| По греческим общинам гастролируют странствующие ораторы, выступая со своим искусством перед многочисленной публикой в театрах или лекториях. Они менее всего склонны видеть в себе только мастеров слова и именуют себя не ораторами, а софистами. В этом воскрешении старого термина содержится претензия на культурную ценность нового красноречия, как пропаганды «образованности», и брошен вызов философам, исконным врагам «софистики». Как во времена Исократа, риторика начинает играть роль важнейшей общеобразовательной дисциплины, конкурируя с философией, а эпидиктическое красноречие стремится вытеснить все прочие виды литературы. Своим архаическим звучанием термин «софист» отвечал установке на аттическую древность, и вторая софистика приписывала себе происхождение от первой в порядке непрерывной исторической преемственности. С ростом значения публичной речи мы встречаемся уже в I в. н. э. Старший современник Плутарха, Дион из Прусы (в Вифинии), начал свою ораторскую деятельность как типичный софист, противник философов. Изгнанный при Домициане из Рима с запретом жить в Вифинии, он в течение ряда лет вел странствующий образ жизни, занимался физическим трудом и увлекался кинико-стоической философией. Странствия приводили его в отдаленные углы греческого мира; он посетил и Ольвию, греческую колонию на Днепре (Борисфене), и в своей «Борисфенитскюй» речи оставил памятник ее тяжелого состояния в римское время. После гибели Домициана Дион получил возможность вернуться и пользовался расположением императора Траяна. В своей последующей деятельности он поставил свое искусство эпидиктичеокого стиля на службу популярно-философской проповеди. От Диона сохранилось около 80 речей на политические, моральные и литературные темы. Дион – почитатель греческой древности, в сравнении с которой настоящее кажется ему мелким и ничтожным (ср. цитату на стр. 238), и вместе с тем сторонник империи, теоретик единовластия. Он проповедует смягчение классовых противоречий, призывает городскую бедноту возвратиться на землю – провинциальная параллель к политике поддержки мелкого землевладения, которую начали проводить императоры после Домициана. |
| Греческий софист, напр., вполне искренно мог размышлять о себе, что он не иное что, как только софист – учёный, а потому он и должен заботиться о передаче своей науки возможно большему количеству людей и имеет несомненное право надеяться на приличную оплату своего нелёгкого труда. Если только допустить, что и всякий грек размышлял подобным же образом, то нет ничего удивительного, что известный чудак философ днём с огнём искал там человека и всё-таки не нашёл его. Он видел только мужчин и женщин, господ и рабов, жрецов, чиновников и воинов, учёных, ораторов и художников; он видел, что вся эта громадная масса человекообразных существ деятельно живёт определёнными верованиями, желаниями и надеждами, но определёнными не сознанием человечности, а сознанием своего внешнего положения в природе и в обществе людей; он видел, что предносившийся его воображению истинный мир человеческой жизни на самом деле существует только под формою кукольного театра, и люди в нем – не люди, а какие-то жалкие исполнители кукольных ролей; он видел все это, и вот горький смех его даже и теперь ещё слышится чуткому уху философа. Что же такое человек? Положительная наука, на основании всех своих опытов и экспериментов, не может решать этой великой загадки философии. Она может говорить только о костях и жилах, о мускулах и нервах, т.е. в направлении философского вопроса она может рассматривать человека лишь в качестве добычи для могильных червей. Ведь теперь уж так и дело поставлено, что даже сама психология, в пределах естественно-научного метода, не считает себя вправе говорить человеку о духе; потому что никому из учёных пока ещё не удалось подцепить душу на острие ножа и посадить её в реторту химика. Следовательно, жгучие вопросы о том, чего следует желать человеку во имя его человечности и как ему следует жить по истине его человечности, в пределах положительной науки не могут даже и ставиться; потому что в этих пределах ведома одна только животность, говорить же о человечности, по всем данным современной науки, серьёзным людям не полагается. |
