| Дал Стефану Федоритову зипун подержан белои. Дал Фомке рукавицы дубленные подержаны. Июля в 1 день дал Ондрею Слезину сапоги белые пришвы. Дал Вахрушу подошвы под сапоги. Дал Олферу сапоги пришвы новые белые. Дал Петруше Аврамову, к Москве пошед, моршни новые дубленные да рукавки персчаты[е] (Л. 17) Ферапонтовские да хом[у]тишко казенное, да япанчю черную ветчаную. Дал Стефану Федоритову зипун серои новои. Дал Ондрею Слезину поршни новые дубленные. Дал коровникам Семку да Трушку по поршням новые дубленные. Дал Грише Устьпоцкому поршни новые дубленные. Дал Кирше поршни новые дубленные да рукавицы верхонки новые. Дал Ондрюше Слезину рукавицы новые. Дал Ондрюше Бушмину рукавицы новые верхонки да поршни новые ж дубленные. Дал Евсюку рукавицы да поршни новые. Да Семеике рукавицы да поршни новые. Дал Филке рукавицы да поршни новые. Дал Жуку рукавицы да поршни новые. Дал Фомке рукавицы да поршни новые. Дал Фетьке подконюшнику поршни новые дубленные. Дал Степку Федоритову поршни новые да Васке Пошехону рукавицы да поршни новые. Дал Наумку рукавицы да поршни новые. Дал Володьке Лягину поршни новые дубленные. Дал Пиминку (Л. 17 об.) поршни новые. Дал Малышу рукавицы новые да поршни новые. Дал Костюхе рукавици да поршни новые. Дал Мелешке Глухому рукавицы да поршни новые. Дал Ивашку Зароду поршни новые. Августа в 1 день дал Ондрею Гаврилову рукавицы верхонки новые. Дал Марку Лягину поршни новые. Дал Жараве рукавицы да поршни новые. Дал Кузьме Моржегорцу поршни новые. Дал Вахрушу поршни новые. Дал Пиминку рукавицы верхницы подержаны пономаревские Еуфимия. Дал Стефану конюху поршни новые дубленные. Дал Мирону Белянкину, поплыл к Колмогорам, сапоги дал пришвы белые да ногавицы белые подержаны, да рукавицы подержаны, да поршни дал ворванные новые. 16 1614 г. сентября 1 – 1615 г. сентября 1 – Книги приходные денег казначея Сергия (Л. 15) Книги приходные казначея старца Сергия (Л. 16) Лета 7123-го году сентября в 1 день по благословению игумена Аврамия и по приговору соборных старцов: келаря старца Ионы, да старца Меркурья, да старца Евстрата, да старца Варлама, да старца Феодосия, да старца Андреяна, да старца Федорита Ташлы, да старца Герасима, да старца Паисеи и вся братья Богословского монастыря излюбили есми нового казначея старца Сергия ведати ему в казне приход и розход, у ково что взяти или отдати. |
| Репетилов же весьма здравомысленно определяет причину жизненного неуспеха: Приданого взял — шиш, по службе — ничего. На том и вся система взаимодействий между людьми строится: Кому нужда — тем спесь, лежи они в пыли, А тем, кто выше, лесть как кружево плели. Отсюда проистекает и совершенно извращенная реакция даже на трагические жизненные ситуации: Довольно счастлив я в товарищах моих, Вакансии как раз открыты, То старших выключат иных, Другие, смотришь, перебиты. Да что к другим — они и себя точно так же оценивают, определяют свое место точнёхонько по той же табели о рангах: В мои лета не должно сметь Свое суждение иметь... Ведь надобно ж зависеть от других... В чинах мы не больших. Самоуважения — ни на грош. А раз так — полное раболепие перед вышестоящими. Говорить с такими о человеческом достоинстве — всё равно что растолковывать глухому от рождения свойства симфонической музыки. Фамусов почти со сладострастием повествует об унизительном шутовстве дядюшки Максима Петровича, да ещё в пример ставит Учились бы, на старших глядя. О Молчалине и говорить нечего: Мне завещал отец: Во-первых, угождать всем людям без изъятья... и т.д. При взгляде же сверху вниз — всегда самоуверенное презрение. Уже в наше время это сформулировано точно: я начальник, ты дурак. Вглядеться — это правило действует и в фамусовском обществе. А уж к тем, кто в самом низу сословной лестницы, — часто нежелание признавать самые обычные человеческие чувства: обличительные монологи Чацкого достаточно красноречивы в этом отношении. Из всей этой системы логически же вытекает формализм в исполнении служебного долга: требовать добросовестности от таких людей нелепо, сия добродетель не входит в число их жизненных ценностей, поскольку не укладывается в ту сакраментальную фразу касательно награждений и весёлой жизни. Жить-то они умеют, живут вкусно, соблазнительно, хотя и не без своих жизненных каверз. А дела? Боюсь, сударь, я одного смертельно, Чтоб множество не накоплялось их... А у меня что дело, что не дело, |
