| — Не сопи, — говорю, — зачем ты мне в лицо сопишь? — А я это нарочно, — отвечает, — морду тебе, бачка, отдуваю. Согреешься, спать будешь. «Ну, куда тут, — думаю, — спать: и студено и волжко под шкурою, и от него тот дух тяжелый промялый и рыбой и кислятиной». Лежу, задыхаюсь, а он захрапел. Досадно мне, мочи нет, стало, что он спит, а от спертого дыханья сделалось совсем такое раздражение, что и сказать вам не могу. В нетерпении толкнул я самоеда и говорю ему нетерпеливо: «Не спи!» — А зачем, — говорит, — бачка, не спать: теперь тепленько; бачка, спи, а то ша таны всю разберут. «Ну да, — думаю, — вот тебе и довод: непременно бы надо спать, чтобы ша танам ночь не дать, да не спится». Попробую, думаю, с ним поговорить, спрашиваю его: — Скажи ты мне: ты крещеный или нет? — Я-то, — отвечает, — нет, бачка, я счастливый; я некрещеный, — за меня старший брат крестился. — Как за тебя крестился? — Так, бачка: крестился. — Да разве это можно? — Можно, бачка. — Врешь ты. — Нет, бачка, можно. «Ну, — думаю, — тебе, видно, больше моего об этом известно: тебе и книги в руки». И зашла у нас тут под этим шатром беседа: я не верю ему, как это можно, чтобы у него был брат, который за него крестился. А он уверяет, что этот брат и не за него за одного, а и еще за третьего своего брата тоже крестился. Я не верю, а он уверяет: — Нет; это, бачка, справедливо так, как я тебе сказываю: он за всех крестился. — Да зачем же это? — А он нас, — говорит, — жалеет, потому что кого родные жалеют, так прячут, а сами за них крестятся, и меня прятали; а как попы приедут да станут скликать, брат опять заместо меня креститься ходил. — Он, — говорю, — стало быть, у тебя добрый, брат-то? — А как же, бачка, добрый, — он и за нас за обоих братьев открестился. — Гм; открестился! — Открестился, бачко, открестился. — И что же, — говорю, — теперь он, окрестясь, веру держит? — Как же, бачка, держит: его теперь Кузьма-Демьян дражнют. — Это его так зовут: Козьма Демьян? — Так, бачка, зовут: Кузьма-Демьян. — Какая же, — говорю, — у него больше вера? |
| «Ах ты, горе мое», — думаю. — Где же наши задние сани? — Нет их, бачка: в ветру пропали. — Как пропали? — Разбило, — говорит, — нас, — пропали. — Пропали? Ну так, брат, когда они пропали, так и мы же с тобою пропадем. — Зачем, — отвечает, — бачка, пропадем: это как захочет. — Кто как захочет? — А тот, кто больше-то нас: мы ведь в его воле. — Да; вот, мол, ты как рассуждаешь, — а самому, знаете, стыдно стало: я архиерей, еду им веру проповедовать, и сам сразу сробел и отчаялся, а он меня уповать учит. «Стыдно, — думаю, — тебе, владыко, и счастье твое, что тебе краснеть только не перед кем». — Кричи, — говорю, — их; может быть услышат. — Где, бачка, кричать, видишь, какой буран, — ничего слыхать будет. И, точно, вой бури ужаснейший. Я повернулся сам на санях, хотел крикнуть, но только рот раскрыл, как меня и задушило, — ветром как во все нутро заткнуло. Зато в глазах словно какой-то внутренний свет блеснул, и показалось мне, что вблизи нас что-то темное, как стена высится. — Что это, — спрашиваю, — впереди чернеется? — А это, — говорит, — бачка, лес, я нарочно тебя к лесу завез: вылезай скорей. «Ну, — думаю, — так и есть, что он хочет мне карачун задать». — Чего, — говорю, — вылезать? — А в снежок ляжем да обоймемся: тепло будет. Что делать? — надо его слушаться. Выполз я из-под застега, а он оборотил санки, поставил ребром куда мало шло к затиши и говорит: — Вались, бачка, в снег, я тебя греть стану. Не охота мне была в снег нырять, а однако согнул колени и прилег, а самоед на меня оленьи кожи накинул, что на дне в санях лежали, и сам сюда же под них подобрался и говорит: — Вертись, бачка, ко мне рылом, — обнимемся. Вы этого «рыла», обращенного к моей чести, не принимайте за грубость: у них многих слов нет. «Лицо» — это для них слишком большая тонкость, а морда да рыло употребляется для всех без различия сотворенных и в шестой день и в пятый. Нечего было делать: обернулся. Запах от него несносный: и потная грязь, и рыбий вонючий жир, и все, кажется, мерзости вместе обоняешь, тут еще он чего-то сопит и все в лицо мне дует. |
