| А также её московский друг, известный журналист и издатель М. Н. Катков, опубликовавший в журнале «Русский Вестник» первые литературные опусы Е. П. («Из пещер и дебрей Индостана» и «Дурбар в Лагоре»). Именно Катков пригласил Далип Сингха в Россию и свёл с «военной партией», которая обещала опальному махарадже помощь в том случае, если ему удастся спровоцировать беспорядки в Кашмире. (В XIX веке в России неоднократно составлялись проекты военного похода на Индию, но ни один из них не был реализован даже частично.) Едва ли можно сомневаться, что и сама Блаватская, в силу своей близости к Тхакар Сингху и Каткову, также играла некоторую роль в «заговоре махатм». По мнению П. Джонсона, она вполне могла «рекрутировать» Тхакар Сингха для «работы против Британии» 123 . Однако его неожиданная смерть и смерть Каткова в том же 1887 г. перечеркнула все планы заговорщиков. К «Сингх Сабхе» принадлежал и ещё один махатма – Джхвал Кхул (Djwal Kool), известный также под именем «Тибетца», которого Джонсон ассоциирует с Сирдаром Сингхом Маджитхиа. Кроме «Арья Самаджи» и «Сингх Сабхи», ТО было связано и с другими реформаторскими организациями в Индии, стремившимися возродить индийскую культуру и добиться национальной независимости, такими как Индийская Ассоциация и Индийский национальный конгресс. В то же время теософам оказывали поддержку и некоторые влиятельные правители, махараджи Индора, Фаридкота и Варанаси. Деятельность ТО в Индии состояла в основном в пропаганде теософского учения, и здесь «махатмы» оказали Блаватской неоценимую помощь своими «философскими письмами», но не в меньшей степени и своим «ассистированием» при демонстрации «феноменов», призванных показать публике, какие необыкновенные способности человек может приобрести благодаря оккультным знаниям. Блаватская постепенно вживается в образ ученицы («чела») и посредника тибетских учителей-мудрецов, которых она впервые начинает называть «Махатмами» и объявляет членами некоего тайного братства. Махатмы постигли сущность мира, они – совершенные йоги (вернее, «раджа-йоги»), обладающие чудесными способностями («оккультными силами»), так называемыми «сиддхами». |
| Первым индийским махатмой – духовным руководителем Блаватской стал глава «Арийского братства» Свами Даянанда Сарасвати (1824–1883). Ему она посвятила несколько восторженных страниц в книге очерков «Из пещер и дебрей Индостана». «Этот брамин, – писала Е. П., – под руководством которого мы приехали изучать древнюю страну ариев, «Веды», и трудный язык её, пандит Дайананд Сарасвати, суами. Он считается величайшим санскритологом современной Индии. Пандит этот составляет для всех непроницаемую загадку: выступив лет 5 тому назад на арену реформаторства, он, как древние «гимнософисты» (упоминаемые греческими и римскими писателями), жил до того времени отшельником в «джонгле», а затем, под руководством мистиков и анахоретов изучал главные философские системы «Арияварты» и тайный смысл «Вед». С первых дней своего появления он поразил всех, и его тотчас прозвали Лютером Индии» 112 . В своих пылких проповедях Даянанд громил идолопоклонство, кастовую систему, детские браки и суеверия индийцев, сделав главной мишенью своих атак браминов. Отношения теософов с их индийским гуру, вполне безоблачные поначалу, вскоре стали портиться. Свами Даянанда хотел, чтобы теософы признали его лидерство, и требовал от них беспрекословного подчинения. Выявились и более серьёзные идеологические разногласия между ТО и АС.: Свами был индуистом, страстным поклонником Вед, и проявлял нетерпимость к другим религиям, тогда как теософы тяготели к веданте и буддизму и относились вполне толерантно к представителям других конфессий. В конце концов, Даянанда отказался сотрудничать с ТО, обозвав теософов «неверными фарингами». П. Джонсон считает, что кризис в отношениях между Блаватской и Даянандом явился следствием её встречи с кашмирским махараджей Ранбир Сингхом во время «дурбара» – торжественного приёма вице-короля Индии 113 в Лахоре, столице Пенджаба, осенью 1880 г. Ранбир Сингх (1830–1885), хотя и поддерживал программу социальных реформ «Арья Самаджа», как ведантист не мог приветствовать «ведического фундаментализма» Даянанды. |
