| Места для лежания не было, и мы, двое вновь пришедших, поневоле уселись на полу почти возле самого туалетного бачка. В камере было довольно светло из-за того, что там было четыре окна, хотя и тоже с наклонными ставнями, но уже только с одним рядом решеток. Под потолком висела синяя пелена табачного дыма, люди разговаривали вполголоса. Кое-кто иногда смеялся и говорил неприличные слова или даже сквернословил, и все находившиеся в камере чувствовали себя вполне развязно. Большинство арестантов имели интеллигентные лица, но были среди них люди с темными физиономиями и всякого вида наколками на оголенных руках и груди. Эти индивидуумы выделялись своей внешностью, манерой и повадками от всех прочих находившихся в камере обыкновенных людей. Они чувствовали себя спокойно, иногда напевали вполголоса отвратительные для слуха вульгарные блатные куплеты, сморкались на пол, не глядя, куда и как попало, чуть ли даже не на лежащих там людей. Вся эта шатия в количестве семи человек располагалась на лучших местах, вдали от туалетного бачка, под двумя средними окнами, всегда раскрытыми, что давало им возможность дышать чистым воздухом круглые сутки. И лежали они просторно — сантиметрах в тридцати друг от друга, тогда как все остальные арестанты лежали вплотную и, для того чтобы повернуться на другой бок, нужно было непременно вылезти к краю нар, там повернуться и снова проталкиваться на свое место. В должное время раздавали ячневую баланду, так же звенели звонки, извещая о поверке. Но она здесь проходила проще, чем в камерах смертников, а потому быстрее. Все арестанты выстраивались посреди камеры в колонну по четыре в ряд, и дежурные, сдающие и принимающие смену, считали по рядам количество людей. После поверки до отбоя оставалось около полутора часов. В это время один из арестантов не спеша и внятно стал пересказывать слушающим роман Ф. М. Достоевского “Преступление и наказание”. Прозвонивший звонок на половине повествования остановил рассказчика. Надзиратель-ключник постучал в дверь, давая знать, чтобы все ложились спать. После этого смолкли всякие разговоры и хождение внутри камеры. |
| Не хотелось ему ехать по сбору этого нищенского подаяния причту овсом, гречихой, картофелем и разными другими разностями: он хорошо понимал, насколько этот нищенский сбор унижает достоинство пастыря Церкви и служит поводом к разным сценам, завязывающим ненормальные отношения прихожан к причту. Но эта «новина» была общим достоянием причта, и потому волей-неволей нужно было ехать собирать ее. Поехали каждый на своей подводе, с веретьями и мешками для разных сортов и родов зернового хлеба и других продуктов. По селу сейчас же стало известно, как только показались на одной слободе известные всему селу пегие лошаденки обоих причетников. Никто, однако, не позаботился заранее о том, чтобы приготовить причту посильное от себя подаяние и не задерживать, не унижать пред собою служителей своей церкви. Нет! Тут каждый крестьянин как будто даже хотел нарочно доказать причту, что тот находится в полной зависимости от прихожан в отношении своего обеспечения куском насущного хлеба; каждый не прочь был при этом поломаться пред причтом и выместить ему за то, что при свадьбах он взыскивал с прихожан все долги и недоимки за требоисправления. И сколько тут унижений для причта! Сколько сцен! Представьте себе такую картину сбора новины. Вот по селу идут вместе все члены причта, за ними тянутся их подводы: подходят они к дому крестьянина, подводы останавливаются. Один из причетников подходит к окну и кричит: «Хозяин! Приготовил, что ли, новинки-то нам? Выноси скорее». Хозяин по обычаю не скоро тронется с места и не скоро выйдет из дома, с непременным почесыванием своего затылка. – Здравствуй, бачка! – говорит он, кланяясь священнику и никакого внимания не обращая на прочих членов причта. – Что, кормилец, жалуешь к нам? – Разве не видишь, зачем? – возражает дьячок. – Новину собираем. – Погоди-ка, Михалыч! – останавливает его крестьянин. – Я с тобою вовсе и не говорю. Мне бачка и сам скажет, что ему нужно. Ведь у него, поди, небось язык-то есть. Да и мы, значит, тоже люди. Сами хозяева. – Все равно, любезный, – отвечает ему отец Павел, – что он тебе сказал, то и я скажу. |