| – Да здравствует царь! – повторили разбойники. – Да живет земля Русская! – сказал Серебряный. – Да живет земля Русская! – повторили разбойники. – Да сгинут все враги святой Руси и православной Христовой веры! – продолжал князь. – Да сгинет татарва! Да сгинут враги русской веры! – кричали наперерыв разбойники. – Веди нас на татарву! Где они, басурманы, что жгут наши церкви? – Веди нас, веди нас! – раздавалось отовсюду. – В огонь татарина! – закричал кто-то. – В огонь его! В поломя! – повторили другие. – Постойте, ребята! – сказал Серебряный. – Расспросим его наперед порядком. Отвечай, – сказал князь, обращаясь к татарину, – много ль вас? Где вы станом стоите? Татарин сделал знак, что не понимает. – Постой, князь, – сказал Поддубный, – мы ему развяжем язык! Давай-ка, Хлопко, огоньку. Так. Ну что, будешь говорить? – Буду, бачка! – вскрикнул обожженный татарин. – Много ль вас? – Многа, бачка, многа! – Сколько? – Десять тысяча, бачка; теперь десять тысяча, а завтра пришла сто тысяча! – Так вы только передовые! Кто ведет вас? – Хан тащил! – Сам хан? – Не сама! Хан пришла завтра; теперь пришла ширинский князь Шихмат! – Где его стан? Татарин опять показал знаками, что не понимает. – Эй, Хлопко, огоньку! – крикнул Поддубный. – Близка стан, бачка, близка! – поспешил отвечать татарин. – Не больше отсюда, как десята верста! – Показывай дорогу! – сказал Серебряный. – Не можно, бачка! Не можно теперь видеть дорога! Завтра можно, бачка! Поддубный поднес горячую головню к связанным рукам татарина. – Найдешь дорогу? – Нашла, бачка, нашла! – Хорошо, – сказал Серебряный, – теперь перекусите, братцы, накормите татарина, да тотчас и в поход! Покажем врагам, что значит русская сила! Глава 25. Приготовление к битве В шайке началось такое движение, беготня и крики, что Максим не успел сказать и спасибо Серебряному. Когда наконец станичники выстроились и двинулись из лесу, Максим, которому возвратили коня и дали оружие, поравнялся с князем. – Никита Романыч, – сказал он, – отплатил ты мне сегодня за медведя! |
| Алексей, все еще сидя на его груди и держа нож у сердца врага одной рукою, другую приставил ко рту и громко крикнул: — Сюда, ребята, на помощь!.. Гулким раскатом пронесся его призыв по тайге. Вскоре из кустов орешника выглянула скуластая физиономия Ахметки. — Ай, хорошо пленник!.. Больно хорош!.. Поймал пленника, бачка!.. Князь Таузак это, самого Кучума ближний человек, — мотая головой и поблескивая глазами повторял он, разглядывая связанного татарина как диковинную, редкую вещицу. Тот только метнул на него свирепым взором. — Джан Кучик! — произнес он хрипло и плюнул в сторону Ахметки. — Што он лопочет? — заинтересовался Алексей. — Ругается, бачка… Ну, да поругаешься ты у нас, постой, как поджаривать тебе пятки станем, — зловеще блеснув глазами прошипел Ахметка. — К бачке-атаману сволокем его, бачка, на помощь только кликнем своих, суетился проводник. Но и скликать не пришлось прочих охотников. Они прорвались сквозь чащу, теперь были тут же и помогали связывать Таузака. Потом освободили его ноги и