| Совершенно в иной мир попадаем мы, когда обращаемся к пришельцам-арьям. Они не жили в больших городах, не строили дворцов и храмов, не носили изысканных одежд. У них не было ни идолов, ни жрецов. Дым костров и лай собак, походные хижины и мычанье стад — таков был обычный фон их простого, почти первобытного уклада жизни. Слово «арья» означает «благородный», хотя возможно, что в глубокой древности оно имело иной смысл. Так, некоторые производят его от слова «ар» — пахать. Быть может, на своей первоначальной родине арьи действительно были земледельцами, но, во всяком случае к 2000 году, перед вторжением в Индостан, они уже не одно столетие вели привольную жизнь скотоводов [ 216 ]. Часть их осела в Иране, и именно от них эта страна получила свое имя, а другие продолжали проводить свои дни под открытым небом, следуя верхом на лошадях за стадами длиннорогих коров. Корова была для них всем; на их языке война звучала как «добыча коров», господин — как «владелец коров». Арьи окружали этих медлительных, спокойных животных с короткими, умными глазами трогательной любовью, граничившей с благоговением. Арьи были разноплеменным народом и по внешнему облику меньше всего походили на мифических «арийцев», которых измыслили в XIX и XX вв. Среди них было много пришельцев с севера, светловолосых людей высокого роста. Однако преобладал у них облик, близкий к семитическому. Их родичи, заселявшие Грецию, Италию, Персию, Индию, отличались ярко выраженными чертами той расы, которую принято называть индо-средиземно-морской. Темные волнистые волосы, густые бороды, крупные черты лица с выдающимися носами — все это были признаки, свойственные как эллинам и индийцам, так и евреям и ассирийцам [ 217 ]. Впрочем, по характеру арьи несколько отличались от своих семитических собратьев, на духовном облике которых всегда лежала печать суровой пустыни — их родины. Среди безводных Равнин семит чувствовал себя наедине с неведомым Божеством, ощущал себя как жизнь, противопоставленную смерти; человек был в пустыне разумом, стоящим выше мертвой природы. |
| Я смотрел на нее вот уже несколько минут, смотрел и понимал, что ей наверняка уже под 90. Но она по-прежнему каждое утро встает с постели и идет наводить порядок в доме. Расставляет в длинные вазы свежие цветы, протирает пыль, наполняет святой водой чашу у входа. Домом она называет храм, которому почти 400 лет. За эти 400 лет его громили и поджигали несколько раз, последний раз в 44-м году это сделали немцы. Сбросили на ее любимый дом тяжелую бомбу, и под его руинами погибло 1000 человек. Среди них раненые польские солдаты, медсестры, монахини и дети. Каждый раз, проходя мимо единственной уцелевшей восточной стены, она крестится. После войны она с другими сестрами восстанавливала разрушенную, бенедиктинскую обитель, кирпичик за кирпичиком. Тогда их было семьдесят пять. Молодые, энергичные. Епископ на время даже попросил их снять свой монашеский затвор, чтобы люди их видели, видели, что вера жива. Тогда это было нужно, тогда это было важно, тогда это было тогда. А сейчас я смотрю на ее кропотливую, будничную работу. Затем осторожно интересуюсь: могу ли я ее сфотографировать? Она на секунду останавливается и тут же переводит