободе совершения православных обрядов; 5. о сохранении в неприкосновенности канонов Православной Церкви и сербского церковного устава; 6. о прекращении официальных и неофициальных гонений на православных сербов, их перевода в католичество и о запрещении соответствующей пропаганды. В марте Синод передал Недичу еще один меморандум о положении в Хорватии, а 17 апреля третий и последний в 1942 г., прося защитить православных сербов от преследований. Однако глава сербского правительства ничем помочь не мог, он лишь передавал меморандумы представителю германского МИД в Белграде Феликсу Бенцлеру, от которого получал указания не допускать эти документы за границу [lxvi] . Первоначально обрушившиеся на сербов гонения коснулись и проживавших в Хорватии русских эмигрантов. Усташи отождествляли сербов с православными; если под угрозой уничтожения те переходили в Католическую или униатскую Церкви, то они больше не преследовались. Уже в апреле 1941 г. местные хорватские органы власти все ограничения, касающиеся сербов, распространили и на русских. Правда, 31 мая последовал указ МВД, разъяснявший, «что, хотя русские и православные, они не подлежат ограничениям, относящимся к сербам» [lxvii] . Но на практике эти преследования продолжались еще почти год. |
| Ноги мокрые, скользят... Руки коченеют, сил не хватает... Льдина срывается и уходит в море... Укладка дров. Приходит десятник: «Сложите дрова здесь». Сложили. Является заведующий хозяйством: «Почему дрова здесь? Переложите их туда». Переложили. Потом заведующий дровами: «Уложите на старое место» и т. д. Работа по очистке лагеря. Чекистов нет – можно отдохнуть... Но стоишь – холодно, работаешь – силы уходят, есть хочется, а хлеба нет. На водокачке. «Вот, – предлагает заведующий, – на урок... налить пять бочек – и конец». Навалились. Налили, позвали заведующего. «Нет, еще только 10 часов, отпустить не могу». Дело имеешь с людьми, у которых нет слова ни в каком масштабе. Работы делились на внутренние и «за проволокой». На внутренних работах начальство – свои же, арестованные, – «чекисты». Хотят выслужиться – гонят, доносят, и нет никого хуже их. На внешних – красноармейцы конвойного дивизиона. Бывали работы и ночные. Из Москвы должна была приехать какая-то ревизия, и наше начальство решило провести по Попову острову дорожки, чтобы красивее было. И вот, над этими дорожками в течение месяца день и ночь работало около тысячи человек. часов. Колокол на обед. Раздатчики ушли уже давно... От кухни, по направлению к баракам, идут «чекисты» с маленькими бачками, наполненными рыбой. За ними, отстаивая свои права с руганью, а иногда и дракой, получает свой обед шпана. Затем наливают суп и нам. Первое время моего пребывания на Соловецких островах мне даже есть было нечем – не было ложки. На Соловках не выдают ничего: устраивайся, как хочешь. Есть лавочка, а деньги хоть воруй. Мы едим втроем из одного бачка. На обед – суп, он должен быть с рыбой, но у нас ее нет – одни сушеные, разваренные овощи. Садимся... Около наших нар стоит молодой крестьянин – «политический бандит»: голубоглазый, здоровый, настоящий русский парень. Ты что, Ф-в? Да так. Ничего. Хлеба нет? – сразу понял я. Да вчера еще с кипятком всю пайку съел... Не хватает... Ну чего же, садись с нами. Рядом обедает группа цинготных. У некоторых она задела только десны, другие уже еле двигаются и ходят скрючившись. |
| В конце зимы 1943 года владыка выписывался из челкарской больницы. Добрые врачи ему принесли ему «обновки» — почти целые, только чуть залатанные валенки, подштопанное, но совершенно чистое белье, брюки, куртку, шапку… От скудных больничных пайков выделили на первое время немного съестного. И вот, когда врачи и пациенты собрались проститься с добрым дедушкой, вошла нянечка и сказала: — Дедушка, за вами приехали! — Кто приехал? — спросили все разом. — Да тот самый татарин, который вам иногда передачи приносил, разве не помните? Конечно, дедушка не мог забыть, как регулярно, через каждые десять дней, ему передавали от какого-то незнакомого ему татарина пару лепешек, несколько яиц и несколько кусочков сахара. И еще знал