| Когда преосвященный впадал в мрачное расположение духа: «Феофан! скажет, пора, пора на родину, – мне уже наскучила жизнь, рад бы умереть, лишь бы не лишиться вечного блаженства». Феофан прерывал духовные слова святителя и начинал говорить свое. «Бачка/» – так называл он преосвященного, – «слушай»! – и преосвященный слушал немудрого Феофана и успокаивался. «Феофан – утеха моя, говорил он, люблю его и за простосердечие и за то, что никогда не бывает он празден, всегда в труде». Феофан плел лапти и портняжил; но св. Тихон так любил его, что без него редко садился за стол. После стола обеденного преосвященный отдыхал час и более. Вставши, читал жития святых и другие книги 119 . Златоуст был любимым учителем его. Из пророков чаще всего читал Исаию; псалтырь знал наизусть. Он желал видеть в русском переводе новый завет, который читал он часто: но остановился, чтобы не соблазнить слепых приверженцев буквы 120 . Когда ехал куда-нибудь, всегда читал псалтырь, а иногда пел вслух. Он любил простоту. Постелью его был ковер, набитый соломою; одеялом служил овчинный тулуп, крытый китайкою; ряса была у него одна суконная или гарусная, из подрясников один был овчинный, другой на заячьем меху, покрытый китайкою; опоясывался ременным поясом, обувался в коты и чулки суконные, подвязывая их ремнями; а две зимы ходил в лаптях, но только в келии; когда же шел к обедне или были гости, обувался в коты; четки у него были ременные; сундука не было, а только кожаная киса и та ветхая; одевался и обувался сам 121 . Смирение и кротость приобрел он трудом над собою. По природной живости характера случалось ему оскорблять других; в том случае приходил он к обиженному, признавал себя виновным и просил прощения. – Тех, которые оскорбляли его, прощал он и без просьбы о прощении. «Не только нерассудительный настоятель обители делал святителю разные оскорбления, даже от монастырских служителей много терпел он». Иногда прохаживался он по монастырю, когда они работали, и случалось, что смеялись они вслед его. |
| В 1848 г. в Сремских Карловцах состоялась Майская скупщина, провозгласившая создание «Воеводства Сербского» (Срем, Баранья, Бачка и Банат), но долго оно не просуществовало. В 1867 г. империя была преобразована в Австро-Венгрию. Вслед за этим в 1868 г. Хорватия получала автономию в составе королевства Венгрия, получив в свой состав часть Военной границы. При этом хорваты подтвердили право сербов на использование кириллицы и сохранили церковную автономию. В то же время венгры чинили всяческие препятствия православным, так в городке Нова Градишка управитель местной школы запрещал православному законоучителю подписывать свидетельства на кириллице, а в Госпиче требовали, чтобы Закон Божий преподавался ученикам на венгерском языке. После Восточного кризиса и освобождения православных народов Балкан благодаря силе русского оружия от Османского ига потребность в содержании Военной границы отпала, и 15 июля 1881 г. она была окончательно упразднена. Согласно данным переписи населения 1910 г., православных сербов на территории Хорватии насчитывалось около 650 тысяч человек, а на территории Далмации проживало около 105 тысяч. После покушения серба Гаврилы Принципа на престолонаследника Франца Фердинанда в 1914 г. в Сараево, по всей империи прокатилась волна демонстраций и антисербских погромов, сопровождавшихся осквернением церквей и кладбищ. Во время Первой мировой войны Австро-Венгрия продолжила репрессивную политику против сербов, создавались концентрационные лагеря. После поражения Вены и победы сербского оружия, 1 декабря 1918 г. было провозглашено создание Королевства сербов, хорватов и словенцев. 