| Об этом замке Карраччоло сохранились легенды. Капуанцы, очевидно, очень склонны к такому виду творчества. При моем поселении они тоже тотчас же создали легенду и по городу Капуа пошел слух, что я – американский инженер, приехавший для восстановления разрушенного американцами же городского собора XI века, на развалины которого выходит окно моей комнаты. Реставрировать, конечно, – за счет тех же американцев, в которых романтические капуанцы наивно предполагают наличие каких-то остатков какой-то совести. Именно эта легенда стала причиной моего знакомства с синьором Бартоломео Монтанья. Утром, когда я вышел на площадь, этот глубоко уважаемый мною капуанец поставил на истертые веками плиты улицы свой совок, прислонил к водосточной трубе метлу и элегантно раскланялся со мною. – Синьор инженер, как вам понравился наш город? – Очень, – ответил я. – Замечательный город во всех отношениях. Но только вы ошиблись: я не инженер, а журналист. – Значит, опять наврали! – воскликнул, прижав к носу две сжатые в щепоть пятерни, синьор Бартоломео. – Я опять оказался прав. Журналисты не реставрируют соборов, следовательно, и реставрации не будет. Но вы всё же американец? – Снова нет. Я русский. – Русский? – с невероятным удивлением переспросил синьор Бартоломео и почему-то, забрав свой совок, сунул метлу под мышку, как рыцарское копье. – Русский? Большевик? – Снова ошибка, – засмеялся я, – русский, но не большевик. Далеко не все русские – большевики, уважаемый синьор. В процентном отношении к населению, коммунистов в России меньше, чем, например, у вас в Италии. – Вы будете жить здесь? – снова поставил свой совок на плиты мой новый знакомый. – В таком случае, если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь прямо ко мне, к Бартоломео Монтанья, спаццино, – отрекомендовался он, назвав свою профессию спаццино (подметайло) с гордостью, достойной Короля Солнца. – Да, синьор журналист, я уже 35 лет, как подметаю эту площадь и эти улицы. Я знаю буквально каждый камень и всех людей в Капуа. Я знаю все, часто даже то, чего не знают о себе они сами. Вот, например, синьора Труффальдини, владелица дома, в котором вы живете, убеждена, что она будет получать с него доход в предстоящем году, а я знаю, что готовится новый налог, и этот налог съест не только плату с ее жильцов, но и самой синьоре Труффальдини придется кое-что добавить, чтобы сохранить дом. Да, я это знаю, потому что слышал разговор синдика с главою налогового управления. Я знаю всё и всегда к вашим услугам, синьор русский… Но кто же вы по вашим политическим взглядам, синьор? |
| Сегодня ему показалось, что он видит ее уход. Прошла мимо? Нет. Свернула в сторону? Тоже нет. Но она не исчезла, не испарилась, именно ушла, как уходила до этого сотни раз при жизни, иногда — с поцелуем, иногда — , — с улыбкой, иногда — просто взмахнув рукой. На этот раз не было ни поцелуя, ни смеха, ни жеста, но когда он увидел, что ее здесь больше нет, какой-то привкус прощания все еще оставался с ним. В домах напротив проступили огни, в уши ворвался беспорядочный шум города. От избытка впечатлений кружилась голова. Ричард постоял, успокаиваясь, свернул в боковую улочку и тоже ушел. Глава 3 Клерк Саймон Остаток дня Джонатан провел в мастерской. Трижды он пытался позвонить Бетти. В первый раз, назвавшись, ему пришлось выслушать, что мисс Уоллингфорд нет дома. Во второй раз он назвался Ричардом, а для третьего изобрел некоего военного летчика. Однако результат оставался одним и тем же. Допустим, ко времени первого звонка дамы могли еще не вернуться из Холборна, но в половине одиннадцатого стало ясно, что леди Уоллингфорд попросту изолировала свою дочь от нежелательных контактов. Если она распорядилась не беспокоить Бетти, то добраться до нее будет трудновато. Между двумя последними звонками к Уоллингфордам он надумал зайти с другой стороны. Джонатан знал, что у сэра Бартоломью есть кое-какая недвижимость в Хэмпшире, так же, как у леди Уоллингфорд — дом