дедушка, что именно этот татарин подобрал его, полуживого, без памяти лежащего на дороге, и отвез в больницу. Ошеломленный, владыка пошел к выходу. Действительно, у больничных дверей стоял татарин с кнутом в руках. — Ну, здоров, бачка! — сказал он владыке и улыбнулся добродушной улыбкой. Вышли на улицу, татарин посадил владыку в сани, сел сам и они поехали. По дороге они не разговаривали. Владыка не мог говорить от переполнявших его чувств. «Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи!» — только и мог он мысленно повторять. Сани остановились у домика. Татарин помог владыке слезть с саней и завел его в дом. Их встретила женщина. Татарин только посмотрел на нее и она моментально ушла, как потом оказалось, приготовить ужин. После ужина и чая владыка решился спросить: — Почему вы решили принять участие в моей жизни и так милостиво отнеслись ко мне? Ведь вы меня совсем не знаете… — Надо помогать друг другу, — ответил татарин, — Бог сказал, что мне надо помогать тебе, надо спасать твою жизнь. — Как сказал вам Бог? — изумленно спросил Владыка. — Не знаю как, — ответил татарин, — когда я ехал по своим делам, Бог сказал мне: «Возьми этого старика, его нужно спасти». Апостол Казахстана Владыка поселился у татарина. Татарин имел связи во властных структурах и смог устроить так, что через некоторое время в Челкар приехала давняя помощница владыки Вера Афанасьевна, которая так же была сослана, но в другую местность. Вера Афанасьевна раскрыла окружающим секрет «дедушки». |
| — В самом деле? — отзывается полисмен. — Этого молодого человека вы найдете в соседнем доме. Эй, вы, там, проходите, не задерживайтесь! — Надеюсь, он не получил повреждений? — осведомляется мистер Снегсби. — Каких повреждений? Нет. С чего бы ему получать повреждения? Мистер Снегсби так расстроен, что неспособен ответить ни на этот, ни на любой другой вопрос, и, отступив к «Солнечному гербу», видит там мистера Уивла, изнывающего над чаем с гренками в позе выдохшегося возбуждения и в клубах выдохнутого табачного дыма. — И мистер Гаппи тоже! — восклицает мистер Снегсби. — Ох-ох-ох! Во всем этом поистине виден перст судьбы! А моя кро… Голос отказывается служить мистеру Снегсби раньше, чем он успевает вымолвить слова «моя крошечка». Лицезрение сей оскорбленной супруги, которая в столь ранний час вошла в «Солнечный герб», стала у пивного бачка и подобно грозному обвиняющему призраку впилась глазами в торговца канцелярскими принадлежностями, лишает его дара речи. — Дорогая, — говорит мистер Снегсби, когда язык у него, наконец, развязывается, — не хочешь ли чего-нибудь выпить? Немножко… говоря напрямик, капельку фруктового сока с ромом? — Нет, — отвечает миссис Снегсби. — Душенька, ты знакома с этими двумя джентльменами? — Да! — отвечает миссис Снегсби и холодно кланяется им, не спуская глаз с мистера Снегсби. Любящий мистер Снегсби не в силах всего этого вынести. Он берет миссис Снегсби под руку и отводит ее в сторону, к ближнему бочонку. — Крошечка, почему ты так смотришь на меня? Прошу тебя, не надо! — Я не могу смотреть иначе, — говорит миссис Снегсби, — а хоть и могла бы, так не стала бы. Кротко покашливая, мистер Снегсби спрашивает: «Неужели не стала бы, дорогая?» — и задумывается. Потом кашляет тревожным кашлем и говорит: «Это ужасная тайна, душенька!», но грозный взгляд миссис Снегсби приводит его в полное замешательство. — Правильно, — соглашается миссис Снегсби, качая головой, — это действительно ужасная тайна. — Крошечка, — жалобно умоляет мистер Снегсби, — ради бога, не говори со мной так сурово и не смотри на меня как сыщик! Прошу тебя и умоляю, — не надо. Господи, уж не думаешь ли ты, что я способен подвергнуть кого-нибудь… самовозгоранию, дорогая? |