2 сентября 1920 г. в Сремских Карловцах, духовном центре православных сербов во времена Австро-Венгрии, было торжественно провозглашено воссоединение Сербской Православной Церкви и восстановление Патриархата. Отношения между сербами и хорватами оставались крайне напряженными в период существования Королевства сербов, хорватов и словенцев, а затем Югославии (с 1929 г.), поскольку новое государство носило унитарный характер, что не устраивало хорватское население. Также активную роль в межнациональной вражде играл Ватикан, проводивший т.н. «Католическую акцию», целью которой стало привлечение молодежи в различные религиозные организации («Орлы», «Крестоносцы»), а также продолжение политики окатоличивания сербов и боснийцев. |
| Преобладающим элементом, разумеется, были русские, но немало замечалось так же и татар, караимов, являвшихся, конечно, не ради одного любопытства. Толпа начинала сбираться обыкновенно часов с трех ночи и дежурила до шести, когда в подъезде появлялся батюшка, уделявший продолжительное время на прием всех, жаждавших получить его благословения. Инородцы подходили к нему последними и так же как русские смиренно преклоняли головы. Отец Иоанн возлагал на них свои руки и расспрашивал их о нуждах, горестях, отнюдь не касаясь вопроса о религии. Нужно было видеть их, чтобы понять, что переживали и испытывали эти люди, искавшие утешения у православного священника... К Отцу Иоанну в Крыму приносили больного, разбитого параличом, татарина. Откуда-то издалека его несли; он имел измученный, усталый вид, глаза его беспокойно блуждали и точно искали спасения в каждом, к кому бы ни обращались. Молодые татары, принесшие его на своих плечах, спросили меня ломаным русским языком: – А что, бачка, лекарь-то Божий дома? – Дома. – Кажи ему, что до него у нас дела есть... – А вот погодите, батюшка скоро выйдет... – А ты кажи, чтобы скорее шел, а то старику-то тяжело больно... Отец Иоанн не заставил себя долго ждать. Приблизившись к группе верующих магометан, окружавших носилки, на которых неподвижно лежал больной, он ласково с ними заговорил... Старик-татарин силился улыбнуться, но улыбка ему не давалась. Отец Иоанн возложил на его голову свои руки. Толпа на мгновение притихла и, видно было, что она переживала какие-то новые ощущения, не понятные, но волнующие кровь и пробуждающие мысли. На всех присутствовавших эта трогательная сцена произвела сильное впечатление... Наутро, 9 октября, в воскресенье, Государь Император почувствовал Себя в силах приступить к величайшему духовному утешению, которого давно жаждала душа Его, – изъявил Он желание приобщиться Святых Таин Христовых. Об исполнении этого благочестивого желания Августейшего Больного и вообще о состоянии Его 9-го октября мы находим следующие довольно подробные сведения, обнародованные духовником Его Величества, о. протопресвитером Янышевым, 5 ноября 1894 года. «О возможности близкой Своей кончины Государь Император помышлял еще 9 октября и весьма определенно говорил об этом, когда принимал меня в этот день после обедни. Когда я позволил себе при этом просить Его Величество совершенно успокоиться от государственных дел и забот и, предав Себя всецело в волю Божию, приобщиться Св. Таин, Он с радостью и неоднократно повторенною благодарностью принял это предложение и сожалел только, что не мог так приготовиться к этому великому таинству, как Он вместе с Августейшею Семьею Своею делал это, когда был здоров, в Великом Посту». |