где-то в Йоркшире, и он, назвавшись представителем местных властей, заявил, что хочет переговорить с кем-нибудь по вопросу перестройки дома, а заодно поинтересовался, вернулся ли из Москвы сэр Бартоломью, поскольку пора бы уже. Ему ответили, что о передвижениях сэра Бартоломью ничего не известно. Тогда он предложил поинтересоваться у леди Уоллингфорд и услышал, что это бесполезно, существует четкое распоряжение ограничиваться вышеупомянутым ответом. Наконец Джонатан сдался, отставил телефон в покое и принялся за письма. Он написал Бетти, он написал леди Уоллингфорд. Он предложил, после небольшой борьбы с собственным самолюбием, никому не показывать картину; при этом самолюбие потребовало только заменить «спрятать» на «уничтожить». Но пока он все же пытался сохранить и картину, и Бетти. Правда, если так и дальше пойдет, картину действительно придется уничтожить, но ведь никто не запретит ему написать еще одну, а уж там-то он без всяких намеков покажет, что думает об отце Саймоне. |
| – Не совсем так, – пытаюсь я смягчить свой ответ. – Видите ли, синьор Бартоломео, каждая нация имеет свои особенности. Ведь вы знаете, у русских есть il Tolstoy, il Dostoevsky, icone, a главное – spirito russo – русский дух… Всё это несколько меняет наш взгляд на необходимость и неизбежность монархии для нашего народа. Но ваши соображения, синьор Бартоломео, вполне мне понятны и на мой взгляд заслуживают глубокого уважения. Вы правы: разумная экономия необходима как в семье, так и в государстве. А содержать даже с предельной роскошью одну семью во много раз дешевле, чем десятки и сотни тысяч ртов, жадно рвущих друг у друга каждый жирный кусок. – О, если бы, – сокрушенно отвечает мне синьор Бартоломео, – я тогда еще примирился бы с демократией. Можно обойтись и одним олио , но нельзя жить без макарон, синьор! Нельзя жить без макарон! А кило их стоит теперь, при демократии, 140 лир! – Сколько же они стоили при монархии? – Полторы лиры, синьор! И даже одну лиру 20 чентезимов. Нет, говорю я вам, демократия мне не по карману. Я – человек бедный. Пусть ею развлекаются богатые американцы! «Наша страна», Буэнос-Айрес, 15 мая 1954 г. Развеянные легенды – Ну, Джованни, бери свой солидаристический трезуб, «маганья» , и давай рыхлить землю под горошек, – говорю я. – Но почему вы называете эту «маганья» – «солидаристико»? – осматривает Джованни привычный его рукам, изобретенный, вероятно, еще этрусками тяжелый трезуб, на самом деле очень напоминающий эмблему солидаристов. – Самый обыкновенный трезуб и больше ничего! – Это большая политика, Джованни. – А если политика, так вот где ей место, – указывает Джованни на самую большую заплату, украшающую самое ответственное место его тоже очень древних штанов. – Почему ты так суров к политике, мой друг? – Потому что, чем больше политики, тем меньше хлеба. А когда ее совсем не было, так кило хлеба стоило одну лиру и нам, абруцезцам , не приходилось бросать свои дома на целые полгода. – А когда же это было? – Когда был король. Тогда мы мирно сидели в своих горах, а те, кто не хотел там сидеть, могли уезжать в Африку и делаться там богатыми людьми. |
| Он бранил герцогиню за эти шалости, но сердиться не мог: подозревая в себе недостаток телесной отваги, гордился втайне храбростью жены. Охотники исчезли в лозняке и камышовых зарослях на низменном берегу Тичино, где водились гуси и цапли. Герцог вернулся в маленькую рабочую комнату – студиоло. Здесь ожидал его для продолжения прерванных занятий главный секретарь, сановник, заведовавший иностранными посольствами, мессер Бартоломео Калко. IV Сидя в высоком кресле, Моро тихонько ласкал белой холеной рукой свои гладко бритые щеки и круглый подбородок. Благообразное лицо его имело тот отпечаток прямодушной откровенности, который приобретают только лица совершенных в лукавстве политиков. Большой орлиный нос с горбинкой, выдающиеся вперед, как будто заостренные, тонко извилистые губы напоминали отца его, великого кондотьера