| Да еще извольте успеть высушить. Сушилки не существует, есть несколько натянутых веревок. На место на веревке строгая очередь, всем не хватает. И, повесив свое барахлишко, не вздумайте от веревки отходить — украдут. Несмотря на все уважение к “политичке” — у Тани все-таки сперли форменное платье: только она его повесила, как вызвали ее зачем-то в оперчасть. Личное время ведь вовсе не означает, что тебя в этот час не имеют права побеспокоить! Вернулась — платья нет. Правда, администрация выдала другое, разумеется, за Танины же деньги. В снег и дождь нельзя стирать, потому что высушить не удастся. И вообще, лучше со стиркой поосторожнее: заключенной положено одно летнее платье, одно зимнее. Если летняя форма одежды — в зимнем ты быть не имеешь права, “нарушение”. За это накажут. Сняв с себя и постирав единственное платье, ты, пока то не надето снова на тебе — вне закона. Ухитришься высушить, не попавшись начальству на глаза — твое счастье. Нет — надевай мокрое. Против этого администрация не возражает. Ну и так далее… Таня попала в привилегированный отряд, закройный цех. Этим старались создать условия получше, потому что орудием производства были у них ножи. А ну как пырнет, доведенная до бешенства? И этот отряд предпочитали не доводить. Они считались богатыми, у них на 50 человек было целых два бачка. И Таня спала на койке одна. Кто ее знает, политичку, она грамотная, вдруг нажалуется в какие-нибудь инстанции?! Чтобы новый срок ей не показался сахарным, с самого начала она, кроме “карантина”, получила 45 суток официального ШИЗО. Дошло до того, что уголовницы рискнули пойти к начальнику лагеря за нее просить. Для этого нужна была большая смелость — самым тяжелым и самым наказуемым преступлением в лагере считалось обратиться к начальству с какой бы то ни было претензией. За это расправлялись еще более жестоко, чем даже за невыполнение нормы. У Тани с этими “жуткими преступницами” были хорошие отношения. Ее уважали, обращались к ней за справедливым решением конфликтных ситуаций. |
| – Гражданин дежурный! Дайте их мне! Для детей… Никогда ведь ничего, ну как есть ничего не видали… Кормить будем… В группе остается иногда… Растерянный неожиданностью просьбы, он не успел стереть с лица человечность и натянуть свою обычную маску бдительности. Я застала его врасплох. И он, приоткрыв дверь вахты, протянул мне щенят вместе с подстилкой. – Недельки на две… Пока подрастут… А там – вернете. Собаки-то деловые! В сенях, при входе в барак старшей группы, мы создали этот «живой уголок». Дети дрожали от восторга. Теперь самым страшным наказанием была угроза: «Не пойдешь к собачкам!» А самым большим поощрением – «Пойдешь со мной собачек кормить!». Самые агрессивные и прожорливые ребята с радостью отламывали кусочки своей порции белого хлеба для Бачка и Черпачка. Так назвали щенят именно теми словами, которые были хорошо понятны детям, повторялись в их быту. И дети поняли шутливый характер этих кличек и весело смеялись. Кончилось все это дней через пять. И большой неприятностью. Главный врач деткомбината, вольный главврач Евдокия Ивановна, обнаружив наш «живой уголок», страшно разволновалась. Очаг инфекции! Нет, недаром ее предупреждали, что эта пятьдесят восьмая на все способна! Щенят она приказала немедленно сдать охране, а мы несколько дней ходили как в воду опущенные, ожидая репрессий: снятия с этой легкой работы и отправки на сенокос или лесоповал. Но в это время началась эпидемия поноса в грудниковых группах, и в больших хлопотах, очевидно, главврач забыла про нас. – Ладно, – сказала Аня Шолохова, – обошлось! Не будем горевать. Тем более собачки-то действительно были «деловые». Те самые овчарки, которые вырастут и пойдут с нами на развод. А при случае и схватят любого зэка за горло… Да, но ведь это еще когда вырастут! А пока… Как «по-материковски» улыбались им наши дети! Как оставляли им еды, приговаривая: «Это – Бачку! Это – Черпачку!» Впервые догадались, что можно думать не только о себе самом… …Эпидемия поноса упорно не шла на убыль. Грудники умирали пачками, хоть их старательно лечили и вольные, и заключенные врачи. Но условия, в каких вынашивались эти дети, тюрьмы, горечь материнского молока, да и климат Эльгена – все это делало свое дело. Главная беда в том, что и этого, прогоркшего от горя материнского молока было мало и с каждым днем становилось меньше. Редкие счастливцы пользовались материнской грудью два-три месяца. Остальные все были искусственниками. А для борьбы с токсической диспепсией не было ничего более важного, чем хоть несколько капель женского молока. |
| Вышли и младшие царевичи, вышла и Ханджар. Целая буря клокотала в душе юной царевны. Она — обещанная невеста Мамет-Кула, этого зверя с ожесточенным в боях сердцем, в котором не осталось ни капли нежности ни для кого! — О, Алызга! — шептала она, придя к себе и упав на грудь своей любимой бийкем-джясыри. — О, Алызга, сколько зла причинили они… И, выпрямившись во весь свой стройный рост, как испуганная газель поводя глазами, добавила, вся трепеща от ужаса и тоски: — О, только бы не взяли Искера, Алызга моя… Клянусь, я буду доброй и любящей женой Мамет-Кула, лишь бы избавил он от горя и позора старую голову моего бедного, слепого отца… И зарыдала навзрыд впервые в своей жизни звезда Искера, красавица Ханджар… Глава 11 ЖЕЛЕЗНЫЕ ЦЕПИ. — ХИТРОСТЬ ЗА ХИТРОСТЬ. — ПОД БАБАСАНОМ. — В ПЛЕНУ Далече еще до Иртыша, Ахметка?.. Ох, штой-то дюже мелко опять стало, — с досадой говорил Ермак, то и дело погружая огромный шест в воду. Струги чуть тащились по Тоболу. Он словно обмелел. Словно перед тем, как заковаться ледяною броней, решил подшутить злую шутку над казаками Тобол. Весла то и дело упирались в песчаное дно реки. Утренники стали заметно холоднее. Дружина повытаскала теплые кафтаны и оделась теплее, кто во что умел. Дул северяк. Холодный осенний воздух пронизывал насквозь. Съестные припасы приходили к концу, но выходить на берег охотиться за дичью было опасно. То и дело появлялись большими группами на крутых береговых утесах татары и стреляли с высоты в реку, по которой медленно тянулись струги казаков. Нельзя было и думать плыть быстрее. Мелководье, как нарочно, замедляло путь. — Далече ли до Иртыша, Ахмет? — еще раз прозвучал тот же нетерпеливый вопрос над застеклевшею от осеннего холода рекою. Татарин, зябко ежившийся под своим меховым чапаном, вскочил на ноги, зоркими глазами окинул даль и произнес уверенно: — Часа два ходу. К полдню будем, бачка-атаман. Задумался Ермак. Нерадостно было на душе атамана. Как-то неожиданно, сразу наступила осень. Люди зябли. Ветер, не переставая, дул в лицо, замедляя ход. |
| Только в конце ноября в 9 “Б” ворвался красавец Юра из 10 “А”. Ворвался, оставив распахнутой дверь и не обратив внимания на доброго Семена Исааковича, обвел расширенными глазами изумленный класс и отчаянно выкрикнул: — Леонид Сергеевич вернулся домой!.. Все молчали. Искра медленно начала вставать, когда закричал Жорка Ландыс. Он кричал дико, громко, на одной ноте и изо всех сил бил кулаками по парте. Артем хватал его за руки, за плечи, а Жорка вырывался и кричал; Все повскакали с мест, о чем-то кричали, расспрашивали Юрку, плакали, и никто уже не обращал внимания на старого учителя. А математик сидел за столом, качал лысой головой, вытирал слезы большим носовым платком и горестно шептал: — Боже мой! Боже мой! Боже мой! Ландыса кое-как успокоили. Он сидел за партой, стуча зубами, и машинально растирал разбитые в кровь кулаки. Лена что-то говорила ему, а Пашка стоял рядом, держа обеими руками железную кружку с водой. С ручки свисала цепочка. Пашка оторвал кружку от бачка в коридоре. — Тихо! — вдруг