| Остановились у чайной; гляжу, Митька в магазин с ходу; воротился с бутылкой. “Слезай, — говорит, — вся слобода теперь наша, на простор выехали”. Я и говорю: “Не дело, робята, в дороге выпивать, не доехать нам живыми”, а шофер уж стакан достал из ящичка, что бардачком-то прозывается. И вот, друг мой, чего я тут натерпелся- про то век не забуду. Сижу на корье, за веревку держусь, а у самого сердце в пятку ушло, чует моя душа, что неладно дело кончится. Так оно и вышло, как по писаному. Выскочили мы на бугор из поскотины, как на ракете, а впереди старушонка бредет с котомкой, глухая вся, не чует, как шофер дудит. “Ну, — думаю, — капут сейчас этой старухе, машина прямо на ее”. Только так подумал, как мотанет меня, ничего больше не помню, очухался на земле; гляжу, машина вверх колесами, никого нету. Одна старушонка сзади топает. - Перевернулись? - С ходу! Я, значит, встал на ноги, гляжу-вылезают. Один, другой. У Митьки вся харя красная, крови как из барана, а шофер ничего, вылез, обошел вокруг машины. Ширинку расстегивает по малой нужде. Обмыли мы Митьку, вроде ничего, только зуб шатается да губа нижняя пополам лопнула. Шофер говорит: “Уходите, робята, а начальство будет спрашивать, не говорите, что со мной ехали”. Сгребли мы свои манатки, мешки с луком, чемоданишко да пешедралом до станции. Митька, тот хоть бы что, идет да губу облизывает, а я затужил. “Пошто, — думаю, — с тобой связался, с мазуриком, доведешь ты меня до казенного дома с даровыми харчами”. Ну, а сам все ж таки иду, была, думаю, не была, а повидалася, все одно нехорошо. Пришли на станцию. Темнотища, как в овине, — у вокзала два фонаря горят, еле живые, да у магазина один. Зашли на вокзал, сижу я на мешках с луком, до того мне стало на сердце неловко, что прямо беда. Куда, думаю, на склоне годов ударился, где, какого дешева забыл? А Митька чемоданишко поставил. “Сиди, — говорит, — я сейчас”. Побежал. Воротился, гляжу, опять карман оттопырен. “Вот, — говорит, — антигрустину принес, распечатывай, Африканович”. Отвинтил казенную кружку от бачка, пирог вынул, наливает мне первому. Я было заотказывался, а потом думаю-один хрен, так с маху полкружки и дерябнул. |
| - Такое уж сейчас время, все умирают, - сказал Тода, убирая глюкозу в ящик стола. - Один умирает в больнице, другой гибнет под бомбами. Сердобольность к старухе делу не поможет. Лучше разрабатывать новые методы, полностью излечивающие легочный туберкулез. Тода снял со стены халат, просунул руки в рукава и с назидательной улыбкой старшего вышел из лаборатории. Три часа. Послышалась торопливая беготня медсестер по коридорам. Больные потянулись на кухню с чайниками. К хирургическому корпусу подкатил бежевый автомобиль. В него уселись маленький толстый человек в форме и военврач. Дверца с шумом захлопнулась, и машина плавно покатила по отливающему свинцом асфальту. Казалось, эти два импозантных человека принадлежат к совершенно иному миру, бесконечно далекому от сумрачных лабораторий и вонючих палат, забитых больными. В машине сидели профессор Кэндо и его ассистент Кобори. Видимо, совещание закончилось. Сугуро совсем приуныл. Дай бог, чтобы оно на этот раз прошло удачно, не то шеф опять будет ходить мрачнее тучи! В институте месяц назад скончался от инсульта декан лечебного факультета Осуги. Случилось это во время совещания, на котором присутствовали командующий Западным военным округом, военврачи и чиновники из министерства просвещения. Неожиданно старик поднялся и, шатаясь, пошел в уборную. Когда, услышав глухой звук падающего тела, туда прибежали люди, он хрипел, вцепившись в цепочку смывочного бачка. Через неделю в институтском дворе состоялись похороны. День был пасмурный, холодный. Ветер, дувший с моря, носил по двору черную пыль и клочья газет. Под парусиновым тентом, положив руки в белых перчатках на эфесы сабель, сидели, широко расставив ноги, высшие чины Западного военного округа. Тощие профессора в форме, с усталыми лицами рядом с ними имели жалкий вид. Один из офицеров, прочитав длинную речь перед портретом покойного, призвал присутствующих деятельно проявлять верноподданнические чувства. Даже Сугуро, всего лишь скромный практикант клиники, мог догадаться о тех страстях, которые разгорелись между профессорами из-за кресла декана лечебного факультета. Недовольное лицо профессора Хасимото говорило об этом достаточно красноречиво. Последние дни шеф во время обхода все чаще придирался по пустякам к персоналу, выговаривал больным. |