наш спонтанный разговор на другую тему. Я снова переспрашиваю. Она в ответ улыбается и рассказывает о солнечной варшавской погоде. Ее с толку не сбить. Кого она мне напоминает? Ага. Маленькая и упрямая, словно состарившаяся Арья Старк из модного нынче сериала. – Можно мне вас сфотографировать? – У девочки нет лица – слышится мне между строчек в ее лирических отступлениях. Поработав, она осторожно усаживается на деревянный стул и достает затертые четки. Молится. Я сижу рядом, в храме действительно прохладно и можно бы за компанию прошептать пару молитв, но мои мысли совсем не могут собраться в кучу. С молитвами у меня не выходит. – А зовут вас как? – интересуюсь я. – А пану зачем? – Видите ли, сестра, я иногда пишу короткие истории. И как мне правильно написать о том, кого я встретил? – Пан встретил Его дочь. Это так же, как и ты, пане, Его сын. |
| BTS — Bible et Terre Sainte. JBC — The Jerome Biblical Commentary. Ed. by R.E. Brown, J.A. Fitzmyet, R.E. Murphy. V. I-II. London, 1968. RB — Revue Biblique. RFIB — A. Robert, F. Feuillet: Introduction a la Bible. V. I-II. Tournai, 1959 (англ. перевод: N.Y., 1970). JPFC — The Jewish People in the First Century. V. I. Amsterdam, 1974. I. ИНДИЯ: БУДДИЗМ ЭПОХИ МАУРЬЕВ, ИНДУИЗМ И ЙОГА (Библиографию по общей истории, религии и философии Индии см. в т. III.) Источники 1. Арриан. Индия. Пер. с греч. — ВДИ, 1940, с. 230-263. 2. Артхашастра. Пер. с санскр. М.-Л., 1959, 793 с. 3. Арья Шура. Гирлянда Джатак, или Сказания о подвигах Бодхисатвы. Пер. с санскр. М., 1962, 348 с. 4. Асвагоша. Жизнь Будды. Пер. К. Бальмонта. М., 1913, 323 с. 5. Дараната. История буддизма в Индии. — В кн.: В. Васильев. Буддизм, его догматы, история и литература, т. III. СПб., 1869. 6. Законы Ману. Пер. с санскр. М., 1960, 361 с. 7. Легенда о Маре и Упагунте. — В кн.: Идеологические течения современной Индии. М., 1965, с. 185-195. 8. Лунный свет Санкхья Истины. Пер. Р. Грабе и Н. Герасимова. М., 1900, 174 с. (Пер. «Санкхья-Карики» Ишваракришны и комментария к ней Вачаспатмишры, «Таттва Каумуди»). 9. Махабхарата. — Рамаяна. М., 1974, 606 с. 10. Махабхарата. Т.П. Бхагавад-Гита. Пер. Б. Смирнова. Ашхабад, 1960, 400 с. 11. Махабхарата. T.IV. Ашхабад. Пер. Б. Смирнова. 1958, 675 с. 12. Махабхарата. T.V (ч. 1-2). Мокша-Дхарма. Пер. Б. Смирнова. Ашхабад, 1961, 401, 749 с. 13. Махабхарата. Т. VI. Ашхабад, 1962, 616 с. 14. Махабхарата. Т. VII. Ашхабад, 1963, 341 с. 15. Надписи Ашоки. — В кн.: Хрестоматия по истории древнего Востока. М., 1963, с. 416-420. 16. Панчататра. Пер. с санскр. А. Сыркина. М., 1972, 368 с. 17. Патанджали. Афоризмы. Пер. с англ. — В кн.: С. Вивекананда. Философия Йога. Сосница, 1906, 186 с. 18. Тирукурал. Книга о добродетели, о политике и о любви. Пер. с тамильского Ю. Глазова и А. Кришнамурти. М., 1963, 156 с. 19. Харибхадра. Шад-даршана-самучная. — АМФ, m.I, с. 138-153. 20. Шри-Шанкара-Ачария. Таттва-Бодха, или познание бытия. Харьков, 1912, 39с. |
| Рабский каторжный Экибастуз встаёт перед глазами. И туда — возвращаться?… Неужели же не имеем права?… И вдруг — вдруг что-то очень лёгкое коснулось моих ног. Я посмотрел: что-то маленькое, белое. Наклонился, вижу: это белый котёнок. Он выпрыгнул из лодки, хвостик у него задран стебельком, он мурлычет и трётся о мои ноги. Он не знает моих мыслей. И от этого котячьего прикосновения я почувствовал, что воля моя надломилась. Натянутая двадцать суток от самого подлаза под проволоку — как будто лопнула. Я почувствовал: что бы Коля мне сейчас ни сказал, я не могу не только жизнь у них отнять, но даже их трудовых кровных денег. Сохраняя суровость: — Ну, ждите здесь, сейчас разберёмся! Мы поднимаемся вверх на обрыв, у меня в руках их документы. Я