| Клейтарх (IV в. до Р.Х.) – древнегреческий историк, ученик Стильпона Мегарского; написал историческое сочинение об Александре Македонском. Клеобул (VI в. до Р.Х.) – древнегреческий философ, один из «семи мудрецов», тиран г. Линда на Родосе. Клеострат – автор, цитируемый у Стобея. Кориск – ученик Платона. Котис – фракийский царь. Кратес (365–285 до Р.Х.) – философ-киник из Фив. Крез (595–546 до Р.Х.) – царь Лидии, знаменитый своим богатством; был разгромлен и взят в плен персами. Критий (460–403 до Р.Х.) – афинский софист. Ксанф (V в. до Р.Х.) – древнегреческий историк из Сард. Ксенофонт (428–354 до Р.Х.) – древнегреческий историк, философ, ученик Сократа. Ласос (Гермионский) (VI в. до Р.Х.) – лирический поэт из Гермионы в Арголиде. Левкипп (V в. до Р.Х.) – древнегреческий философ, основатель атомизма. Леонид – царь Спарты, погибший в битве с персами под Фермопилами в 490 г. до Р.Х. Ливаний (Софист) (314–393) – языческий оратор, преподаватель риторики, учитель св. Иоан на Златоуста. Ликург (IX-VIII вв. до Р. Х.) – легендарный спартанский законодатель. Лисандр (ум. 395 г. до Р. Х.) – спартанский военачальник. Лукиан (Самсатский) (115–180) – сатирический писатель из г. Самосаты в Сирии. Менандр (342–292 до Р.Х.) – древнегреческий поэт-комедиограф. Менедем (Эретрийский) (IV-III вв. до Р.Х.) – древнегреческий философ-киник. Митродор (Лампсакский) (330–277 до Р.Х.) – ученик Эпикура. Мусоний (Руф) (20–80) – римский философ-стоик, ученик Эпиктета. Навкрат – мудрец, упоминаемый Стобеем. Н икострат – поэт-комедиограф (ок. 370 г. до Р.Х.). Ойнопид (Хиосский) (VI-V вв. до Р.Х.) – древнегреческий геометр и астроном. Пелопид (410–364 до Р.Х.) – знаменитый военачальник из Фив. Питтак (651–569 до Р.Х.) – древнегреческий философ, один из «семи мудрецов». Пифагор (Самосский) (570–490 до Р.Х.) – древнегреческий философ, мистик, математик, создатель школы пифагорейцев. Платон (427–347 до Р.Х.) – великий древнегреческий философ; в 387 г. основал свою философскую школу – Академию. Ученик Сократа, учитель Аристотеля; основатель философии платонизма. |
| Один признак жизни — слово. Как же подумать о тебе, что ты еще на земле, когда ничего не говоришь? Брось же свое молчание, написав ко мне и дав о себе знать, что ты еще жив. 324 (333). К писцу Слова имеют летучее свойство, а потому нужны для них знаки, чтобы пишущий мог ловить их в быстроте полета. И ты, сын мой, очертания букв выводи совершенно и речи разделяй знаками препинания, где должно; потому что малою ошибкою искажается большое слово, а при тщательности писца сказанное передается исправно. 325 (334). К переписчику Пиши прямо и строки води прямо, чтобы рука не заносилась у тебя вверх и не пускалась стремглав вниз. Не принуждай перо ходить излучинами, подобно Эзопову раку, но пусть идет по прямой черте, подаваясь вперед, как бы по нитке, с помощию которой плотник во всем наблюдает ровность и избегает всякой непрямизны. Косое неблаговидно, а прямое приятно на вид тем, что не заставляет глаза читающих, подобно оцепам, то подниматься вверх, то опускаться вниз, что и мне довелось делать, когда стал я читать написанное тобою. Поелику строки лежали уступами, то, когда должно было переходить из одной строки в другую, делалось необходимым отыскивать конец предыдущей строки. А как и в этом не оказывалось никакого порядка, то надобно было возвращаться назад и отыскивать порядок, бродя по излучинам назад и вперед, как говорят о Тезее, с Ариадниною нитью. Итак, пиши прямо и не вводи ум в заблуждение косым и кривым своим письмом. 