| Что делать? Ведь бобр, внезапно погруженный в воду, тонет, конечно, как и всякое животное, а между тем времени прошло уж порядочно. Но скорее всего у индейцев, до плеч стоявших в ледяной воде, здорово что-то замутилось в голове, иначе как же это объяснить, что когда они очнулись, то увидели, как они ногами на дне реки ищут печку с бобрами, а в руках держат эту же самую печку, и вода из нее выливается в реку. — Они живы, они живы! — очнувшись, закричала Анахарео. Но Серая Сова стоял бессмысленно, сжимая в руке ручку от крышки бачка, в то время как сам бачок, наполненный салом, плотно закрытый крышкой, весело мчался на глазах вдаль по реке. Температура была значительно ниже точки замерзания, ледяная вода резала ноги, и странники леса рисковали потерять способность стоять, что значило быть унесенными стремительной водой. Берег был приблизительно в пяти «родах» (род равняется почти пяти метрам), но Анахарео, обдуманно пользуясь шестом, перешла это значительное при таких условиях расстояние очень благополучно и опустила на берег печку со взбешенными, ревущими бобрами. После того она еще три раза выдерживала напор холодного стремительного потока и, бросаясь в воду, выносила разные вещи. В то же время Серая Сова как более сильный и опытный спасал каноэ. К счастью, каноэ в этом случае не изменило путешественникам: пострадала только часть обшивки, брезент же был цел, и суденышко вполне могло служить в дальнейшем путешествии. Времени у индейцев, чтобы поздравить друг друга с победой, вовсе не было. Сильно морозило, все замерзало вокруг, и одежда тоже становилась ледяной. Промокли, конечно, и сами до костей, и страшно было подумать о голых бобрах. К счастью, часть одеял в узле оставалась сухой. Серая Сова, завернув в эти одеяла Анахарео вместе с бобрами, сам бегал рысью — собрал много хвороста, развел громадный костер. Как бы там ни было, но беда прошла. Через короткое время эти же самые люди, веселые и счастливые, сидели у костра в ожидании, когда закипит чайник и зажарится на сковороде оленина. В то же самое время водолазы уютно устроились на новых постелях в своем жестяном ящике и поедали конфеты, припасенные хозяевами для особенных случаев, из-за этих конфет у них там иногда поднимался шум и гам. За исключением бачка и еще одного пакетика с салом, при катастрофе ничего не было утеряно; даже два оконных стекла, привязанные к стиральной доске, были найдены целыми на некотором расстоянии вниз по течению. |
| Попадутся в руки нечисти, не приведи Господь, искромсают, замучают их поганые. — Ты меня, бачка-атаман, пошли, меня за своего примут и хошь бы што, — предложил свои услуги Ахметка. Лицо Ермака просияло. — Ладно, ступай. А мы ждать будем, Вызнай все, сколько их там привалило, да смотри поаккуратнее и вертайся скореича. Татарин-толмач только головою мотнул вместо ответа, вылез из лодки и тотчас же скрылся в густо разросшихся кустах. Начинало темнеть. Без устали падали стрелы, не причиняя, однако, сидевшим в челнах казакам особого вреда. Но все же ранили то одного, то другого. Знахарю Волку немало досталось работы перевязывать товарищей. Стрелять из лодок было бесполезно. Крутой утесистый берег мешал пулям вылетать