говорю Коле, чту думаю. Он молчит. Не согласен, но молчит. Вот так устроено: они могут отнять свободу у каждого, и у них нет колебаний совести. Если же нашу природную свободу мы хотим забрать назад, — за это требуют от нас нашу жизнь и жизни всех, кого мы встретим по пути. Они всё могут, а мы — нет. И вот почему они сильнее нас. Не договорясь, идём вниз. У лодки хромой. “Где жена?” — “Испугалась, в лес убежала”. — Получите ваши документы. Можете следовать дальше. Благодарит. Кричит в лес: — Ма-арья! Иди обратно! Люди — добрые. Едем. Мы отталкиваемся. Я быстро гребу. Хромой работяга спохватывается и вслед мне кричит: — Товарищ начальник! А вот вчера мы двоих видели — точно бандиты. Знали б, задержали их, подлецов! — Ну что, пожалел? — спрашивает Коля. Молчу. С этой ночи — с захода ли погреться или с белого котёнка — сломился весь наш побег. Что-то мы потеряли — уверенность? хваткость? способность соображать? дружность решений? Тут, перед самым Омском, мы стали делать ошибки и клонить врезь. А таким беглецам уже не бежать далеко. К утру бросили лодку. День проспали в стогу, но тревожно. Стемнело. Хочется есть. Надо бы мясо варить, так ведро потеряли при отступлении. Я решил жарить. Нашлось тракторное седло — вот это будет сковородка. А картошку — печь. |
| Первое знакомство европейцев с Авестой произошло в XVIII веке и сначала привело к разочарованию и недоумениям. Книга была еще более пестрой, непонятной и противоречивой, чем Веды. Диковинные обряды, странная терминология, бессмысленные на первый взгляд запреты — все это вызывало сомнения в подлинности книги или насмешки. «Нельзя, — писал Вольтер, — одолеть двух страниц отвратительного вздора, приписываемого этому Зороастру, без того, чтобы не проникнуться жалостью к человеческой природе. Нострадамус и учителя урины — люди разумные в сравнении с этим бесноватым». Но проходили годы, составлялись словари, делались новые переводы Авесты, и отношение к ней постепенно изменилось. Исследования показали, что она написана не одним Заратустрой и что ее пестрота является, как и в Ведах, результатом напластования многих разнородных слоев [ 1 ]. Хотя значительная часть Авесты была записана на рубеже н. э. и даже в средние века, но в ней содержится немало такого, что пришло из глубокой древности. Эти архаические ее пласты вводят в знакомый уже нам мир. Там фигурируют арийские боги неба, огня, земли, солнца, вод: Агура, Митра, Хаома, Нима. Это не кто иные, как Асура, Митра, Сома, Яма арьев. Очевидно, мифы о них в Авесте есть отголоски тех времен, когда предки иранцев составляли одно целое с арьями, двигающимися на Индостан. Даже само название Ариана (Иран) происходит от слова «арья». Когда произошло разделение общеарийского ствола, точно установить невозможно (скорее всего, где-то в начале II тысячелетия до н. э.), но религиозные традиции долгое время напоминали о родстве обеих его ветвей. Поэтому мы не будем останавливаться на этих ранних формах язычества, чтобы не повторять того, что было уже сказано о религии арьев времен Риг-Веды [ 2 ]. Впрочем, две особенности веры иранцев необходимо отметить, ибо впоследствии им суждено будет сыграть важную роль. Первая черта — огнепоклонство. Его следы археологи находят уже в древнейших поселениях Хорезма, одного из очагов иранской культуры. Неугасимый огонь был у обитателей Ирана и его окраин старым священным символом. Чистое пламя заменяло сакральные изображения и знаменовало вечный свет Божественного. Огонь почитался космической стихией, подобно тому как у других народов — вода. Древние германцы, родичи арьев, верили в то, что мир некогда сгорит в огне, чтобы возродиться к новой жизни. Этот миф, запечатленный в германской Эдде, у индийцев принял форму веры в «кальпы» — огромные периоды, между которыми мир поглощается Божеством [ 3 ]. |