крикнул Артем, хотя шум уже стих, только плакали да шептались. — Пошли. Мы должны быть настоящими. Настоящими, слышите? — Куда? — шепотом спросила Зина, прекрасно понимая, о чем сказал Артем: просто ей стало очень страшно. — К нему. К Леониду Сергеевичу Люберецкому. Сколько раз они приближались к этому дому с замершими навеки шторами! Сколько раз им приходилось собирать всю свою волю для последнего шага, сколько раз они беспомощно топтались перед дверью, бессознательно уступая первенство Искре! Но сегодня первым шел Артем, а перед дверью остановилась Искра. — Стойте! Нам нельзя идти. Мы даже не знаем, где тетя Вики. Что мы скажем, если он спросит? — Вот это и скажем, — обронил Артем и нажал кнопку звонка. — Ну, Артем, ты железный, — вздохнул Пашка. Никто не открыл дверь, никто не отозвался, и Артем не стал еще раз звонить. Вошел в дом, и все пошли следом. Шторы были опущены, и поэтому они не сразу заметили Люберецкого. Он сидел в столовой, ссутулившись, положив перед собой крепко сцепленные руки. Когда они вразнобой поздоровались с ним, он поднял голову, обвел их напряженным, припоминающим взглядом, задержался на Искре, кивнул. И опять уставился мимо них, в пространство. |
| - Сбегай, найди отца, скажи - Артема урядник в клоповку взял, а я воза посторожу. Никита выбрался из толчеи и побежал по утоптанному ковыльному полю к конским загонам, где он еще издали увидел отцовскую коляску. Отец, очень веселый, стоял у одного из загонов, заложив руки в карманы поддевки. Никита начал было рассказывать о происшествии с Артемом, но Василий Никитьевич сейчас же перебил: - Видишь гнедого жеребчика... Ах, жеребчик, ах, шельма!.. По загону между лошадей ходили три башкира в вылинявших стеганых халатах и ушастых шапках и старались арканом поймать рыжего шустрого жеребчика. Но он, прикладывая уши, показывая зубы, шарахался, увертывался от аркана и то кидался в гущу табуна, то выбегал на просторное место. Вдруг он опустился на колени, пролез под жердь загороди, приподнял ее, вскочил уже по той стороне и веселым галопом помчался в ковыльную степь, отдувая гриву и хвост по ветру. Отец даже затопал ногами от удовольствия. Башкиры, переваливаясь косолапо, побежали к верховым лошадям, косматым и низкорослым, легко ввалились в высокие седла и поскакали - двое в угон за караковым жеребчиком, третий - с арканом - наперерез ему. Жеребчик начал вертеться по полю, и каждый раз наперерез ему выскакивал башкир, визжа по-звериному. Жеребчик заметался, и тут-то ему накинули аркан на шею. Он взвился, но его с боков стали хлестать плетями, душить арканом. Жеребчик зашатался и упал. Его привели к загону, дрожащего, в мыле. Сморщенный старый башкир мешком скатился с седла и подошел к Василию Никитьевичу: - Купи жеребца, бачка. Отец засмеялся и пошел к другому загону. Никита опять начал рассказывать про Артема. - Ах, досада,- воскликнул отец,- в самом деле, что мне с этим болваном делать? Вот что,- возьми двугривенный, купи калач, рыбы какой-нибудь и дожидайся меня на возах.... А Заремку я, знаешь, продал Медведеву,недорого, зато без хлопот. Ступай, я сейчас приду. Но " сейчас " оказалось очень долгим временем. Большое бледно-оранжевое солнце повисло над краем степи, золотистая пыль встала над ярмаркой. Зазвонили к вечерне. И только тогда появился отец. Лицо у него было смущенное. |