| Так, до глубокой осени 1942 года владыка продолжал влачить свое нищенское существование. Физические силы его были на исходе. От недоедания и холода у него развилось худосочие, тело его было покрыто нарывами, от грязи завелись вши. Силы покидали не по дням, а по часам… И вот пришел момент, когда иссякли последние силы и владыка потерял сознание. Очнулся он в больнице, в чистой комнате, в чистой постели. Было светло и тепло, над владыкой склонились люди. Он закрыл глаза, решив, что все это ему кажется. Один из склонившихся проверил пульс и сказал: — Ну вот, почти нормальный! Очнулся наш дедушка! Поправлялся владыка медленно. А когда поднялся с постели, сразу же стал стараться принести пользу окружающим. Кому воды подаст, кому судно принесет, кому постель поправит, кому скажет доброе слово. В больнице полюбили этого доброго старичка. Все стали называть его ласково: " Дедушка " . Но только один молодой врач знал трагедию этого " дедушки " , знал, что выпиши его из больницы, и опять пойдет он просить милостыню и жить рядом с коровой и свиньей. И вот настал день, когда врачу предложили выписать " дедушку " из больницы. Владыка Николай стал молиться Господу, снова отдавая себя в Его волю: " Куда Ты, Господи, пошлешь меня, туда и пойду! " И вот, когда все собрались проститься с добрым " дедушкой " , вошла нянечка и сказала: — Дедушка, за вами приехали! — Кто приехал? — спросили все разом. — Да тот самый татарин, который вам иногда передачи приносил, разве не помните? Конечно, владыка не мог забыть, как регулярно, через каждые десять дней, ему передавали от какого-то незнакомого ему татарина пару татарских лепешек, несколько яиц и несколько кусочков сахара. И еще знал Владыка, что именно этот татарин подобрал его, полуживого, без памяти лежащего на дороге, и отвез в больницу. Ошеломленный, Владыка пошел к выходу. Действительно, у больничных дверей стоял татарин с кнутом в руках. — Ну, здоров, бачка! — сказал он архиерею и улыбнулся добродушной улыбкой. Владыка тоже поздоровался с ним. Вышли на улицу, татарин посадил владыку в сани, сел сам и они поехали. Был конец зимы 1943 года. — Почему вы решили принять участие в моей жизни и так милостиво отнеслись ко мне? Ведь вы меня совсем не знаете, — спросил владыка. — Надо помогать друг другу, — ответил татарин, — Бог сказал, что мне надо помогать тебе, надо спасать твою жизнь. — Как сказал вам Бог? — изумленно спросил Владыка. — Не знаю как, — ответил татарин, — когда я ехал по своим делам, Бог сказал мне: " Возьми этого старика, его нужно спасти " . |
| Святитель не мог забыть, как регулярно, через каждые десять дней, ему передавали от какого-то незнакомого ему татарина пару татарских лепешек, несколько яиц и несколько кусочков сахара. И еще знал Святитель, что именно этот татарин подобрал его, полуживого, без памяти лежащего на дороге, и отвез в больницу. Ошеломленный, Святитель пошел к выходу. У больничных дверей стоял татарин с кнутом в руках. “Ну, здоров, бачка!”, — сказал он Владыке и улыбнулся добродушной улыбкой. Святитель тоже поздоровался с ним. Вышли на улицу, татарин посадил Владыку в сани, сел сам и они поехали. Был конец зимы 1943 года. По дороге они не разговаривали. Святитель не мог говорить от переполнявших его чувств. Сани остановились у домика татарского типа. Татарин помог Владыке слезть с саней и завел его в дом. Их встретила женщина. Татарин только посмотрел на нее и она моментально