| You will not escape Cause you are my friend I will give you new shape Of ashes and send. Визки и свист по окончании трека. - Макс, тянись сюда! Давай-давай, блин! – Конечно, Яшка, Вовка и Вовчик, куда без них. - Я на секунду. Люська кивнула. - Я сейчас. - Угу. Вновь появилась Лека: - Ты чего кислишь? Пивка позволь. – Глотнула так, что пена пошла носом. – Блин! Да ты пожадничала! - Это ты пожадничала. - Ладно. Давай я тебя чуток подкрашу. Не шевелись. Лека выловила в сумочке грим, и пальцами нанесла на левую щёку Люськи жёлтую и синюю полоски. Отстранилась, одобрительно щурясь: - Во, теперь местная. Хотелось бы ещё, да ладно, а то твой не узнает. Взревели-взвыли электрогитары, и Лека опять растворилась в запрыгавшей толпе. «Твой». Распаренные одноклассники Чика, Тата, Ероха и Николь честно попытались утянуть Люську в общие скачки. Твой. Промелькнула Лека с прилипшим к спине Гансом. Твой… Понятно, что Максу налили. Он смущённо дышал в сторону, глаза в пол, только чего там. Люська подхватила под локоть, сильно потянула: - Пойдём во двор. Мой. Скамейку под осыпающейся рыжей ивой занимали хлопци и дивчины из выпускного двенадцатого. Они, тесно склоняясь к чему-то невидимому за их спинами, хохотали как сумасшедшие, заражая недоуменно глупыми улыбками проходящих. - Это над чем прикалываются? - Скорее над кем. - Да уж. Совершенно нежданно тротуарную дорожку перекрыли Томагавк с Клином. Чёрт, блин. Их только не хватало. - Хайль, Санса! Сто лет не виделись. – Оба в чёрных спортивных костюмах, оба со свежими оселедцами. - Сто лет. – Люська пыталась плечом отжать Макса. Похоже, тот не совсем врубался, даже пытался подышать на вставших поперёк. - Арья тут? Кликни, будь добра. Не охота в чужу тусню соватыся. - Очень нужна? - Инакшэ нэ шукалы б. На телефон не откликается. Умная же она, Люська. Аж сама собой залюбовалась: - Макс, плиз, вызови Леку. Скажи – Клин и Томагавк её ждут. Из клубка, она знает. Макс не только лицом, но и фигурой изобразил недовольное недоумение, но, молодец, промолчал, и очень неспешно повиновался. |
| Русские неоязычники настаивают на том, что высочайшего взлета культура русского народа достигла именно в дохристианское время – якобы уже тогда сформировалось «ведическое мировоззрение», намного превосходящее современные научные достижения; тогда же сложилась мощная «Русская империя», державшая в повиновении многие народы мира и одарившая их плодами цивилизации. В 1990-е гг. русским неоязычникам особенно полюбилась славянизированная форма германского «арийского мифа», пропагандой которого успешно занимались индолог Н. Р. Гусева 15 и эзотерик А. Г. Дугин 16 . Этот миф представляет русских древнейшим племенем, которое вначале обитало якобы в Арктике, где в те далекие времена был едва ли не тропический климат. Именно там русские выработали древнейшую систему ведических знаний и, по некоторым версиям, даже изобрели первую письменность. Затем из-за резкого похолодания им пришлось переселиться на юг, где на своей второй родине (некоторые считают, что это Южный Урал) они создали высокоразвитую цивилизацию. Оттуда их отдельные группы расселялись по всей Евразии, неся местным народам свою культуру, письменность и ведические знания. Так, по этому мифу, русские оказываются культуртрегерами, создателями едва ли не всех древних цивилизаций и родоначальниками многих народов мира 17 . Миф приписывает русским «нордические ценности», связанные с высокими нравственными качествами. Север оказывается и пристанищем языческих богов. Так как исторические источники не позволяют обосновать эту точку зрения, многие ее сторонники