погнали вперед, прямо в стан Ермака, хваля по дороге своего юного товарища, сумевшего раздобыть атаману такого важного языка. Глава 8 ДОПРОС. — ПОСОЛ К КУЧУМУ — Атаман, гляди, никак волокут наши особую дичину к твоей милости, разглядев своими зоркими глазами приближающуюся к стану группу охотников произнес Кольцо. Ермак, задремавший у костра на вдвое сложенном потнике, с живостью юноши вскочил на ноги. — И то, особая дичина, Иваныч! Языка раздобыли!.. Эка, молодцы у меня ребята! — оживляясь вскричал он. Вмиг стан засуетился и высыпал навстречу охотникам. Ахметка первый выскочил вперед и спешно стал докладывать, как «молодой бачка» полонил батыря и как позвал на помощь, и как связали они пленника, ровно барана. — Неушто один одолел, Алеша? — ласково блеснув на юношу своими быстрыми глазами спросил Ермак. — Один, атаман, — не без некоторой гордости отвечал тот. — Ай да Алеша! Ай да князенька! Исполать тебе, друже! — обласкал еще раз Алексея Ермак и вмиг светившееся лаской лицо его приняло суровое, грозное выражение. Острые глаза, как две раскаленные иглы, впились в пленного киргиза. |
| Нет, православный архиерей такого принять не может; но выясняется, что и православные миссионеры, деятельность которых он направлял, не сомневаясь в необходимости и пользе своей деятельности, приносят больше вреда. В этом он убедился, соприкоснувшись с подлинной жизнью обращаемых и крещаемых обитателей диких сибирских просторов. Владыка ожидает, что нравственность принявших крещение возрастёт,— вышло: наоборот. Сами якуты менее доверяют крещёным, поскольку те, по-своему понимая смысл покаяния и отпущения грехов, начинают нарушать нормы морали, какими жили до крещения: «...Крещёный сворует, попу скажет, а поп его, бачка, простит; он и неверный, бачка, через это у людей станет» (5,486). Поэтому крещение эти люди воспринимают как бедствие, несущее невзгоды и в обиходе, в быту, в имущественном положении: «...мне много обида, бачка: зайсан придёт— меня крещёного бить будет, шаман придёт— опять бить будет, лама придёт— тоже бить будет и олешков сгонит. Большая, бачка, обида будет» (5,484). Архиерей отправляется в объезд диких земель в сопровождении отца Кириака, иеромонаха, с которым ведёт постоянные споры о методах миссионерской деятельности и смысле крещения. Отец Кириак предостерегает владыку от поспешных крещений— и поначалу встречает непонимание, порою даже раздражение своего архипастыря. Но жизнь как будто подтверждает правоту мудрого монаха. Отец Кириак выбирает себе в проводники крещёного туземца, уступая архиерею некрещёного. Архиерей этим обстоятельством был опечален и обеспокоен: он полагал, что крещёный несравненно надёжнее, тогда как некрещёный язычник при удобном случае может покинуть своего ездока и обречь тем на гибель в необозримой снежной пустыне. На деле вышло иначе: некрещёный спас архиерея от гибели во время бури, крещёный бросил монаха на произвол судьбы, да предварительно съел Святые дары : «Попа встречу— он меня простит» (5,511). Смерть отца Кириака раскрыла глаза архиерею: он узрел дурной формализм в безмерности совершаемых крещений, которые творились лишь ради количества, необходимого только чиновникам, начальствующим в Церкви. Погоня же за цифрою пагубно сказалась на деле обращения дикарей в Православие. |