328 (339). К Ливанию Чего не в состоянии сказать софист, и такой софист, которого искусство, по общему признанию, в том и состоит, чтобы великое, когда хочет, делать малым, а малое облекать величием? Подобное нечто доказал и ты в рассуждении меня, потому что письмо это, как назвали бы вы, требующие отборности в словах, — пачканное и не более сносное, как и то, которое теперь у тебя в руках, до того превознес ты словом своим, что признаешь себя побежденным, и за него уступаешь мне первенство в искусстве писать, подражая в этом отцам, когда они в шутку дозволяют детям гордиться над ними победою, не терпя чрез то вреда сами и питая тем любочестие детей. И действительно, сколько неизъяснимой приятности в этом слове, в котором ты забавляешься надо мною, как Полидам или Митон какой, увертывающийся от меня при состязании в кулачном бою или в борьбе! Ибо сколько я ни всматривался, не нашел и признаков слабости, почему требующие в слове превосходства еще более удивляются здесь силе твоей и тому, что мог ты столько низойти ко мне в своих шутках, как будто плывущего варвара взялся провести за Афон. |
| И поскольку смирение стало их внутренней сущностью, они не могли превозноситься даже тогда, когда для этого был весьма основательный повод. Авва Дорофей в «Душеполезных поучениях» повествует, как некий философ-софист спрашивал у знаменитого подвижника, аввы Зосимы, о том, что такое смирение. Тот отвечал, что смирение – это считать себя хуже всех. Тогда софист возразил ему: «Как же ты можешь считать себя хуже всех, когда ты явно видишь, какой ты добродетельный и какие чудеса творишь?» А Зосима по простоте своей сказал: «Не смущай меня, я только знаю, что я хуже всех, и всё». Тогда авва Дорофей , присутствовавший при этом, попробовал объяснить этому софисту суть смирения таким образом: «Когда человек упражняется в смирении, то это становится его навыком. Человек, преуспевший в смирении, сделал его своим вторым естеством, и поэтому, хотя бы он разумом осознавал, что он лучше других, навык смиряться не позволяет ему этого сделать». Неважно, в каких словах святые отцы говорили о своем смирении, а важно это их душевное чувство, это, можно сказать, самодействующее воззрение на самих себя. При занятиях Иисусовой молитвой, пусть это будет устная молитва, умная или сердечная, очень важно не уклоняться в две крайности. Одна крайность – чрезмерное спокойствие, то есть когда мы молимся без всякого усердия, не понуждаем себя ко вниманию под предлогом того, что все в руках Божиих и Господь все устроит. Вторая крайность – это, наоборот, чрезмерное понуждение себя, когда мы не знаем своей меры и придаем излишнее значение собственному усердию. Теоретически это сформулировать довольно просто, но на деле нащупать эту золотую середину бывает трудно – ибо ее надо искать не только для каждого отдельного человека, но даже в каждом отдельном случае в течение дня. Состояние настоящего молитвенника каждый день многократно меняется, и ему необходимо понимать: когда нужно смириться и молиться устами, а когда – понудить себя к внимательной молитве, когда нужно примириться с обстоятельствами, а когда – преодолеть эти обстоятельства, мешающие молитве. Тут поневоле будет сделано много ошибок, их не может не быть у человека, внутреннее состояние которого постоянно меняется. Об этом говорит преподобный Силуан Афонский : у того, кто молится по привычке, не бывает никаких изменений в молитве, а настоящий молитвенник знает множество разных перемен. И ему нужно в каждом отдельном случае правильно сориентироваться. Лучше, конечно, если у него есть опытный советчик. |