опираются на сфальсифицированную так называемую Влесову книгу 18 , присваивают чужую историю (отсюда ссылки на скифов, этрусков, фракийцев и даже мифических «атлантов» и «гипербореев» как якобы прямых предков славян) и прибегают к помощи оккультизма, который будто бы дает более точное видение исторической древности, чем традиционные научные методы 19 . Все это сказывается и на тех версиях «русского язычества», которые конструируют его активисты. Помимо восточнославянской традиции, они активно заимствуют фрагменты религиозных верований и систем из самых разных источников, – так иранский Зороастр превращается в «древнерусского пророка», индоарийский бог Агни самым чудесным образом представляется «русской богиней Огни», древний индоиранский аристократический титул «арий/арья» становится именем «славянского первопредка Ория», германские руны объявляются «славянско-арийскими» магическими символами. Стоит ли говорить о том, что некоторые авторы-неоязычники даже Христа причисляют к «славяно-русам»? Кстати, это нисколько не мешает им критиковать христиан за «искажение учения Иисуса Христа». |
| Секс, вероятно, беспокоил и обитателей апельсиновых рощ Охайя. Работа Раджигопала в KWINK заставляла его большую часть недели проводить в Голливуде, в офисе, находившемся недалеко от дома, который он приобрел для своей тещи и жены. Изредка посещая Голливуд, Розалинда находилась в основном в Охайе, в Арья-Вихара вместе с Кришнамурти и маленькой Радхой. Раджагопал приезжал к ним на выходные, но проводил с женой не слишком много времени. Раджагопал привык работать по ночам и привык просыпаться поздно, поэтому он даже ел иногда отдельно. Кришнамурти и Розалинда, напротив, подымались на рассвете и почти весь день не расставались, держась в стороне как от местных фермеров, так и от теософского окружения, с которым они делили долину. Таким образом Кришнамурти, Розалинда и Радха являли собой как бы одно эмоциональное целое, над которым постоянно витала тень покойного Нитьи. Когда родился этот ребенок, Кришнамурти размышлял, не является ли девочка реинкарнацией его горячо любимого брата. Он перенес на Розалинду и ее дочь всю привязанность, которую испытывал к Нитье, как Розалинда перенесла любовь к Нитье на Раджагопала. В Охайе, по некоторым намекам Радхи, Кришнамурти и ее мать стали любовниками, что случилось якобы в 1932 г., то есть через год после ее рождения. Было ли это в действительности? Невозможно ни опровергнуть, ни доказать: многие документы, касающиеся Кришнамурти, недоступны и вряд ли что-нибудь прояснят. Но существуй эта связь, и то, что иначе с трудом поддается объяснению, стало бы понятным. Отдалившись от Анни Безант, Кришнамурти постепенно отходил и от другой своей приемной матери, леди Эмили. Розалинда приняла роль матери по отношению к Кришнамурти еще в начале «процесса» и, как пишет Радха, он даже спал в одной постели с Розалиндой, особенно когда ему нездоровилось, подобно тому как больной ребенок нуждается в материнском тепле. Теперь, став матерью на самом деле, имея ребенка, к которому Кришнамурти относился как к собственному, при частом отсутствии мужа, возможно, она и была готова стать его любовницей. Если еще в первые дни их дружбы пресса, падкая до сенсаций и скандалов, предполагала любовную связь смуглого мессии со «светловолосой красоткой», то теперь им благоприятствовало само стечение обстоятельств. Эту связь легко было бы скрыть в маленькой замкнутой общине Охайя, хотя некоторые друзья Кришнамурти и родственники Розалинды кое-что и подозревали. Но Кришнамурти всегда нуждался в близкой дружбе и поддержке женщины, и большинство было убеждено, что эти отношения – подобие его отношений с Анни Безант и леди Эмили. |
|
|