Франческо Сфорца. Но если Франческо, по выражению поэтов, в одно и то же время был львом и лисицею, то сын его унаследовал от отца и приумножил только лисью хитрость без львиного мужества. Моро носил простое изящное платье бледно-голубого шелка с разводами, модную прическу – гладкую, волосок к волоску, закрывавшую уши и лоб почти до бровей, похожую на густой парик. Золотая плоская цепь висела на груди его. В обращении была равная со всеми утонченная вежливость. – Имеете ли вы какие-нибудь точные сведения, мессер Бартоломео, о выступлении французского войска из Лиона? – Никаких, ваша светлость. Каждый вечер говорят – завтра, каждое утро откладывают. Король увлечен не воинственными забавами. – Как имя первой любовницы? – Много имен. Вкусы его величества прихотливы и непостоянны. – Напишите графу Бельджойозо, – молвил герцог, – что я высылаю тридцать... нет, мало, сорок... пятьдесят тысяч дукатов для новых подарков. Пусть не жалеет. Мы вытащим короля из Лиона золотыми цепями! И знаете ли, Бартоломео, – конечно, это между нами, – не мешало бы послать его величеству портреты некоторых здешних красавиц. Кстати, письмо готово? – Готово, синьор. – Покажи. Моро с удовольствием потирал мягкие белые руки. Каждый раз, как он оглядывал громадную паутину своей политики, – испытывал он знакомое сладкое замирание сердца, как перед сложной и опасной игрой. По совести, не считал он себя виновным, призывая чужеземцев, северных варваров на Италию, ибо к этой крайности принуждали его враги, среди которых злейшим была Изабелла Арагонская, супруга Джан-Галеаццо, всенародно обвинившая герцога Лодовико в том, что он похитил престол у племянника. Только тогда, когда отец Изабеллы, король Неаполя, Альфонсо, в отмщение за обиду дочери и зятя, стал грозить Моро войною и низвержением с престола, – всеми покинутый, обратился он к помощи французского короля Карла VIII. |
| Поэтому смерть Энрике означала лишь последнюю краткую передышку перед решающим взлетом. Едва успел взойти на престол деятельный король Жyah II , как начался подъем, превзошедший всякие ожидания. Жалкий черепаший шаг сменяется стремительным бегом, львиными прыжками. Если вчера еще великим достижением считалось, что за двенадцать лет плавания были пройдены немногие мили до мыса Боядор и еще через двенадцать лет медленного продвижения суда стали благополучно доходить до Зеленого Мыса , то сегодня скачок вперед в сто, в пятьсот миль уже не является необычайным. Быть может, только наше поколение, пережившее завоевание воздуха, и мы, тоже ликовавшие, когда аэроплан, поднявшись над Марсовым полем, пролетал по воздуху три, пять, десять километров, а спустя десятилетие уже видевшие перелеты над материками и океанами, — мы одни способны в полной мере понять тот пылкий интерес, то бурное ликование, с которым вся Европа наблюдала за внезапным стремительным проникновением Португалии в неведомую даль. В 1471 году достигнут экватор, в 1484 году Дьогу Кам высаживается у самого устья Конго, и, наконец, в 1486 году сбывается пророческая мечта Энрике: португальский моряк Бартоломеу Диаш достигает южной оконечности Африки, мыса Доброй Надежды, который он поначалу, из-за встреченного там жестокого шторма, нарекает «Cabo Tormentoso» — «Мысом Бурь». Но хотя ураган в клочья рвет паруса и расщепляет мачту, отважный конкистадор смело продвигается вперед. Он уже достиг восточного побережья Африки, откуда мусульманские лоцманы с легкостью могли бы довести его до Индии, как вдруг взбунтовавшиеся матросы заявляют: на этот раз хватит. С разбитым сердцем вынужден Бартоломеу Диаш повернуть обратно, не по своей вине лишившись славы быть первым европейцем, проложившим морокой путь в Индию; другой португалец, Васко да Гама, будет воспет за этот геройский подвиг в бессмертной поэме Камоэнса . Как всегда, зачинатель, трагический основоположник, забыт для более удачливого завершителя. И все же решающее дело сделано! Географические очертания Африки точно установлены; вопреки Птолемею впервые показано и доказано, что свободный путь в Индию существует. Через много лет после смерти своего наставника мечту Энрике осуществили его ученики и последователи. |