| Хотите знать, что такое культура по-американски? Пожалуйста: “Цивилизация складывается из идей и убеждений. Культура суммирует приемы и навыки. Изобретение смывного бачка — знак цивилизации. То, что в каждом доме есть смывной бачок, — признак культуры”. (Это все те же ковбои пера П.Вайль и А.Генис, это их книжка “Родная речь”, покорившая сердца нашей спешно цивилизующейся публики.) Да нет, я вовсе не собираюсь с ними спорить; если им так нравится — пусть. Дело в другом: ведь у нас, темных, совсем другие понятия! Для нас культура — штука в основе своей идеальная, а цивилизация — в конечном счете материальная, включающая также и смывные бачки вместе с фактом их изобретения; по-нашему, культура (на латыни — “возделывание”) есть возделывание человека, его души и духа, а цивилизация — возделывание лишь среды, условий обитания человека. Но мы же им не навязываем это устарелое понимание! То есть — если у них там и культура, и цивилизация общим знаменателем имеют смывной бачок, — пожалуйста; но нас-то зачем этой меркой мерить, мы до этого еще не “дотянулись”. И однако именно такое, в конечном счете, понимание культуры внедряют в нас те, кто сделал профессиональным занятием “обличение” и “разоблачение” “так называемой великой русской литературы” и вместо того, чтобы попытаться уяснить ее величие и драму — имеющую, между прочим, онтологический для истинной культуры характер, — стремятся переделать на “американский” лад само наше понимание культуры, научить видеть в ней всего лишь “прием и навык”, “культуру и отдых”, одним словом — подчинить культуру цивилизации в качестве ее, цивилизации, следствия и служанки, что прямо обратно всем нашим представлениям не только о культуре, но и о жизни. Этим занимаются многие, хотят они того или нет, — от отечественного А.Агеева с его нашумевшей статьей в том же “Литературном обозрении” и зарубежного Бориса Парамонова с его бесконечным самодовольством, как будто ставшим уже неотъемлемой частью его несомненного таланта, до тех же Вайля и Гениса с их беспардонно плоской по методологии книжкой, в которой остроумная находчивость и интеллектуальная ловкость (играющие роль “орудия производства” или своего рода профессиональной мозоли) оттеняют изумительное духовное убожество и без труда прощупываемую эстетическую глухоту почти ко всему, что выше или глубже их концепции. |
| [Бальданца, 1968]; [Боннэ, 1974]; [Виладрич, 1972]; [Грасиас, 1981]; [Ладю, 1974]; [Ленер, 1962]; [Наваррете, 1976]; [Пинто Гомес, 1979]. 71 Указ, место, p. 206: " Действительность неотменимого брачного до говора, который возник из свободного и полного любви согласия». 72 У Хэрда, Бачка-Суботица, 28. 12. 1940: S.R.R.D. 32 (1940), р. 888: «Ubi autem in moribus alicuius gentis est ut per arbitrium genitorum independenter a filiis matrimonia concilientur, inquisitio diligentior convertenda est in perscrutando statu animi patientis, quoniam hic, informatus tandem sua saeculari traditione, facile sese eventibus accommodare potest, sive indifferenter impositum matrimonium acceptando, sive, si quae aversio adest, morem gerendo voluntati illius cui resistere ei nequam videtur. Qui enim morem gerii nisi invite fecit, valide contrahit». 73 Энцикл. Populorum progressio, 26. 03. 1967: A.A.S. 59 (1967), р. 275: «Если же отнимается прочнейшее право на брак и порождение потомства, то речь идёт о человеческом достоинстве». 75 Энцикл. Нитапае vitae, 25. 07. 1968, п. 11: A.A.S. 60 (1968), р. 488: «Ecclesia, dum homines commonet de observandis praeceptis legis naturalis, quam constanti sua doctrina interpretatur, id docet necessarium esse, ut quilibet matrimonii usus ad vitam humanam procreandam per se destinatus permaneat». 76 Свящ. Конгр. св. служ. (01. 03. 1941): «Требуется ли и достаточно ли для законченного соития и завершения , чтобы мужчина хотя бы как-то, пусть даже не до конца проник во влагалище и естественным образом произвел непосредственно в нём семяизвержение, хотя бы частичное; или же требуется такое проникновение во влагалище, чтобы весь член находился во влагалище?» «Ответ: «утвердительно _ на первую часть вопроса, отрицательно – на вторую». 78 Свящ. Конгр. св. служ. (16. 02. 1935), Ординарию Аахена: «Ап vir qui subiit vasectomiam bilateralem, totalem et irreparabilem vel aliam operationem chirurgicam eiusdem effectus, qua scilicet omnis communicatio cum testiculis irreparabiliter ita intercluditur ut nulla sperma ex iis traduci et transferri naturali via possit, nihilominus ad matrimonium ineundum admitti tuto possit iuxta normam in § 2 can. 1068 statutam». R. «In casu sic dictae sterilizationis, iniqua lege impositae, matrimonium ad mentem paragraphi 2° canonis 1068 CIC, non esse impediendum». См. ОЧоа, Законы Церкви..., т. I, p. 1262. |