| Кондак 7 Хотящи возгрети в сердцах людей страны Калужския любовь к иконе Твоей, Заступнице наша, токи чудес изливаеши от Твоея иконы: молитвою бо, к Тебе возносимою, глухому внезапу слух даровася; ослепшему зрение открыся; разслабленному крепость во удесех его возвратися; здравие душею страждущей и бесом одержимей дадеся; люте болящей и врачами оставленней житие в здравии на многая лета продолжися; темже и мы, с любовию к иконе Твоей припадающе и прославляюще Бога, вопием Ему: Аллилуиа. Икос 7 Необоримая еси ограда, охраняющая ны от всяких болезней душевных и телесных, Пресвятая Богородице, и заступающая всех к Тебе прибегающих с молитвою. Темже и мы, припадающе к иконе Твоей, молим Тя, Владычице, избави ны от всяких болезней душевных и телесных, вопиющих Ти из глубины сердца: Радуйся, солнце селения Христова, Псалмопевцем предъявленное; радуйся, рождшая Избавителя, беззакония наша туне очищающаго. Радуйся, стамно пресвятая, в нейже алчущим правды соблюдается Хлеб жизни вечныя; радуйся, яко всякия болезни душевныя и телесныя милостивно врачуеши с верою к чудотворней Твоей иконе приходящих. Радуйся, болезнующих, оставленных врачами, от смерти избавляющая; радуйся, яко молитвами Твоими престают тлетворныя ветры и смертоносныя язвы. Радуйся, Владычице, милость Свою нам и заступление являющая. Кондак 8 Великое и уму человеческому неудобопостижимое чудо явила еси, Владычице мира, егда внезапу исцелила и укрепила еси в трезвенном житии некую жену, в области града Жиздры живущую, яже пиянству предана бысть; совестию своею терзашеся, яко страстию порока порабощена бысть, и сея ради вины обратися с верою к Тебе, Владычице, молящеся пред Твоею иконою и от Тебе исцеление желая получити. Сего ради и мы, на милость Твою уповающе, восхваляем Твое милосердие, взывающе Богу: Аллилуиа. Икос 8 Видят и слышат жители Калужския земли новую купель Силоамскую, паче оныя древния явльшуюся, Пресвятая Богородице, в храме Рождества Твоего в веси Калужке, в немже покланяются чудотворней иконе Твоей, не единожды бо в лето и не точию первее входящий здравие приемлет, но выну всяк недуг врачуеши всех с верою к Тебе прибегающих. Сего ради вопием Ти: Радуйся, Еяже ради ад стенает и дуси злобы трепещут; радуйся, Еяже ради врата рая всем нам отверзаются. Радуйся, помощь Твою святую благовременно подающая всякой душе, верно Тебе молящейся; радуйся, от страсти к пиянству обратившихся к Тебе с молитвою избавляющая. Радуйся, от рова погибельнаго безнадежных извлачающая; радуйся, притекающих к покрову Твоему сладкое успокоение. Радуйся, Владычице, милость Свою нам и заступление являющая. |
| Или если слышащий пришел к врачу, и врач нагрубил, слышащий спишет это на характер врача, а глухой подумает, это произошло потому, что я не могу объяснить врачу внятно голосом свои симптомы заболевания. На любое замечание, сделанное глухому в храме, может последовать уже привычная реакция: «Меня обидели, потому что я глухой». Во избежание подобных ситуаций и необходимо полноценное духовное пастырское окормление глухих и слабослышащих. При этом не стоит выделять глухих в отдельную особую категорию людей. Они такие же, как и другие прихожане, просто для их просвещения нужно знать жестовый язык. Вместе с тем мы, слышащие, возможно