| Но что важнее всего: архиерей оказался готовым признать своего проводника-туземца, несмотря на его «формальную» некрещенность, принадлежащим духовной полноте христианства (по христианской природе души?), ибо не только прочны и истинны его нравственные устои, но и само религиозное мышление его на поверку оказывается монотеистичиым: объясняя своё поведение, он ссылается на «хозяина», «который сверху смотрит»: «— Да, бачка, как же: ведь он, бачка, всё видит. — Видит, братец, видит. — Как же, бачка? Он, бачка, не любит, кто худо сделал» (5,507). Так, согласимся, может рассудить и любой православный христианин. И Лескову остаётся сделать всего самый малый шаг, чтобы крещение отрицать как необязательное. Ведь парадокс выходит: крещение отвращает этих полудикарей от «хозяина», поскольку священник берёт по отношению к крещёным, по их понятиям, на себя роль и обязанности «хозяина». Но Бог требует поступать по справедливости, а священник прощает любой проступок и тем как бы позволяет совершать что угодно. Размышляя над духовною жизнью своего спасителя-якута, владыка приходит к определённому выводу: «Ну, брат,— подумал я,— однако и ты от Царства Небесного недалёко ходишь; а он во время сей краткой моей думы кувыркнулся в снег. Я стоял над спящим дикарём и вопрошал себя: «Что за загадочное странствие совершает этот чистый высокий дух в этом неуклюжем теле и в этой ужасной пустыне? Зачем он воплощён здесь, а не в странах, благословенных природою? Для чего ум его так скуден, что не может открыть ему Творца в более пространном и ясном понятии? Для чего, о Боже, лишён он возможности благодарить Тебя за просвещение его светом Твоего Евангелия? Для чего в руке моей нет средств, чтобы возродить его новым торжественным рождением с усыновлением Тебе Христом Твоим? Должна же быть на всё это воля Твоя; если Ты, в сем печальном его состоянии, вразумляешь его каким-то дивным светом свыше, то я верю, что сей свет ума его есть дар Твой! Владыко мой, како уразумею: что сотворю, да не прогневлю Тебя и не оскорблю сего моего искреннего?» (5,507-508). |
| — А я как же буду? — А ты, бачка, на древо полезай — сиди; а то тебя ночью волк разорвет. — Да ты далеко ли побежишь-то? — Далеко, бачка, далеко: палка далеко кажет. — Ты, — говорю, — меня бросить хочешь. — Нет, — отвечает, — бачка, зачем бросать: я тебе есть принесу. «Что же мне с ним делать, — думаю, — силою мне его при себе не удержать, да и незачем: если псы, свою жизнь спасая, хозяина бросили, почему же ему, язычнику, меня, христианина, не кинуть?» А пока я так рассуждал, он уже лыжи приснастил и говорит: — Прощай, бачка! Жди! — да как двинул ногой, так враз на сажень отлетел, а через минуту и с глаз скрылся. Остаюсь я один умирать: сижу на краю саней, как ворон на нырище, и стыну. Пока вечерело, глядел на околевавшую собачонку и все думал, что вот скоро и мне то самое достанется, а тем временем стемнело, и потом вдруг вызвездило: небо совсем черное, как темный шатер раскинут, а звезды красные, горят, и, кажется, очень низко; а света от них нисколько. Унылость безмерная, тишина жуткая: я был в каком-то бесчувствии и не страдал и не заметил, как взошло солнышко. Оно показалось красное в южной стороне, очень далеко и быстро стало на своем зените, а ничего не оживило: и все тот же сумрачный предрассветный свет. Прилетели и сели неподалеку какие-то белые степные птицы — расхаживают, машут крыльями и что-то рассаживаются. Рассадятся и опять начинают друг через дружку перелетывать, и таким манером все дальше и дальше — и совсем исчезли. Опять ни следа жизни; однако это был обман: на ветвях одной сосны мое внимание привлекли какие-то комочки; я стал всматриваться, что бы это такое пристало и снегом облипло, ан вдруг один комочек встрепенулся, и оказалась какая-то птаха вроде сороки. Потормошилась она и опять нахохрилась, села и опять сидит неподвижно, как окоченевшая. А между тем день уже пошел к вечеру, и тут моим глазам явилась картина, которой описать не сумею, но и забыть не смогу. Дело было в игре света — как только солнце взяло на склон, пошли фокусы: снега стали отливать розовым, особенно по склонам, а вблизи откуда-то взялся синеватый свет. |