| – Странный человек этот мессер Никколо! Добивается свиданий, а когда принимаю его, говорить нам не о чем. И зачем только прислали мне этого чудака? Помолчав, спросил, какого мнения Леонардо о Макиавелли. – Я полагаю, ваше высочество, что это один из самых умных людей, каких я когда-либо встречал в моей жизни. – Да, умен, – согласился герцог, – пожалуй, кое-что и в делах разумеет. А все-таки... нельзя на него положиться. Мечтатель, ветреник. Меры не знает ни в чем. Я, впрочем, всегда ему желал добра, а теперь, когда узнал, что он твой друг, – тем более. Он ведь добряк! Нет в нем никакого лукавства, хотя он и воображает себя коварнейшим из людей и старается меня обмануть, как будто я враг вашей Республики. Я, впрочем, не сержусь: понимаю, что он это делает потому, что любит отечество больше, чем душу свою... Ну что же, пусть придет ко мне, ежели ему так хочется... Скажи, что я рад. А кстати, от кого это намедни я слышал, будто бы мессер Никколо задумал книгу о политике или о военной науке, что ли? Чезаре опять усмехнулся своею тихою усмешкою, как будто вспомнил вдруг что-то веселое. – Говорил он тебе о своей македонской фаланге? Нет? Так слушай. Однажды из этой самой книги о военной науке объяснил Никколо моему начальнику лагеря, Бартоломео Капранику, и другим капитанам правило для расположения войск в порядке, подобном древней македонской фаланге, с таким красноречием, что всем захотелось увидеть ее на опыте. Вышли в поле перед лагерем, и Никколо начал командовать. Бился, бился с двумя тысячами солдат, часа три продержал их на холоде, под ветром и дождем, а хваленой фаланги не выстроил. Наконец Бартоломео потерял терпение, вышел также к войску и, хотя отроду ни одной книги о военной науке не читывал, – во мгновение ока, под звук тамбурина, расположил пехоту в прекрасный боевой порядок. И тогда-то все еще раз убедились, сколь великая разница между делом и словом. Только смотри, Леонардо, ему ты об этом не сказывай: Никколо не любит, чтобы ему напоминали македонскую фалангу! |
| Анонимный автор одной французской «инвективы», появившейся в ответ на ликующие послания Петрарки и записанной на текст Евангелия от Луки (10:30): «некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон, и попался разбойникам», называет Авиньон Иерусалимом , а Рим – Иерихоном , городом разбойников. В доказательство своей мысли он ссылается на великое прошлое богатство Галлии , удостоверенное христианскими и античными авторами, и приводит все места в литературе, в которых дурно рисуются Рим и Италия . По мысли автора, «где папа, там и Рим» (ubi Papa, ibi Roma). Итальянские патриоты, устами Петрарки, дали ему резкую отповедь, нападая на Авиньон, осмеивая все французское, выставляя на вид унижение Франции и Парижа , безнравственность французских кардиналов и т.п. Вскоре бурный, раздираемый смутами Рим стал тяготить Урбана, который в сентябре 1368 г. вернулся в Авиньон, несмотря на просьбы римлян и на предсказания пророчицы Биргитты Шведской , что в Авиньоне его скоро постигнет смерть. Бегство папы исторгло поэтические вопли у Петрарки и вызвало общее раздражение против французского влияния. Милан , Флоренция , Неаполь и 80 городов составили лигу для уничтожения ига чужеземного папы и начали конфисковывать церковные имущества; в Риме возобновились смуты; буря грозила уничтожить плоды завоеваний Альборноса и светскую власть пап. Избранный после смерти Урбана V папа Григорий XI ( 1371 - 1378 ), побуждаемый св. Екатериной Сиенской , решил для спасения папства вернуться в Рим . Однако часть кардиналов осталась в авиньонском дворце. Впереди папы шел с войском, набранным из французских, английских и испанских наемников, кардинал Роберт Женевский . После отчаянной борьбы папа пробился к Риму, куда въехал 17 января 1377 г., но уже в