никогда не сможем до конца понять мировосприятие неслышащего человека, даже если целыми днями будем участвовать в акциях или перформансах в поддержку глухих и ходить с берушами в ушах. Временами трудно понять всех тонкостей душевного устроения инвалида по слуху. Это важно не забывать. — Один слабослышащий знакомый говорил мне, что даже рад был потерять частично слух — он не слышит многого такого, что ему не нужно. Можно ли говорить, что у глухих людей меньше соблазнов, что они более чистые люди? — Не исключено, что эти слова были сказаны в знак утешения самого себя. Не будет же человек, не имеющий рук, говорить: «Как хорошо, что у меня нет рук, я не могу совершить грех». Слух — это великое благо, через слух к нам приходят новые и приятные ощущения: нам говорят хорошие слова, хвалят, рассказывают интересные вещи. У глухих этого нет, и, возможно, поэтому через алкоголь и наркотики они ищут эти ощущения эйфории и радости. Грех прилепляется к человеку вне зависимости от инвалидности. Поэтому я бы не осмелился присваивать глухим высокие эпитеты о совершенстве. Пастырское окормление глухого человека не отличается от окормления слышащего, но еще раз повторю, путь к сердцу глухого лежит через знание священником жестового языка и любовь, проявленную к человеку. — Известно, что мир глухих и слабослышащих очень закрыт, к «говорящим» отношение осторожное. Как на приходе появляются новые глухие или слабослышащие прихожане? |
| В «Сердце пустыни» три героя – Гарт, Вебер и Консейль, для которых «мистификация сделалась их религией. И они достигли в своем роде совершенства… Видения, возникающие в рисунке из дыма крепких сигар, определили их лукаво-беззаботную жизнь». Разные люди становятся жертвами этих людей. Иные кончают с собой, когда обман раскрывается. Для других жизнь оказывается отравленной, подобно тому, как отравлена жизнь Руны Бегуэм после встречи с Друдом. И вот однажды один из них, Консейль, встречает некоего Эммануила Стиля, типичного гриновского романтика, отличающегося от трех африканских снобов «красотой, силой сложения и детской верой, что никто не захочет причинить ему ничего дурного, сиявшей в его серьезных глазах». Консейль рассказывает ему историю о том, что где-то в глубине африканских джунглей, среди лесов, «высится небольшое плато с прелестным человеческим гнездом», где живет семь семейств, тесно связанных «одинаковыми вкусами и любовью к цветущей заброшенности – большей заброшенности среди почти недоступных недр». Колония белых людей, окруженная миром туземцев, заставляет вспомнить ранний рассказ Грина «Колония Ланфиер». Но если там было показано маленькое человеческое сообщество, столь же жадное, гадкое, злобное, как и то большое, от которого бежит главный герой рассказа Горн, то в «Сердце пустыни» все совсем иное: «Красивые резные балконы, вьющаяся заросль цветов среди окон с синими и лиловыми маркизами; шкура льва; рояль, рядом ружье; смуглые и беспечные дети с бесстрашными глазами героев сказок; тоненькие и красивые девушки с револьвером в кармане и книгой у изголовья и охотники со взглядом орла, – что вам еще?! Казалось, эти люди сошлись петь . И Пелегрин особенно ярко запомнил первое впечатление, подобное глухому рисунку: узкий проход меж бревенчатых стен, слева – маленькая рука, махающая с балкона, впереди – солнце и рай». Замечательно, что повествующий об этом утопическом уголке мистификатор Консейль постепенно все больше сбивается на поэтический лад, и его голос начинает звучать как авторский: «Вам случалось, конечно, провести ночь в незнакомой семье. Жизнь, окружающая вас, проходит отрывком , полным очарования, вырванной из неизвестной книги страницей. Мелькнет не появляющееся в вечерней сцене лицо девушки или старухи; особый, о своем, разговор коснется вашего слуха, и вы не поймете его; свои чувства придадите вы явлениям и вещам, о которых знаете лишь, что они приютили вас; вы не вошли в эту жизнь, и потому овеяна она странной поэзией». |