по назначению. К вечеру стрельба татар чуть поутихла. Очевидно, наступившие сумерки мешали прицеливаться. — Запропастился собака Ахметка. Чего доброго не махнул ли к своим. Хошь и наш он, крещеный, а у них это часто бывает, — произнес неуверенным голосом кто-то в атаманской лодке. Но атаман отрицательно качнул головой. — Нет, братцы, не уйдет Ахметка. Хошь и бесермен, все же совесть у него есть. Да вот и он! — радостно заключил Ермак, вглядываясь в темному своими зоркими соколиными очами. И правда, вблизи струга что-то забелело во мгле, и через несколько минут в челн прыгнул проводник-татарин. — Видал… Выглядел… — залепетал он быстро, — много их… ой, много, атаман-бачка… Видимо-невидимо… А под Бабасанским урочищем, сказывают, втрое боле будет. Сам батырь ихний, сродственник Кучумов, там с добрым десятком тыщей ждет… А и здеся немало… На берег нельзя соваться, — докончил взволнованно и быстро свою несвязную речь татарин. — Ладно… — усмехнувшись значительно проронил Ермак, — а теперь нужно мне, братцы, надежных человек с пять десятков отрядить вона в лес тот, што за утесами чернеет. Придется мимо поганых прокрасться да хворосту набрать в лесу поболе, вязанки так с четыре на человека. А там, как вернетесь, новую работу вам дам. — Все мы надежные, всех отряди, атаман, — заговорило несколько десятков голосов сразу. |
| Казаки хвалили степь: «Здесь урожай шуточное дело — сам-двадцать, плюнь — дерево вырастет. Кабы не татары проклятые, понастроили бы мы здесь хуторов». Ратники из северных губерний дивились такой пышной земле. «Эта война справедливая, — говорили, — разве можно, чтоб такая земля лежала без пользы». Ополченцы-помещики приглядывали места для усадеб, спорили из-за дележа, бегали в шатер к Василию Васильевичу кланяться: «В случае Бог даст завоевать эти места, пожаловал бы государь такой-то клин землицы от такой-то балки до кургана с каменной бабой…» В мае стодвадцатитысячное московское и украинское войско дошло до широкой, обильной пастбищами и водой Зеленой Долины. Здесь казаки привели к Василию Васильевичу «языка» — крепенького, лоснящегося от загара краснобородого татарина в ватном халате. Василий Васильевич поднес платочек к носу, чтобы не слышать бараньего татарского смрада, приказал допросить. С языка сорвали халат, — ощерив мелкие зубы, татарин завертел сизообритой головой. Угрюмый казак наотмашь полоснул его плетью по смуглым плечам. «Бачка, бачка, мой все говорил», — затараторил татарин. Казаки перевели: «Гололобый бачит, що орда стоит недалече и сам хан при ней…» Василий Васильевич перекрестился и послал за Мазепой. К вечеру развернутое войско с конницей на правом и левом крыле, с обозом и пушками посредине двинулось на татар. Едва над низкой истоптанной равниной поднялся каравай оранжевого солнца, русские увидели татар. Конные кучки их съезжались и разъезжались. Василий Васильевич, стоя на возу, разглядывал в подзорную трубу пестрые халаты, острые шлемы, скуластые зло-веселые лица, конские хвосты на копьях, важных мулл в зеленых чалмах. Это была передовая часть орды. Отряды конных поворачивали, съезжались, сбивались в плотную кучу. Поднялась пыль. Пошли! Скача, татары развертывались лавой. Донесся пронзительный вой. Их затягивало пылью, гонимой русским в лицо. Труба задрожала в руках Василия Васильевича. Его конь, привязанный к возу, шарахнулся, обрывая узду, — из шеи его торчала оперенная стрела… Наконец! — надрывно грохнули пушки, затрещали мушкеты, — все закрылось клубами белого дыма. О панцирь Василия Васильевича звякнуло железо стрелы — как раз против сердца. Содрогнувшись, перекрестил это место… |