| Выступив в законодательной роли относительно сербской церкви, правительство в своих актах усвоило себе много прав по церковному управлению. Так, по законодательным актам 1779 и 1782 года, правительство в лице императора пользуется правом утверждения митрополита и епископов, причём митрополит и епископы за своё утверждение вносят правительству известную, более или менее значительную, сумму. Далее, правительству принадлежат право назначения администраторов митрополии и епископий, право высшего суда по апелляциям. Затем, без согласия правительства не может быть напечатан ни один закон, декрет, или резолюция касательно православных христиан 1476 . Но этого мало, Канонический строй управления сербской церкви в описываемое время нарушен был и с другой стороны. В это время положено было начало вторжению в церковное управление народного элемента. По первому пункту Rescriptum declaratorium, митрополит сербский (карловицкий) – глава иллирийского народа лишь в церковном отношении. Между тем за народным элементом было оставлено право его избрания. По Rescriptum declaratorium митрополит или архиепископ сербский избирается конгрессом, состоящим, кроме архиереев, из 75 представителей народа – 25 духовных и 50 светских 1477 . В таком положении дело находилось до второй половины XIX века. С 60 годов этого столетия в истории управления сербской церкви наступает новая эпоха. В это время в него усиленно вторгается народный элемент. 1848 год, оставивший глубокий след в жизни европейских народов, наложил свою печать и на сербов-переселенцев. События, связанные с этим годом, пробудили у сербов националистические стремления. Этому пробуждению благоприятствовали обстоятельства, в которых в то время находилась Австро-Венгрия. Не имея возможности справиться собственными силами с Венгрией, Австрия хотела воспользоваться помощью народностей, населявших её территорию, и обещанием разных привилегий старалось привлечь на свою сторону и сербов. Сербы поднялись против ненавистных для них мадьяр и, пользуясь затруднительным положением правительства, решились возвратить себе прежнее право самоуправления. В мае 1848 года на конгрессе в Карловицах они провозгласили, что «сербы суть народ политически свободный и самостоятельный, живущий под державой австрийских императоров, что провинции: Срем, Бачка, весь Банат и принадлежащая к ним Военная граница должны входить в состав особой правительственной территории, называемой сербским Воеводством» 1478 . Австрийское правительство, благодарное сербам за помощь против мадьяр и имевшее в первых большую нужду, признало за сербами право самоуправления и утвердило решения конгресса. Но оно следовало этому опять не долго. Как только миновала для него настоятельная нужда в сербах, оно снова постепенно возвращает их к прежнему порядку вещей. Так, оно в 1851 году упраздняет звание воеводы, заменив его вице-воеводством, а в 1860 году уничтожается и последнее, и сербы снова подчиняются общему управлению Венгрии 1479 . |