| Отец не хотел, чтобы они перемешались с народом. Им выдавалось все им потребно. Им жилось беззаботно, и каждый из них мог сказать: «Какое мне дело до чужих и далеких? У меня есть сахар и чай, мой осел сыт, жена со мной рядом, дети растут и умнеют. У меня все хорошо и большего мне не нужно...» Но разве были они счастливы? Нет, они начали потихоньку загнивать «не плотью, а сердцем... Ибо мир для них обессмыслился». Им стало не о чем говорить, и они перестали разговаривать. Ведь истерлись семейные истории, что напоминают одна другую. О жилищах своих они все рассказали друг другу. Если они и употребляли слова, то только для самых обыденных дел. Ни на что они не надеялись и ничего они не боялись. «Чего хотеть, когда лежишь у кормушки? Ради чего стараться? Ради хлеба? Им кормят. Ради свободы? Но в пределах своей крошечной вселенной они свободны до беспредельности. Они захлебывались от своей безграничной свободы, и у богатых от нее пучило А ведь именно к такой жизни стремятся многие. Достать побольше денег и уехать заграницу, - вот что становится для кого-то краем желания. Да, не поставить сейчас в цивилизованном городе шатра. И осла нынче заменяют машины, и потребности городского жителя превышают нужду в чае и сахаре. Но суть остается та же. Те поселенцы «бытовали», забыв о том, что значит любить. Их лица становились все более тупыми, они все более отвыкали от слов. И лишь по глухому ворчанию, что доносился из их стана, царь догадывался, что приближался час «кормежки». Представьте водителя, что бросил бы труд, вмещавший его «морщины, тяжкий вздох, покрасневшие веки, дрожащие, утомленные вечной работой руки, блаженство вечернего отдыха». Представьте его разделившим свой труд, на работу и на досуг. Вот вы видите, его отрезающим ломоть времени от труда в пользу досуга. Вон он сидит у шатра, говоря, что нет ему дела до близких и дальних, что дети его при нем, что все у него хорошо и больше ему ничего не нужно. Останется ли он трезвым? Или у него как у тех поселенцев от этой свободы начнет пучить живот? Он избежал их участи, потому что найден был им смысл, которым окрашивается все происходящее. |
| — Кого еще? — шевельнул губами Лешка. — Талгата. — А дед? Деда как? — Дед никак. — Сашка помолчал, поник. — И Булдаков из боя не вернулся. — Гриша… Гриша Хохлак? — Гриша?! — обрадовался санинструктор. — С Гришей порядок. Рана у него открылась. Нелька его снова в госпиталь погнала. — Хо-ро-оо-шо, — прошелестел губами Шестаков. — Пи-ыть, пи-ыть… Вечером Шестакова вытащили из оврага, занесли в блиндаж полковника Бескапустина. Голова и лицо Лешки были сплошь забинтованы, бинты пугающе белели в чуть освещенном блиндаже. Медленное дыхание его едва касалось реденькой, слабо вьющейся растительности над губой. Щусь, вызванный на летучку в штаб полка, отвернул плащ-палатку, взглянул на окровавленные бинты, которыми было обмотано лицо Лешки, покрутил головой, подавляя громкий вздох. “Это я, тезка, Щусь, комбат. Как ты, дорогой?” — прокричал он будто глухому. Лешка что-то силился сказать. Щусь встал на колени, подставил ухо к жарко дышащему ртом раненому: — Живы будем — не помрем… Свирепствовал полковник Бескапустин, взывая о милости к левому берегу, кого-то вежливо и настойчиво убеждал Понайотов, не выдержал с переднего края прорвавшийся Щусь, затребовал к телефону доступного ему начальника, Нельку Зыкову. — Эй, ты, действующая медсила! Нелька! — со свистом дыша, сквозь зубы, задушенно говорил он. — Если Талгата и Шестакова не возьмете, сволочью мне быть, кто мне первый попадется под руку из вашей конторы — застрелю! — Стреляло какой! — огрызнулась Нелька.