| Алеша, услыша приказанье, ловко перепрыгнул в соседний, следовавший за ним, челн, потом в другой, третий и, прыгая как кошка, добрался, наконец, до того струга, где сидел татарин-проводник. — А вот пожди, бачка, — отвечал тот на вопрос, — сейчас тебе улусы начнутся, народ оседлый пойдет. Глядишь, к вечеру на юрт наскочим. Держи ухо востро… — К вечеру говоришь? — весь зажигаясь радостью переспросил Алексей. — Так. Непременно на закате биться будем. Верно тебе говорю, подтвердил татарин-вожак. Последнее слово пронеслось уже вдогонку за Алешей. Обрадованный доброю вестью он уже снова кошкой запрыгал из челна в челнок, спеша передать слова вожа любимому атаману. Глава 7 ПЕРВЫЕ ВЫСТРЕЛЫ. — ПЕРВЫЙ УСПЕХ. — АЛЕШИН ПОДВИГ. — ВАЖНЫЙ ПЛЕННИК Гляди, Иваныч, никак не соврал татарин, улус чернеет, — живо, оборачиваясь в сторону Кольца, проговорил Ермак. Седоусый есаул поднял голову и, защищаясь рукой от багрово-алого шара солнца, заходящего за лесом, стал внимательно вглядываться вдаль. — И то улус, — произнес он радостно. — Ишь, дым из юрт идет. Ну, проздравляю тебя, Ермак Тимофеич, добрались мы до Сибирского царства… Улусы да городки теперича на кажином шагу встречаться будут. Атаман быстро поднялся в челне и весело крикнул: — Будет работа, ребята!.. Приставай к бережку!.. Приста… И не договорил Ермак. Что-то просвистело в воздухе, и целая туча стрел со зловещим шипением обрушилась на челны. Почти одновременно огромная ватага конных татар в остроконечных шапках, в халатах из козьей шкуры, с длинными пиками, выскочила из тайги и бросилась к берегу. Снова прицелились из луков. Зазвенели тетивы, и новые тучи стрел упали частью в воду, частью в струги, в толпу казаков. Легкий стон послышался из ближней лодки, и рослый казак схватился за грудь. Острая татарская стрела впилась в него. Хлынула горячая алая струя. — Ранены трое… — послышался оттуда суровый голос. Ермак поднял побледневшее лицо. — Ребята, целься в ручницы! — прозвучал его дрогнувший затаенным гневом голос. По этой команде находившиеся в челнах казаки вскинули ружья к плечам и, впившись в лицо атамана, ждали новой команды. |
| — Стой! Снимай паруса! Давай запруду делать. Недоумевающе глянули казаки на своего батьку — диковинное что-то замыслил Ермак. Но им не привыкать стать подчиняться каждому слову молодца-атамана. Что бы ни приказал он, безропотно исполняют они. Сами выбрали его над собою главарем за удаль, за отвагу, за мудрость и лихость без конца. И старый волк, Яков Михайлов уже смекнул в чем дело. Недаром всю свою жизнь провел он на речных разбойных промыслах. Пособрал у молодцов паруса с ближних стругов, достал из мошны толстую, с сученой ниткой иглу и стал сшивать полотнища холстины, употребляемые на паруса. Вскоре вышла огромная холщовая полоса, гигантский свивальник. — Ну, робя, кто охоч купаться, полезай в воду, — пошутил Ермак. И тотчас же, как по команде, спрыгнуло несколько молодцов прямо в прохладные воды реки. По пояс в воде они ждали новых приказаний. — Ишь, мелко… — усмехнулся Ермак, — тут, значит, моя затея сподручна будет. Ты, Василий, ступай с Гвоздем к правому берегу, ты, Михалыч, с Миколкой к левому, волоки холстину, да и прикрепите поладнее ее, робята, камнем ко дну, верхом к осоке. Вот и будет запруда у нас, любо-дорого… С веселым гомоном принялись казаки за работу, и в какой-нибудь час парусная преграда легла между двумя берегами, прорезав воды реки. Вода, задержанная в своем течении, сразу остановилась, стала подниматься выше, выше. Поднялись и струги с нею заодно. — Ой, славно! — весело крикнули с берега бечевники, почувствовавшие облегчение тащить струги. — Да и молодчинища же атаман наш! Горазд башковатый! — отозвались казаки, сидевшие в челнах. Немцы и литовцы, сидевшие в дальних стругах, только одобрительно качали головой. — Иок, хороша бачка, больно хороша! — на своем странном говоре одобряли Ермака татарские воины, входившие в состав Ермаковой дружины. А Ермак даже и не слышал этих похвал. Его быстрые глаза уже вперились в даль и, не отрываясь, глядели на что-то, что находилось там впереди. Солнце медленно садилось. Темная шапка отдаленного Урала уже потемнела. Серые громады подернулись дымкой сумерек. Таинственнее и глуше зашептала прибрежная осока. Стало заметно темнеть. |