мае переселился в Аианьи, вручив власть над Римом сенатору Гомецу Альборносу. Разочаровавшись в надеждах восстановить папское могущество и значение церкви, благородный и образованный, но болезненный и слабохарактерный Григорий вскоре умер. Замок св. Ангела , где собрался конклав , был осажден римлянами, которые грозно требовали избрания на папский престол итальянца. Впопыхах был избран архиепископ Барийский Бартоломео де Приньяно (8 апреля 1378 ); но кардиналы не успели еще обнародовать этого имени, как ворвалась шумная толпа и разогнала конклав. Четыре оставшихся кардинала провозгласили Бартоломео папой под именем Урбана VI ( 1378 - 1389 ). |
| Весенние запахи: пахнет свежестью воздух, приятной свежей землей пахнет подснежник, вкусно пахнет первая зелень, сладко пахнет цвет яблонь, сирени. Весенние звуки: журчат ручьи, шумит теплый весенний ветер, слышны капли дождя, копают клумбы, огороды, поют птицы и т.д. (аналогично подбираются запахи и звуки других времен года). А переходить к сказкам можно по-разному, к примеру, «Сказка весны» может начинаться так: «Жила-была весенняя девочка, звали ее Веснянка, была она светлая, лучистая и всегда веселая. Голосок ее журчал как весенний ручеек. Но однажды…» Или еще пример начала сказки: «В одном царстве-государстве перепутались весенние запахи и осенние звуки…» СКАЗКИ ПО АНАЛОГИИ С ИЗВЕСТНЫМИ Научить детей сочинять аналогии — это тоже несомненный шаг в творческом развитии дошкольников. Можно взять за основу любые известные сказки. Но лучше, если это будут сказочные сюжеты с насыщенной положительной нравственной позицией. К примеру, предлагаем детям сказку. ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ОБЕД На берегу реки стоял замок Кирбашмур. В нем жили отважный рыцарь Артур и его жена прекрасная Эннабел. Каждый год в первый понедельник первого месяца со всех концов страны съезжались в Кирбашмур храбрые рыцари, чтобы померяться силами в честном рыцарском турнире. Первым прибыл рыцарь Айвенго. За ним прискакал рыцарь Бартоломью. Следом приехали рыцари Клиффорд и Айвор. И наконец, рыцарь, назвавшийся Рудольфом. Поздно вечером Артур и Эннабел сидели в удобных креслах перед пылающим камином. - Среди рыцарей есть переодетый разбойник. Как нам найти его? — с тревогой спросил Артур. - Мы узнаем его еще до начала турнира! — уверенно ответила Эннабел. На следующий день хозяева замка устроили в честь прибывших торжественный обед. Вопрос для размышления: Как прекрасная Эннабел узнала, что Бартоломью не рыцарь? Ответ: Рыцарь всегда рыцарь, в том числе и за столом. Он никогда не засунет салфетку за воротник, а аккуратно положит ее на колени. Он дождется, когда начнет есть хозяйка, и только потом сам возьмется за ложку. Рыцарь ни за что не будет дуть на суп. Он подождет, когда суп остынет. Только разбойники откусывают мясо от целого куска, а не разрезают его. Конечно, им неведомо правило: нож — в правой, а вилка — в левой руке. И уж, конечно, рыцарь не спутает салфетку с собственной одеждой. |
| Бар Бартоломео, но не успели еще кардиналы обнародовать это имя, как ворвалась шумная толпа и разогнала конклав: Четыре оставшихся кардинала провозгласили Бартоломео папой под именем Урбана VI (1378—1389). Урбана признали папой не только итальянские, но и авиньонские кардиналы, но этот суровый, надменный и мелочный человек, враг французов, вскоре вызвал своими действиями образование враждебной ему партии. Оскорбленные Урбаном французские кардиналы удалились из Ананьи, объявили избрание его неканоническим, как несвободное, и предложили ему сложить с себя власть. Урбан попытался вступить с ними в переговоры, но неудачно, и кардиналы провозгласили вместо него папой кардинала Роберта Женевского, принявшего имя Климента VII (1378—1394). Так начался раскол в Римской Церкви, продолжавшийся до окончательной его ликвидации почти 60 лет и доведший уже давно поколебленное здание Церкви до крайней степени нравственного и материального расстройства. На папском