ушла, как потом оказалось, приготовить пищу и чай, которые вскоре появились на столе. После ужина и чая, когда душа Владыки немного успокоилась, начался разговор между этими двумя людьми, жизненные пути которых пересеклись по Божественному промыслу. — Почему вы решили принять участие в моей жизни и так милостиво отнеслись ко мне? Ведь вы меня совсем не знаете, — спросил Святитель. — Надо помогать друг другу, — ответил татарин. — Бог сказал, что мне надо помогать тебе, надо спасать твою жизнь. — Как сказал вам Бог? — изумленно спросил Святитель. — Не знаю как, — ответил татарин, — когда я ехал по своим делам, Бог сказал мне: “Возьми этого старика, его нужно спасти”. Для Владыки началась спокойная жизнь. Татарин смог устроить так, что через некоторое время в Челкар приехала Вера Афанасьевна, которая также была сослана, но в другую местность. Вера Афанасьевна не стала скрывать от окружающих, кто такой тот “дедушка”, которого заботливо выходили челкарцы. И снова нашлись добрые верующие сердца, которые откликнулись на призыв помочь архиерею. Шел 1943 год. 4 сентября в Кремле состоялась встреча священноначалия Русской Церкви со Сталиным. Помимо прочих насущных проблем Церкви, которые обсуждались при этой беседе, митрополит Ленинградский Алексий (Симанский) спросил у Сталина о возможности освобождения из ссылок, лагерей и тюрем архиереев. На просьбу Сталин ответил: “Представьте такой список, его рассмотрим”. |
| Я развернулся и стремглав наверх. “Сейчас в “женскую” - соображал я по пути. Но в “женской” кто-то был. “Вот еще не хватало! Ну, тогда выше”! И я влетаю в ту самую, где они воду сливали и про которую дяденька Валентина предупреждал, что часто засоряется. Долго ли, коротко ли, дело почти сделал я, слышу кто-то дергает за дверь... “Странно…Кто бы это”. Я знаю, что этот туалет посещают только гримерши, но их сейчас нет. Стенка у туалета тонкая, фанерная и слышу, что этот “кто-то” не уходит. Отошел на почтительное расстояние и все, дальше ни шагу, ждет. “Странно... Чего он ждет? Тут же рядом, на десять ступенек ниже, женский туалет”. И начал я догадываться, что это Валентин, и что гонялся я по лестницам только для того, чтобы предстать перед ним обгадившимся. Я держал рукой крючок на двери, и старался дышать как можно тише. “Что же делать? Может подождать, не выходить? Но похоже, он устроился ждать долго, до конца. Вот идиот! Это он в первый день службы решил проявить особое рвение. Какая-то мелкая сошка, какой-то там ночной сторож намекнул, что тут что-то неисправно, так он… Что же делать? А-а-а! Плевать! Что будет, то будет”. Я резко дернул шнур сливного бачка... Вода зарычала по трубам. Сбросил с петли крючок, открыл дверь и смело прошел мимо Валентина. Он, улегшись животом на перила, смотрел вниз, в лестничный проем и, видно, в таком положении долго еще собирался стоять. Через день я встретил Валентина в буфете у Антонины. Он брал папиросы, а у Антонины не было рублей для сдачи. Я лишь вошел, как она мне: - Дай рубль. Я достал рубль, положил в протянутую ко мне ладонь Валентина и промычал что-то напоминающее приветствие. Теперь при встрече с ним я быстро говорю: “Здравствуй, Валя”, он что-то отвечает мне… Правда, встреч было не много. Как неожиданно Валентин появился, так вскоре неожиданно и пропал. Во мне остался какой-то странный рубец, что он и устроился к нам в театр только для того, чтобы со мною поздороваться и этим здорованием сообщить для меня что-то важное… В делах высокого искусства. |