| п. во время его хождений по приходу... Пришла осень, а с нею пришла и та пора, когда, по заведенному обычаю, священнику совсем своим причтом нужно было отправиться в приход собирать новину «зерном». Не хотелось Богоявленскому ехать собирать эту новину: он понимал, на сколько этот нищенский сбор унижает самое достоинство пастыря церкви и служит всегда поводом к разным сценам, завязывающим ненормальные отношения прихожан к причту. Но эта «новина» была общим достоянием причта, и потому волей-неволей нужно было ехать собирать ее. Поехали каждый на своей подводе с веретьями и мешками для разных сортов и родов зернового хлеба. По селу сейчас же стало известно, что «попы ездят по сбору новины», как только увидели на селе известных каждому лошаденок причетников. Но никто заранее не позаботился о том, чтобы приготовить посильное от себя подаяние вперед и не задерживать причт. Нет! Тут каждый крестьянин как будто нарочно хотел доказать причту, что он находится в зависимости от прихожан в своем обеспечении, что крестьян никто не обязывал давать ему «новину» и что если ее дают ему, то делают тем великое для него одолжение; каждый как будто хотел поломаться пред причтом и выместить ему за то, что при свадьбах причт взыскивает с прихожан все долги за требоисправления. И сколько тут унижений со стороны причта! сколько сцен! Представьте себе эту картину сбора новины. Вот идут вместе все члены причта, за ними тянутся их подводы. Подходят они к дому каждого прихожанина, один из причетников приближается к окну и кричит: «хозяин! приготовил, что ли, новину нам? Неси скорее» Хозяин, по обычаю, нескоро соберется и выйдет на улицу с непременным почесыванием своего затылка. – Здравствуй, бачка! – говорит он. – Что к нам жалуешь?.. – Разве не видишь? – кричит дьячок: – новину собираем... – Погоди, – отвечает крестьянин, – я вовсе не с тобою говорю... Мне бачка и сам скажет, чего ему нужно... У него ведь тож язык-то есть... Да ведь и мы, значит, того, люди тож... Сами хозяева... – Все равно, любезный, замечает ему священник: что он тебе сказал, то и я скажу... Ты и сам знаешь, что мы, по обычаю, собираем новину... |
| Быть может, самое время сказать здесь несколько слов о тюремном меню. Кормили нас три раза в день. Утром, после подъема и оправки, два кухонных рабочих, в сопровождении надзирателей, везли по галерее, останавливаясь возле дверной ниши каждой камеры, тележку с бачками и чайниками. Надзиратель открывал дверную форточку, и мы протягивали через нее свои алюминиевые миски и кружки. В миску по утрам накладывали порцию каши — гречневой размазни, пшенки, перловки, овсянки. Порции были маленькие, дно миски обычно не покрывали. В кружку наливали чай, как мы говорили — «из вейника». Давали также дневную пайку хлеба — серого или черного. Помнится, четыреста граммов. Кусочек масла или сала с полспичечного коробка и небольшую кучку сахарного песка на клочке бумажки. В обед обвозили сначала супом. Суп обычно был из рыбьих костей, иногда из гороха, иногда это были довольно постные щи, в которых, бывало, оказывалось несколько волокон отварного мяса. Потом камеры обвозили вторым и чаем. Выдать второе заодно с супом нельзя было, так как у каждого из заключенных была всего одна миска. Второе блюдо состояло опять же из небольшой порции каши или картофельного пюре. Рядом с кашей на дне миски лежал кусочек солонины граммов 15–20. Из большого медного чайника, похоже, сохранившегося в тюрьме еще с царских времен, наливали чай. На ужин снова привозили чай и, кажется, больше ничего. Кто хотел, оставлял на ужин кусочек хлеба и щепотку сахара. Аппетит отчасти отбивал табак. Папиросы надзиратель приносил из тюремного ларька. Деньги шли со счета заключенного, на котором числились деньги, отобранные при поступлении в тюрьму, либо переданные