| А страшный татарчонок говорил между тем, с трудом выговаривая русские слова: — Ступай к князю-вождю, князь-бачка. Скажи атаману-батырю, пришел татарин из улуса, бает, бухарские купцы пришли с тартой, за улусом стоят караваном, ладят сюда, к Искеру пробраться, а Кучум их не пущает… Бухарцы у атамана-батыря помощи просят, буде его милость, Кучумку бы прогнал и гостей бухарских к Искеру провел с товаром… — с трудом произносит свою речь Байбакта. — Бухарцев, говоришь, Кучум к Искеру не пущает?! — весь вздрогнув от неожиданности вскричал Алексей. — Так, князь-бачка, так… — Да где же Кучум-то? — Тута, близехонько, за улусом, бачка. — За улусом? И ты не сказал про то допрежь всего?! — вне себя от восторга воскликнул князь. — Да ведаешь ли ты, Байбакта, што за такие вести озолотит тебя князь Сибирский!.. Ведь он спит и видит Кучума полонить… Великим жалованием пожалует тебя Ермак, коли проведешь нас к нему в улус… Награда тебе великая будет… — Проведу, бачка. А награды мне не треба, окромя головы… Чьей головы так и не докончил Байбакта. Только маленькие глазки его сильнее засверкали змеиным огнем. И опять эти змеиные глазки испугали Таню. «Вишь, как ненавистен ему Кучумка! Небось, не забудет ему лиха своего!» мелькнуло вихрем в ее красивой головке, и снова упорная, неоднократно являвшаяся к ней мысль пронизала ее мозг: «Где же это видала я мальца?» Алексей между тем, весь радостный, говорил снова: — Сейчас бегу к атаману с весточкой радостной… Пожди, парень, и на твоей улице праздник будет… Большой награды ты стоишь за муки твои… Ишь, на горе тебе испортил обличье Кучум… Ну, да ладно, золотом засыплет за твою весть тебя атаман… Все горе, как рукой, снимет… И опрометью кинулся в острого сообщить важную, радостную новость Ермаку. Байбакта и Таня остались одни. Желая приласкать и порадовать несчастного, жестоко обиженного, юношу, она проговорила: — Вот пожди, наградит тебя Ермак Тимофеич, малец, одарит казной и землею. Богатым будешь, Байбакта. Страсть богатым, как сам Карача. — Ничего не надо Байбакте, госпожа… Все, что было у Байбакты, все отняли… — глухо произнес татарин. |
| Современное человечество хвалится прогрессом, культурой, цивилизацией, а между тем постоянно слышатся жалобы, что тяжело жить в центрах этой культуры, этой цивилизации: в нравственном отношении едва ли человечество идет вперед, по крайней мере душою отдыхаешь не тогда, когда бываешь в среде этих культурных, просвещенных в высшей степени корректных и деликатных, но холодных сердцем людей, а когда перенесешься мыслию к своим простецам-зырянам или алеутам и колошам отдаленной Аляски. Среди этих некультурных детей природы скорее можно встретить людей, которые, восприняв простым детским сердцем Христово учение, становятся истинными детьми Божиими. Мне припоминается рассказ одного московского купца из жизни покойного Митрополита Московского Иннокентия. Святитель обедал у этого купца, церковного старосты, после освящения церкви. В числе гостей было немало и почетного духовенства. Святитель вспоминал свое давнее прошлое, свою жизнь на Алеутских островах. Все с большим вниманием слушали его рассказы о далекой, неведомой стране, об обитающих там народностях. Один протоиерей спросил владыку: “А каковы были ваши колоши, Владыко?” “Да получше меня и получше тебя”, – ответил простец