| 15. Никто не может выразить словами, что такое есть смирение, и как оно рождается в душе, если не узнает сего из опыта. Из одних же слов никто не может познать сего. Некогда авва Зосима говорил о смирении (что чем кто святее, тем смиреннее), и какой-то софист, бывший при том, спросил его: «разве ты не знаешь, что имеешь добродетели? Ведь ты видишь, что исполняешь заповеди: как же ты, поступая так, считаешь себя грешным?» Старец не находил, какой дать ему ответ, а только говорил: «не знаю, что сказать тебе, но считаю себя грешным». И когда софист все еще докучал ему вопросом: как? – старец говорил ему одно: «не знаю как; но я подлинно считаю себя таким. Не смущай меня». Так и когда авва Агафон приближался к кончине, и братия сказали ему: «и ты ли боишься, отче?» то он ответил: «сколько мог я понуждал себя сохранять заповеди, но я человек, и почему могу знать, угодно ли Богу дело мое? Ибо иной суд Божий, и иной человеческий». 16. Что приводит к смирению, о сем некто из старцев сказал так: «путем к смирению служат телесные труды, совершаемые разумно, – и то, чтобы считать себя ниже всех, – и непрестанно молиться Богу». – Телесные труды приводят душу к смирению, потому что душа состраждет телу и соучаствует во всем, что делается в теле. Как труд телесный смиряет тело, то вместе с ним смиряется и душа. То, чтобы считать себя ниже всех, есть отличительная черта смирения, и навыкновение и упражнение в сем, само собою укореняет смирение и искореняет гордость, какую назвали мы первою. Ибо как может кто-либо гордиться пред кем-либо, или укорить и уничижить кого тот, кто почитает себя ниже всех? – Так же и то, чтоб молиться непрестанно, явно противится гордости – второй. Ибо очевидно, что тот наклоняет себя к смирению, кто, зная, что не может совершить никакой добродетели без помощи Божией, не перестает всегда молиться Богу, чтобы Он совершил с ним милость. Почему непрестанно молящийся, если и сподобится совершить что-либо, то зная, почему он совершил сие, не может возгордиться; ибо не может приписать сего своей силе, но все свои успехи относит к Богу, всегда благодарит Его и всегда призывает Его, трепеща, как бы ему не лишиться таковой помощи. Итак, он со смирением молится и молитвою смиряется; и чем более преуспевает всегда в добродетели, тем более всегда смиряется; а по мере того, как смиряется, получает помощь и преуспевает в смиренномудрии. |
| Вообще сидеть в школе и учить детей считалось, так сказать, тяжелым хлебом». Желание богатства, денежной наживы — вот что больше всего заправляло деятельностью учителей и их мнимым стремлением к просвещению общества. Все их искусство имело целью единственно прославиться и обогатиться за счет других. Один христианский наблюдатель положения языческих школ IV века прямо говорит, что искусство учителей «обратилось в искусство барышничать словами». «Кто учащихся делает данниками? — спрашивает тот же наблюдатель и отвечает. — Это вы, которые выставляете слова на продажу, как медовары — пряники». Чтобы хоть чем-нибудь удовлетворить одного из таких корыстолюбивых учителей, изъявлявшего, по-видимому, недовольство тем, что ему мало платят за уроки, тот же ценитель достоинства языческих учителей послал «барышнику словами» триста брусьев «по числу воинов, сражавшихся при Фермопилах». Другой христианский ученый рассказывает о себе, что когда он захотел брать уроки у некоего языческого философа, то этот на первых же порах так озадачил своего нового ученика назойливым требованием денег, что ученик, исполненный возвышенных стремлений и оскорбленный таким откровенным торгашеством, сейчас же бросил школу философа. Между учителями одного и того же города велось мелочное соперничество, унижавшее достоинство наставнического призвания; они больше всего заняты были тем, чтобы быть популярными, чтобы о них шла молва как о людях