родственниками. Сумму, которую разрешали передавать, сейчас припомнить не могу. Рублей десять в месяц, не больше. Передач для подследственных не принимали. Из ларька, кроме папирос и спичек, не приносили ничего. Мне лично, приученному к скудному пайку блокадными нормами, еды хватало. Правда, я с первого дня дал себе обет — съедать все без разбору. Моей первой тюремной едой была полная миска — слили из бачка остатки — рыбного супа. В основном в миске оказались лежавшие на дне бачка рыбные кости. Я знал, что они содержат фосфор и решительно разжевал и съел все, до последней косточки. Съедал я в тюрьме и куски свеклы, и тыквенную кашу, которые на воле не ел. Словом, со вкусом не считался. |
| – Что же тебя убедило в этом? – Раз я ухитрился украсть у своего знакомца-знахаря один прием такого противоядия, для опыта вылил его вечерком в воду и дал выпить одной кликуше, ходившей к нам брать волну для пряжи, и что же? Чрез неделю она совершенно выздоровела. Вот ты и поди!.. Дивись этому знахарству, да раскидывай умом своим, отколе и как дошло до знахарей познание свойств этих снадобий, ими же самими приготовляемых, когда медицина наша не знает их? – Да, точно, это удивительно. И верить этому не хочется. Но в действительности это так и есть... и потому недаром народ издавна этому верит. – Действительно, друг мой, это так и есть. Я уже описывал тебе подробно всю историю своего знакомства со знахарем Парамонычем. Он тоже давал женщинам и девушкам добываемые им издалека, снадобья, и вся сила его колдовства заключается не в чем ином, как именно в этих снадобьях. – Да, твое знакомство с этим знахарем тоже очень интересно, и описание его тобою в письмах ко мне весьма много и мне помогло добиться сути дела от тех знахарей и колдуний, с которыми мне пришлось иметь дело, и их отвратить от их темных дел и привести к покаянию. – Очень рад, что мой пример знакомства с Парамонычем и обращения его на путь покаяния принес пользу и тебе в том же самом деле. – Да... И я, брат, подобно тебе, заручившись согласием на то некоторых знахарей и колдунов, разоблачил в своих проповедях несколько суеверий и предрассудков народных. И как это вышло хорошо и целесообразно. Вот тут-то я и постиг тайну, как всего лучше можно действовать на народ, чтобы отвратить его от его суеверия и нелепостей. Одной проповеди тут недостаточно, она останется бесплодною. Необходимо прежде всего познакомиться с одной стороны с самым характером суеверий и предрассудков, а с другой стороны с вожаками народными в этом случае – с знахарями и прочими людьми, имеющими обаятельное влияние на народ; необходимо прежде этих вожаков обратить на путь истины, а потом их же и употребить в орудие вразумления народа. Доколе этих людей не обратишь на путь истины, все будет напрасно: что ни говори в проповеди, одно слово вожака: «бачка врет, он вас морочит» – разрушит все твои старания; а как скажет он: «бачка правду говорит» – все тебе и поверят. |
| – Можно? – спросил я директора. Директор поглядел на инструктора. Тот сидел неподвижно. Директор кивнул. Я взялся за горячий патрон, ударил по лампочке ладонью. Плохо. В зале зашевелились. – Мы этого не разрешаем, – объяснил директор вполголоса инструктору. – Ну сейчас, понимаете? Тот сидел, окаменев. Я ударил еще раз и еще, и добился – стряхнул вольфрамовые волоски с крючков, а потом соединил напрямую. И вот эта заминка, это отклонение от заколдованной тишины, в которой звучал только пересохший хриплый голос директора – и никто не осмелился сходить за водой, – зато напряжение исчезло. В зале зашевелились, стало просторнее. Побежали за водой, слышно было, как гремела цепь у бачка. Лампочка не перегорела, но погасла, погасли и остальные. Не