престоле очутились двое пап, которые вступили между собой в кровавую борьбу, разделив все западное христианство на два враждебных лагеря, причем Италия, Германия и северо-восточные государства тяготели к Риму, а Франция, Неаполь, испанские государства и Шотландия— к Авиньону. Оба папы молили о восстановлении мира и единства, но не думали поступиться своими правами и сыпали проклятия и отлучения на своих противников, так что весь Запад оказался отлученным от Церкви. Среди таковой церковной разрухи папы искали поддержки светских властителей, что породило бесконечные кровавые войны, и западные народы во время папского раскола разделились на два вооруженных враждующих лагеря. Последовательно на папский престол в Риме после Урбана VI избираются Бонифаций IX (1389—1404), Иннокентий VII (1404—1406), Григорий XII (1406—1415), а в Авиньоне после Климента VII — Венедикт XIII (1394—1417), и великий раскол в Римской Церкви не только не утихает, но разгорается и приносит Церкви весьма гибельные последствия. Раскол этот также причинил огромный материальный вред Европе, разорявшейся на содержание двух расточительных папских дворов и на бесконечные войны. |
| – Монархисто популяре, – перевожу я кое-как на итальянский слова «народный монархист». – Народный? – поднимает брови синьор Бартоломео. – Я никогда не слыхал этого добавления, но оно правильно. Все монархисты народны и других не может быть в наши дни. Я также монархист, синьор. Но я не всегда им был. Знаете, при монархии я даже протестовал против нее, клянусь вам в этом нашим святым патроном! Что ж поделаешь, никогда не можешь распознать того, что видишь каждый день. А вот потом, издали, вот тогда всё становится ясным. Я стал монархистом с первых же лет установления демократической республики в Италии, и знаете, почему? – прищелкнул языком синьор Бартоломео. – Почему? – поинтересовался я. – Потому, что у меня одиннадцать человек детей! Да, синьор, целых одиннадцать. Так много, что я иногда их даже сам путаю. Но это не беда, если я назову Пьетро Джованни, а Джованни – Пьетро, а беда в том, что все они – и Пьетро, и Джованни и Марчелло, и Марио – все без различия своих имен и возрастов хотят есть! Да, синьор, хотят есть! – сунул он обе пятерни на этот раз к моему носу. – И кормить их должен я, а никто иной. Вы думаете это легко при демократии? – Вас давят налоги? Я понимаю это. Но разве при монархии вы их не платили? – Синьор журналист, – глядя на меня с сожалением тянет мой новый незнакомец, – и вы говорите это? Можно ли сравнить налоги того времени с теперешними? И это вполне понятно, иначе не может быть. Тогда нам, всей Италии, всем сорока пяти миллионам, приходилось содержать только одно семейство, только одно, синьор! Пусть даже в потрясающей роскоши, пусть даже с неэкономными затратами, но только одно. Много ли это для сорока пяти миллионов? А теперь, не говоря уже о самом правительстве и чиновниках, нам приходится содержать еще двадцать девять партий! Да, синьор, двадцать девять! Это даже больше, чем у меня детей. И каждая из них тоже хочет есть! И она ест гораздо больше, чем мой Марио или Марчелло. Вы знаете, во что обошлись нам, нашему городу Капуа последние муниципальные выборы? В 190 миллионов лир. Это только по нашему городу. Но ведь выборы бывают каждый год, а то и по два раза: то в парламент, то в муниципио, то еще куда-нибудь. Прекрасно, это еще можно было бы вытянуть, но ведь выбранные тоже хотят есть, и оказанное им доверие, очевидно, развивает их аппетиты. Я думаю так, потому, что знаю всё, что делается в городе, синьор. Да, знаю всё! Знаю аппетит каждого из наших управителей и знаю также, как он удовлетворяет этот аппетит. Вот почему я и говорю: демократия мне не по карману. Я слишком беден для того, чтобы позволить себе эту роскошь. Я сам, наконец, тоже имею свой аппетит и тоже должен удовлетворить его. Так думаем мы, монархисты Италии. А вы, синьор, вы, русские монархисты? Не правда ли, вы думаете так же? |
|
|