Митрополит. Ученому протоиерею не понравился такой ответ, и он замолчал. Это не скрылось от старца святителя, и он сказал ему: “Может быть, тебе не понравилось такое сравнение? Так послушай, что я тебе расскажу. Раз, когда я был еще попом, приходит ко мне поздно вечером издалека один колош исповедоваться. Ночь была темная, когда я отпустил его, и на дворе были уже спущены собаки. Чтобы оборониться от них, колош взял у меня в сенях метельник (насадку от метлы). Прошло часа два – слышу: кто-то стучится. Окликаю – это мой колош! Спрашиваю: “что тебе? “ – “Да вот, бачка: я взял у тебя палку отмахнуться от собак, возьми ее назад!” – “Да Бог с тобой, – говорю, – иди с Богом, давно бы уже был дома”. – “Нельзя, бачка: я взял – тебя не спросил, велишь – так возьму. – “Возьми, возьми, она тебе пригодится, видишь, говорю: глухая полночь”. Колош мой успокоился и пошел домой с моим метельником. – “Ну, вот”, заключил полушутя покойный архипастырь – согласись, брат: мы с тобой так ведь не сделали бы?” |
| — Как же, был, — подтвердил Локаленков. — Митрополит его наперсным крестом наградил. — Сысоева? — ахнул отец Сергий. — Это за какие же заслуги? За то, что два года обновленцем был, держался до тех пор, пока во всем уезде обновленцев по пальцам пересчитать можно стало. Он разволновался и долго не мог успокоиться. Даже тогда, когда заговорили о другом, он нет-нет да и возвращался опять к Сысоеву. — Я очень рад, что он, наконец, опомнился, — повторил он, — но награждать его рано. Не следовало бы. — Митрополит передавал, чтобы вы свой послужной список прислали, — как бы между прочим проронил Локаленков. — Это еще зачем? — удивился отец Сергий. Локаленков замялся: — Кажется, к протоиерейству хочет вас представить. — Меня? К протоиерейству? — Отец Сергий, сам того не замечая, взволнованно заходил по комнате. — Опять посыпались награды. Какая же им после этого цена? Сысоеву — крест, мне, едва год прошел после прежней, третья часть минимального срока, положенного между наградами, — протоиерейство. А если мы еще лет пятнадцать — двадцать прослужим, чем нас тогда награждать будут? Нет, раньше не так было. Слышали про Лаврского, — обратился он к Локаленкову, — сколько лет в Самаре настоятелем кафедрального собора был, человек действительно достойный, уважаемый, архиереи и те с его мнением считались. А попробовал было епископ Гурий выхлопотать для него митру, так знаете, что ему в Синоде ответили? «Самара еще слишком молодой город, чтобы иметь митрофорного протоиерея». Разбирали, город-то достоин ли такой чести… А теперь и по селам протоиереев ставят, того и гляди, и митрофорные появятся. Он на минуту остановился, сделал несколько глотков чая и продолжал: — В то время или, может быть, еще немного раньше, на всю Россию было пять митрофорных протоиереев: в Петербурге, в Москве, протопресвитер военно-морского духовенства (так он чуть не архиерейскими правами пользовался, только не рукополагал) — в Казани… Двоюродный брат моей бабушки, Ефим Александрович Малов… так это величина и не Лаврскому чета! Можно сказать, апостол татар. Всю жизнь, с юности до смерти, среди них прожил, татарский язык изучил, богослужебные книги на него переводил. По словам татар, «Коран лучше муллы знал». Сколько добра татарам сделал! Сколько беседовал с ними, сколько окрестил, наверное, и сам счет потерял. И до сих пор его там помнят. Недавно я встретил на пароходе казанского татарина, заговорил с ним об отце Ефиме, так он сразу просиял. «А, бачка Юхим! хороший был человек бачка Юхим-якши!» Вот таких и награждать было за что, а то мы… протоиереи деревенские! |
|
|