Ты как переправился, так реки и не видал, что на ней делается, не знаешь!.. — Я те сказал! — Сказал, сказал… Нелька все-таки продралась на правый, на гибельный берег. Суровая, в суровую робу одетая, самой же ею придуманную, — война научила Нельку не только биться за свое женское достоинство, не только раненых спасать, но и себя обихаживать в полевых условиях, да попутно и ребенка своего — сестру ли — Фаю сохранять. Фая шила на себя и на Нелю, не очень изящно, зато ладно, к обстановке подходяще. Сама Фая ходила в военной форме, лишь вместо юбки носила мужского покроя брюки из немецкой пестрой плащ-палатки. Нелька одета по-походному: поверх военной формы у нее такие же, как у Фаи, пестрые брюки, заправленные в сапоги, курточка из того же плащ-палаточного брезента, под курточкой, шнурком на талии затянутой, стеженная безрукавка, с правого бока из-под куртки свисал конец кожаной кобуры с пистолетом тэтэ, всегда смазанным, заряженным, стоящим на предохранителе. Разное начальство пробовало указывать Нельке на нарушение военной формы. “Бабе своей указывай!” — отшивала она начальство, не глядя на ранги. |
| Фред не должен был оставлять меня одну. Я радуюсь встрече с ним, но меня пугает, что ради этих встреч я должна уходить от детей. Каждый раз, когда я спрашиваю, где он живет, — он уклоняется от ответа, а этих Блоков, у которых он будто бы ночует уже месяц, я не знаю, и адреса он мне тоже не дает. Иногда мы встречаемся с ним по вечерам и на полчасика заходим в какое-нибудь кафе, а с детьми остается хозяйка дома; потом мы наскоро обнимаемся на трамвайной остановке, и, когда я сажусь в вагон, Фред машет мне рукой. Иногда по ночам я лежу на нашей тахте и плачу, а кругом тишина. Я слышу дыхание детей, слышу, как ворочается маленький, в последнее время он стал беспокойным из-за того, что у него режутся зубы, — и, плача, молюсь, прислушиваясь к глухому шуму жерновов, перемалывающих время. Мне было двадцать три года, когда мы поженились, с тех пор прошло пятнадцать лет, годы умчались куда-то, а я и не заметила; но стоит мне только взглянуть на лица детей, и я начинаю понимать: каждый год, прибавляющийся к их жизни, убавляет мою. На Тукхофплатц я села в автобус и стала смотреть на улицы, где совсем не было народу, разве что несколько человек у ларьков с сигаретами. На Бенекамштрассе я вышла и направилась к церкви Скорбящей богоматери посмотреть, когда будет вечерняя месса. У входа было темно, я пошарила в сумочке, чтобы найти спички, но мне попадались то рассыпанные сигареты, то помада, то носовой платок, то мыльница; наконец я нашла коробок, зажгла спичку и испугалась: направо от меня в темной нише кто-то стоял, стоял совершенно неподвижно; я попыталась произнести нечто вроде «алло», но от страха совсем потеряла голос, и еще мне мешало сильное сердцебиение. Человек в темной нише не шевельнулся, в руках он держал что-то похожее на палку. Я бросила обгоревшую спичку, зажгла новую, и даже после того, как я поняла, что это статуя, сердцебиение не прекратилось. Я подошла еще на шаг ближе и при слабом свете различила каменного ангела с ниспадающими кудрями, который держал в руке лилию. |
| 22. Если случится кому, по наущению диавола, подвергнуться падению, тот да восстанет покаянием, — да прибегнет к Тому, Который нисшел на землю для спасения одной овцы, увлеченной грехом в заблуждение [ 32 ]. 23. Сам Господь повелел нам взыскивать мира, чтоб стяжать его. Тщательно познаем значение мира Божия и устремимся к нему, как и Господь сказал: мир Мой даю вам, мир Мой оставляю вам, чтоб никто не мог укорить нас, что мир наш — мир грешников [ 33 ]. 24. Будем убегать ненависти и распрей. Кто находится в дружбе с зараженным ненавистию и сварливым, тот находится в дружбе с хищным зверем. Точно, доверяющий себя зверю безопаснее того, кто доверяет себя сварливому и зараженному ненавистию. Не отвращающийся от сварливости и не гнушающийся ею не пощадит никого из человеков, ниже друзей своих [ 34 ]. 