замечательных. Как далеко простиралось их искательство в указанных отношениях, об этом дает наглядное представление следующее свидетельство одного современника: «Каждый софист (учитель), желая приобрести себе славу, домогается того, чтобы ученики спорили о нем и поднимали шум. Он всячески старается удержать около кафедры своих слушателей, а потому не одобряет ничего, сказанного другим. Положение его в высшей степени мучительно, потому что его преследует зависть, которая есть самое величайшее из душевных волнений. В городе, в котором живет и учит софист, не должно быть ни одного мудреца, кроме него; а если какой появляется, то он порицает его и всячески поносит, чтобы одному ему быть в уважении и почете. |
| 97 Первое путешествие Евдокии в Иерусалим произошло в 438 г. Во время своего пребывания в Антиохии императрица пожертвовала городу большие средства на ремонт стен и общественных сооружений, за что благодарные жители воздвигли ей статую. 98 Страбон (ок. 64–63 до Р.Х. – ок. 20 по Р.Х.) – греческий географ и историк, до нас дошла почти полностью его «География» в 17-ти книгах. 99 Диодор Сицилийский (ок. 90–21 гг. до Р.Х.) – историк эпохи эллинизма. Автор 40 книг по всемирной истории. 100 Здесь разумеется Писандр Ликаонский, написавший героическими стихами шесть книг. В этом сочинении он говорит, между прочим, о Триптолеме Аргосском и Ио, как о первых основателях Антиохии. 101 Ульпиан, антиохийский софист, жил в императорствование Константина. По свидетельству Евнапия и Проэрезия, он писал особую речь в похвалу своему отечеству и говорил об основывавшихся в нем по временам колониях. 102 Известный антиохийский софист, Либаний написал между прочим речь под заглавием ντιοχικς, которая дошла и до нас; на нее-то, вероятно, указывает Евагрий; потому что в ней перечисляются все приходившие в Антиохию колонии. 104 Евдокия путешествовала, соответственно, в 438 и 442 гг. Под слухами Евагрий имеет в виду, видимо, как малодостоверную историю с яблоком (см. прим. 125), так и последовавшее уже в Палестине обвинение: «...прибыла со священником Севером и дьяконом Иоанном; но василевс, узнав, что они здесь часто навещают ее и что она только с одними ними водится и осыпает их дарами, дал повеление отрубить им головы» (Летопись византийца Феофана. – М., 1884–1887 гг. – С. 80). 105 Лавры отличались от киновий (общежительных монастырей) тем, что состояли из многих келий, на далеком одна от другой расстоянии, между тем как в киновиях монахи жили вместе, или, по крайней мере, кельи ограждались одной общей стеной. 106 Под именем подвигов сверхзаконных разумеются те, которые не предписываются уставом иноческого жития, или которые выходят за пределы его предписаний. 107 Как сообщает Прокопий: «По закону солдатское жалованье выплачивается не всем подряд одинаково, но молодым и только что начавшим военную службу плата была меньше, уже испытанным и находящимся в середине солдатских списков – выше. У состарившихся же и собирающихся оставить солдатскую службу жалованье было еще более высоким с тем, чтобы они впоследствии, живя уже частной жизнью, имели для существования достаточно средств, а когда им случится закончить дни своей жизни, они в качестве утешения смогли бы оставить своим домашним что-то из своих средств» (Прокопий Кесарийский. Тайная история. XXIV, 2–3. Последнее издание – М., 1993 г. – С. 395). |