| Ее обследуют и обнаружат запущенный язвенный колит, который в лагерных условиях вылечить уже невозможно. Но пока у нас мирный, веселый день. Один из немногих спокойных дней, что нам остались. Приносят ужин — это значит, пять часов. В соленой воде плавают кусочки нечищенной, с потрохами и чешуей, рыбы и несколько картошин. Раечка берется за дело: отлавливает рыбу и картошку из бачка, чистит (лучше поздно, чем никогда), крошит все это с чесноком и экономно поливает подсолнечным маслом из пузырька: этого масла нам положено по пятнадцать граммов в день, а о сливочном на ближайшие годы лучше забыть. Салат “Малая зона” готов. Ужин легкий. “Настоящие леди после шести часов не едят”, — смеемся мы. Да и нечего больше есть, так что лучше смеяться. Таня Осипова включает телевизор. Он у нас старенький, черно-белый, конечно, и все время ломается. Его приходят чинить, и он работает еще пару дней — до следующей сгоревшей лампы. Будут потом попытки администрации вывести выключатель телевизора на вахту с тем, чтобы отключать его по своему усмотрению. Но мы с Таней замкнем нужные проводки, а администрация сделает вид, что этого не заметила — не все тут такие, как Подуст, и плевать им, в конечном счете, что и когда мы смотрим — лишь бы не после отбоя. Меры приняты — и точка, можно отчитаться перед комиссией. Но сегодня вечером нам никто голову не морочит, и смотрим мы спектакль по Ростану — добрый старый Сирано де Бержерак. Сирано умирает, и Таня плачет. Она такая, наша Таня может плакать над фильмом или книгой, а может четверо суток отказываться от воды или пищи, одна в камере, безо всякой поддержки — пока ей не вернут отнятую Библию. И Библию, как бобики, приносят обратно: пятые сутки “сухой голодовки” — верная смерть, а допустить смерть политзаключенной из-за Библии — это для них “нежелательная огласка”… Правда, поддержка Тане в тот раз была с весьма неожиданной стороны: в соседних камерах сидели уголовницы, и все они провели однодневную голодовку в поддержку Тани. Собирались голодать и дольше, но сама Таня отговорила — с уголовницами расправа проще, чем с политическими, и они были бы не в равном положении. |
| Дело о приготовлении кумыса для матери, о чем она сама просила, устроилось весьма удобно и легко. Одна из семи жен Мавлютки была тут же заочно назначена в эту должность; она всякий день должна была приходить к нам и приводить с собой кобылу, чтоб, надоив нужное количество молока, заквасить его в нашей посуде, на глазах у моей матери, которая имела непреодолимое отвращение к нечистоте и неопрятности в приготовлении кумыса. Условились в цене и дали вперед сколько-то денег Мавлютке, чему он, как я заметил, очень обрадовался. Я не мог удержаться от смеха, слушая, как моя маменька старалась подражать Мавлютке, коверкая свои слова. После этого начался разговор у моего отца с кантонным старшиной, обративший на себя всё мое внимание: из этого разговора я узнал, что отец мой купил такую землю, которую другие башкирцы, а не те, у которых мы ее купили, называли своею, что с этой земли надобно было согнать две деревни, что когда будет межеванье, то все объявят спор и что надобно поскорее переселить на нее несколько наших крестьян. «Землимир, землимир, скоро тащи, бачка Алексей Степаныч, — говорил визгливым голосом Мавлютка, — землимир вся кончал; белым столбам надо; я сам гуляет на мижа». Мавлют Исеич ушел, отвязал свою лошадь, про которую, между прочим, сказал, что она «в целый табун одна его таскай», надел свой войлочный вострый колпак, очень легко сел верхом, махнул своей страшной плетью и поехал домой. Я недаром обратил внимание на разговор башкирского старшины с моим отцом. Оставшись наедине с матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она была заселена двумя деревнями припущенников, «Киишками» и «Старым Тимкиным», которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести на другие, казенные земли было очень трудно; всего же более не нравилось моей матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком. |
|
|