| Глумясь над истиной поруганного Неба, Безумствует вокруг звериная толпа, Нахально требуя позорища и хлеба, Коварно-мстительна, злорадна и слепа. Они идут – гонимые, больные, Покорные веленьям палачей, Пред Богом и людьми подвижники святые, Немые жертвы дьявольских мечей. Ликует Рим еврейского Нерона; Живые факелы безропотно горят, И льется кровь, и на ступенях трона Победу празднует обожествленный ад... Умолк топор! ползут ночные тени; Кровавый цирк одел седой туман. Их больше нет! склонитесь на колени У праха новых христиан! 10 июля 1921 Новый Футог К рыцарям без страха и упрека Mon Dieu, mon Roi, ma Dame. Наш девиз Бьет наш последний, Двенадцатый час! Слышите голос, сзывающий нас, Голос забытый, но голос родной, Близким, знакомым и нам дорогой. Слышите вы этот властный призыв Слиться в единый, могучий порыв, В грозную тучу крылатых орлов, Страшный для наших исконных врагов. Рыцари чести и долга, вперед! Гибнет отечество, гибнет народ, Стонет под гнетом родная земля, Стонут и плачут леса и поля! Время не терпит, страданье не ждет, Вождь Венценосный вас громко зовет В даль роковую, кровавую даль, Где притаилась людская печаль... Взденьте кольчуги, возьмите булат, Крест начертите на золоте лат, К битве священной готовясь скорей, Смело седлайте ретивых коней! Время не терпит, страданье не ждет, Гибнет отечество, гибнет народ, Гибнут святыни родных очагов В яростном стане кровавых врагов. Голос Державный нас снова зовет В грозный, великий Крестовый поход. Рыцари чести и долга – вперед! Август 1922 Бачка, Королевство С.Х. С. Венец Богоматери Радуйся, Владычице, милостивая о нас пред Богом Заступнице! Акафист Божией Матери В оны дни, измученный страданьем, Изможденный бременем невзгод, К Богоматери стекался с упованьем Православный, страждущий народ И, толпясь у чудотворной сени, Пред Заступницей склонялся на колени, Чуждый мира и его забот. Из далеких дебрей и селений Нес он к ней с дырявою сумой Тихий шепот пламенных молений, Плач души, истерзанной судьбой, Боль недужных вековых страданий, |
| – Боялись, бачка! Я нечаянно к ним попал... У них люди помирали... боялись, что и к нам хворь пристанет!.. Миссионер махнул рукой; он быстро прошёл за юрту, где в рощице слышались голоса и ржанье лошадей, и, в ожидании окончания сборов, присел на широкий камень и грустно задумался над тем, о чем он только что услыхал... Думал о тех, обреченных на смерть, оставленных всеми; думал о том, какие жестокие люди – эти дикари, в среде которых он прожил лучшие годы своей жизни. И тут же оправдывал их, этих диких детей природы, к которым привык, которых любил своим одиноким сердцем. Цивилизованные люди, пожалуй, ещё более бездушно относятся к чужому горю, чем эти бедняки. Мало по малу он забылся, подавив в себе овладевшие им мысли, как он всегда делал в случаях, когда понимал, что нужно дать покой усталому телу, и уснул тут же, на камне, прислонившись спиною к дереву и склонив начинающую седеть голову на грудь... Луна, осыпавшая землю щедрыми лучами, как будто желая дать ему покой, не пробивалась сквозь густую листву дерева, прикрывшего его лицо своими ветвями; однообразный шум водопадов заглушал шум в рощице. Он спал, как дитя, и его лицо дышало тихим покоем. Диакон, искавшей его около юрты, наконец, нашёл его здесь, хотел разбудить, но раздумал: ему стало жалко будить его, да и самого усталость морила и, сходив в рощицу, он сделал там какое-то распоряжение; потом вернулся к спящему с волосяной веревкой от седла, окружил этой веревкой камень, на котором спал миссионер, обезопасив место от змей, боящихся запаха пропитанной конским потом веревки, и сам прикорнул тут же, на другом конце камня, положив руку под голову. Несколько минут он смотрел на небо, на горы, слушал шум водопадов; но всё это скоро исчезло из его слуха, и он уснул крепким, молодым, здоровым сном. Утро встало чудное, росистое, ясное. Деревья как-то приветливо трепетали свежей листвой. Птицы пели, чирикали неумолчно. Стучали дятлы в глухой, непроходимой тайге... Цветы раскрывались, полные росы, а Телецкое озеро, приливая, шумело, набегая на берег и облизывая прибрежные скалы. Никакой драмы не отражалось в настроении природы... |
|
|