| Так же незавидно положение ритора. «Говорить в театре – поистине несчастное ремесло! В самом деле, стараться угодить столь разнородным умам – не значит ли это стремиться к невозможному? Поистине, народный оратор – раб публики, принадлежащий всем; каждый может его мучить по собственной воле. Если кто-либо начнет смеяться, софист теряется, при виде угрюмого лица – он пугается. Если его слушают с особым вниманием, он представляет, что его осуждают. Если поворачивают голову с одной стороны в другую, он думает, что соскучились слушать. Однако он заслуживает снисходительных господ, он, который много ночей проводил без сна и много дней употребил на работу, который был, так сказать, снедаем утомлением и голодом, чтобы только составить прекрасную речь. Он является потом перед этим спесивым юношеством, слух которого он хочет очаровать; он не здоров, но он оказывает им уважение, не обращая внимания на здоровье. Вымывшись накануне, он является в назначенный день перед публикой, нарядный, выставляющий напоказ все свое обаяние. Он обращается к собранию с улыбкой на губах, кажется радующимся в то время, когда внутри терзается мучением. Он ест камедь, чтобы сделать голос громким и звучным. Ибо софист, даже серьезный, многого достигает своим голосом и не старается скрывать забот, которые ему посвящает. Он останавливается среди речи, чтобы потребовать питье, заранее приготовленное. Служитель подносит ему и он пьет, прохлаждая горло, чтобы лучше произносить мелодичные фразы. Но, все же, несчастный не может снискать благосклонности публики; слушатели ждут с нетерпением, когда он кончит, чтобы смеяться на свободе. Они предпочли бы видеть его с открытым ртом, жестикулирующего и вместе с тем сохраняющего безмолвие статуи. Утомленные скукой, они могут, наконец, выйти. Я же пою только в свое удовольствие; в то время, как я обращаюсь к деревьям, ручеек, который журчит предо мною, продолжает свой путь, никогда не иссякая. Это не вода клепсидры, которую общественный сторож отмеривает скупой рукой. Я могу петь или только несколько минут, или в течение целых часов... Я останавливаюсь, когда хочу, а ручей течет еще и будет течь день, ночь и на следующий год, и всегда» 142 . |
| Слушая, что старец говорил, и желая понять сущность смирения, софист стал уверять его, что он напрасно почитает себя грешником, свято исполняя все заповеди. «Как же так? – говорил софист. – Почему ты себя считаешь грешником? Разве ты не видишь, что строго исполняешь заповеди? Разве не знаешь, что имеешь добродетели и совершенства? Почему же ты, имея в себе столько доброго, все- таки считаешь себя грешником?» Старец не мог удовлетворительно объяснить софисту, в чем сущность и сила смирения, но сказал только: «Не знаю, что тебе сказать, но знаю только, что я именно таков, каким себя почитаю». Софист противоречил ему и все хотел узнать, почему это так, а старец, не зная, как разъяснить это, в святой простоте говорил одно: «Не затрудняй и не смущай меня; я точно таков». Преподобный Дорофей, видя недоумение старца и желая вывести его из затруднения, вступил в разговор и, обращаясь к софисту, объяснил, что как в диалектике и искусстве врачебном и прочих науках одна лишь практика, соединенная с теорией, сообщает опытность неприметно и нечувствительно для нас самих, так бывает и со смирением, которое приобретается исполнением заповедей, но не может быть объяснено и выражено словами. Несказанно обрадовался Зосима и, обняв Дорофея, сказал: «Ты умел объяснить; оно точно так на деле». Софист, выслушав объяснение преподобного Дорофея, согласился с ним и остался доволен 468 . При глубоком смирении и простоте преподобный Зосима Киликийский отличался еще великою любовью к ближним; он заботился не только о спасении души ближнего, но и о временном его благополучии. В «Луге» Иоанна Мосха записан случай, показывающий со всей очевидностью эту нравственную черту преподобного Зосимы. Авва Савватий, говорит Иоанн Мосх , сказывал: «Когда я находился в лавре аввы Фирмина, пришел один разбойник к авве Зосиме Киликийскому и просил старца: “Сделай милость ради Бога, так как я виновен во многих злодеяниях, то сделай меня монахом, дабы мне отстать от злых дел моих”. Старец, наставив его, сделал монахом и облек его в схиму. |
|
|