потянула «нефтянка». Зажгли керосиновые лампы, висевшие на вбитых в стены гвоздях. Самую яркую – молнию – держал сзади директора Колька Палкин. Держал, а сам смотрел в сторону, чтоб видно было, что не подглядывает. Письмо дочитали. Инструктор встал. В зале тоже встали. Письмо инструктор положил в портфель и первый вышел. За ним директор. – Завтра в школу, – сказал он, коснувшись моего плеча. На улице была такая луна, такая у неё была начищенная радостная глупая морда, что и мороза не чувствовалось. Началась возня, побежали на Малахову гору, стащили по пути чьи-то сани. И почему-то ничего о письме не говорили. – Ты завтра в школу придёшь, да? – спросила меня Галька. – А ты думала, в тюрьму? Сани неслись все быстрее, и всё быстрее неслась над лесом ослепительная луна. – А правда, ты мне стихи писал? – тихо спросила Галька. – Да пока плохо, сжёг, – ответил я. Пришёл домой, и отлично понимая, что партийный мой отец рассказал беспартийной моей матери содержание закрытого письма, похвалился ей, что и я тоже знаю содержание письма. – Да уже все только о нём и говорят. – Говорят что? – Что зря решили покойника в плохом выставить. Ой, зря. Чего теперь-то: умер и умер. Любили же его. Перед войной-то как хорошо стали жить. Теперь-то любое можно на него свалить. Смелые какие, прости, Господи, мёртвого лягают. |
| На уроки меня на следующий день не пустили. Вместо уроков я ходил стоять в кабинет директора, утыкался в корешки многотомников. «И до чего ты додумался? – спрашивал директор. Я отмалчивался. – Ну, постой». На четвертый день я пришел к директорскому кабинету, как на работу, – закрыто. Прождал час, директора нет, пошел проситься на урок – нет разрешения. Остаток дня я болтался по коридорам, гремел цепью у питьевого бачка, помогал уборщицам топить печи и чистить ламповые стекла для второй смены. Последним уроком была история, я любил её, стоял под дверью, слушая. Учительница Маргарита Михайловна, когда рассказывала, то входила в такой раж, что ломала указки, особенно говоря о войнах. Так как вся история состояла из войн, то указок требовалось много. Особенно много указок переломала Маргарита, говоря про десять сталинских ударов, благодаря которым мы выиграли последнюю войну. Я спрашивал Гальку, в каком из сталинских ударов отец потерял ноги, но она не знала. «Напиши, спроси». – «Ты соображаешь? Куда я напишу?» Так как я болтался без дела, ожидая наказания за аполитичность, меня прибрал к рукам Коля-лаборант. Приближались районные соревнования. Впервые они радиофицировались. Я помогал Коле тянуть провода, лазил на столб и нарочно долго сидел наверху. Зависть ко мне была общешкольная. Колька Палкин в команду лыжников меня не записал, остерёгся, но мне было даже лучше: Коля-лаборант окончательно взял меня в помощники. Аппаратура стояла в физкабинете. Перед окнами был старт и финиш. Безсмертную «Рио-Риту» включал я, когда мне в окно кричали, что финиширует кто-то из нашей школы, объявлял результаты. Наши побеждали. Я был в восторге и начинал допускать такие вольности, например: «Горячо поздравим наших товарищей!» Или: «Легенда о летающем лыжнике обретает реальность!» Или: «Мы ожидаем красных маек над снегами, как Ассоль ждала красных парусов!» Я был начитанным юношей. Мою самодеятельность не прерывали, я видел в окно, что директор доволен – наши побеждали. Они были в красных футболках поверх курток. Оставался финиш «десяток». Напряжение росло. Мальчишки лезли па деревья, бежали навстречу. Я держал адаптер над крутящейся «Рио-Ритой». Вдруг в окно закричали, что идет зеленый, еще зеленый, а нашего не видно. Отчаяние было такое, что я неожиданно для себя переключил технику на микрофон и закричал то, что первым выскочило: |
|
|