25. Господствуй над языком и не умножай слов, чтоб не умножить грехов твоих. Наложи перст на уста твои и узду на язык твой; многоглаголивый человек никогда не оставит в себе места во обитель Святого Духа [ 35 ]. 26. И ночью и днем да обращается в устах твоих имя Господа, и будь заслажден духовною солию. Если кто из новоначальных начнет говорить с тобою и спросит о чем-либо, относящемся к душевной пользе, — отвечай ему. Если же заговорит о неполезном для души, — будь подобен глухому, который не слышит, и немому, который не говорит [ 36 ]. 27. Похотение злое превращает сердце и изменяет ум. Удали его от себя, чтоб не огорчился живущий в тебе Дух Божий [ 37 ]. 29. Не будем глупы: глупый ставит все ни во что. Почему и говорится, что глупый и безрассудный одинаково погибают [ 39 ]. 31. Если будем благословлять злословящих нас, то есть говорить о них доброе, — этим возложим уже узду на уста наши [ 41 ]. 32. Будем бодрствовать! установим благое трезвение в храме духа нашего! Если будешь иметь трезвение — благоустроишь дух твой. Имеющий трезвение соделался уже храмом Божиим. Блажен бдящий при вратах мудрости! Против трезвящегося и бодрствующего не имеют никакой силы страсти. Если даже он падет по злохитрости искусителя, то его немедленно подымут трезвение и бодрствование его. Напротив того, невнимательный и ленивый, не пребывающий бодренно в служении Богу, если падет, увлеченный искушением диавола, — не видит даже совершаемого им греха; сердце его ожесточенно; оно подобно камню; оно подобно объезженному и обузданному коню, на которого непрестанно садятся разные всадники, которым он не может противиться [ 42 ]. |
| 184): Но страшный вопль народа больше не дал говорить посаднице. «Нет, нет! мы все умрем за отечество!» воскликнули бесчисленные голоса. «Новгород государь наш! да явится Иоанн с воинством»:... Но посреди шума народного вдруг раздается на площади страшный треск и гром, и все .с ужасом увидели, что высокая башня Ярославова, новое гордое здание народного богатства, пала с вечевым колоколом и дымится в своих развалинах, и в то же время послышался голос, подобный глухому стой): «о Новгород! так падет слава твоя: так исчезнет твое величие!» Ночью тысичские и бояре с гражданами отрыли вечевой колокол и повесили на другой башне. Во второй книге описывается приготовление новгородцев к войне, избрание полководца Мирослава и женитьба его на Ксении, дочери Марфы посадницы, что составляет романический элемент повести. Затем помещен рассказ о посольстве в Новгород польского короля Казимира, с предложением помощи в войне с князем Московским. Марфа с гордостью отвергла его предложение. «Лучше погибнуть от руки Иоанновой, нежели спастись от вашей, с жаром ответствует Марфа. Когда вы небыли лютыми врагами народа русскаго? когда мир надеялся на слово польское? Давно ли сам неверный Амурат удивлялся вероломству вашему? И вы дерзаете мыслить, что народ великодушный захочет упасть на колени пред вами? Тогда бы Иоанн справедливо укорял нас изменою. Нет! если угодно небу, то мы падем с мечем в руке пред князем Московским: одна кровь течет в жилах наших; русский может покориться русскому, но чужеземцу – никогда, никогда!» (стр. 203). Новгородцы вздумали обратиться за помощью к Псковитянам, но Псковитяне посоветовали им покориться Иоанну. С конца второй главы начинается описание сражения новгородцев с Московским войском, а в третьей книге изображается победа Московского князя и покорение Новгорода. Повесть оканчивается трагическою сценою казни Марфы посадницы и водворением в Новгороде знамени и власти Московского князя. «Вечевой колокол, говорит автор, был снят с древней башни и отвезен в Москву: народ и некоторые знаменитые граждане далеко провожали его. |
|
|