| От седьмой квартиры на четвёртом этаже у Алексея Александровича были ключи. Но эта квартира располагалась на одном стояке с ксюхиной, которая пусть и на втором, но любое открытие крана, спуск бачка унитаза – сразу же услышит. Пришлось взламывать дверь восьмой. Как же беззаботно жили советские люди! – тоненькое дверное полотно, легковерный замок. Получилось почти незаметно: чуть защепившаяся трещинка на коробе, да пара вмятин от выдавливания язычка. Плотно задёрнутые коричневые шторы, хлипкие дээспэшные столы и кровати «типа ГДР», такие же лёгкие стулья под кипами слежавшейся одежды и белья, прикрытых клеёнками. Модная некогда красно-белая клетчатая кухня. Чутко рефлексировали на передвижения света жирно полированные шкафы и застеклённые полки с книгами, Даже вся посуда на местах. Только воздух тяжёлый – энергетики Кузачёвы выехали на заработки в Казахстан ещё в девяносто девятом, думали ненадолго, даже на продажу квартиру не выставляли. Им, конечно, за неуплату давно отрезали электричество, но вода и отопление оставались в общей системе. - Пап, всё в адеквате: нас на «основах здоровья» учили голову бинтовать. И ноги. Главное, что крупные сосуды не задеты. А то, что где-то подзагноилось – марганцовкой подсушим. Пощиплет, но не смертельно. Зелёнка у них, торр, засохла. И наша тоже. Надо купить. Люська, неузнаваемо повзрослевшая в эти три часа, лихорадочно металась по кузачёвской квартире, словно вспоминая, на каких полках хранились простыни, где подушки-одеяла, а где градусник, вата и намертво просроченный аспирин. Конечно же, не вспоминала – не могла вспоминать, но у неё всё находилось. Принесла наверх кипяток, хлеб, помидоры и пересохшую тюльку. А дома встречно замочила в ванне, щедро засыпав «коллором», заскорузлый солдатский камуфляж, трусы и майки. Сдерживаясь от признания в том, как до онемения руки прихватило сердце, Алексей Александрович с благодарностью следил за её стремительными перемещениями. Доченька… сын… Господи, какое счастье. Какое счастье. Александр перестал трястись, затих под двумя одеялами. А умытый и даже выбритый парень, которого звали Евгением, сидел за застеленном старыми газетами столом в хозяйкином, смешно коротком, махровом зелёном халатике и ел, ел, ел. А потом уснул. Его, уже почти не дышащего, едва довели до кровати. |
| Через пятнадцать-двадцать минут их завели в тюремный корпус, где они увидели великое множество дверей, расположенных по одной стороне необыкновенно длинного коридора. Они немало были смущены каким-то непонятным для них приглушенным шумом, наподобие того, какой бывает слышен на молочном заводе от нескольких работающих сепараторов, тогда как они надеялись услышать мелодичное молитвенное пение. Ответственный дежурный, отделив женщин от стариков, повел их в самый конец коридора, где находилась женская камера. Ключник последовал за ним, оставив стариков стоять на месте, и, открыв там камеру, запустил в нее женщин. Затем, вернувшись к старикам, впустил и их в особую камеру. Переступив через порог этого пространного мрачного помещения, бородачи были объяты ужасом при виде множества людей, сидевших и лежавших на полу и на нарах и вполголоса разговаривавших меж собой. Под потолком висела сплошная синяя пелена табачного дыма. Большинство из находившихся в камере были раздетыми до пояса по причине сильной жары. Пройдя несколько вперед, старики стали осматриваться — свободных мест не было ни на нарах, ни под нарами, ни даже в проходе — везде сидели и лежали люди, чуть посвободнее было лишь возле туалетного бачка. И тут они волей-неволей сели на пол, как и все прочие люди. Сердца у обоих стеснило нахлынувшее тяжелое чувство уныния при виде той потрясающей душу картины, которую пришлось им увидеть. Долгое время, понурясь, сидели они молча, иногда переглядываясь друг с другом. Вдруг к ним подошел какой-то человек, вся грудь, спина и руки которого были разрисованы множеством татуировок, и, обратясь к ним, спросил: — Мужики, по какой же статье уголовного кодекса ведут вам следствие? — Да ни по какой, — ответили они. — То есть как ни по какой? — переспросил он. — Да так, мы сами пришли сюда добровольно, чтобы страдать за Христа. — Да ну?! — удивился он. — Вас завтра же выгонят отсюда! — А мы не пойдем, — ответили они, — потому что сами пришли сюда. Все находившиеся в камере устремили внимание и слух к начавшемуся разговору. |
|
|
