| Думаю о Русской Народной линии, сегодня. Православие Самодержавие Народность, - избрав основанием деятельности ценностный императив Русской жизни, Вы обрели и отстаиваете, всем пятилетним служением, право и возможность Русского народа – быть, преодолевая духовное рассеянье, воскрешая подлинные, Божии, смыслы бытия русского человека на родной земле. Промысл Божий определил Русской Народной линии начаться, с принципиальной позиции Неотреченья, не только от славных, но и от трагических страниц истории Отечества. Именно русские основания, русский дух, позволили концентрировать внешнее, советское, население, до подлинно национального народного. Победа в Великой войне и восстановление страны, прорыв в космос и возвращение на Афон, в новом русском монашестве, - все это были дела Народа Русского, сокрытого до поры под внешней формой советского. Что значит, было бы отречься от советского периода в истории Отечества? Значит, - признать народ свой, за иуду, значит, - отречься от Народа, значит – отречься от Христа, ибо в каждом Народе – Промысл Божий и Высокое Божие Намерение. Русский народ даже и в советском Христа не предал, - забыл?, быть может, - усомнился, подобно апостолу Фоме?, может и так, - отрекся в страхе, вслед за апостолом Петром?, может… но не предал Христа, не продал и это главный критерий Русского в советском. – " Мой Народ болел, Он был Фомой, был Петром, но – никогда – иудой " (Смоленцев, " Малиновка " ). В этом – Народность, испытание Народностью, – Русской Народной линии, " я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был " (Ахматова, «Реквием») – с честью утвержденное. Самодержавие, в потерянных современностью, но не Русским народом, смыслах Русской жизни, зиждется в душе Самодержавие, как Монархия, как власть Государя, Помазанника Божия, Царя. Но Владимир Иванович Даль, определяя Самодержавие, говорит и о Монархии и о Государе, как именах Самодержавия, но характер Самодержавия состоит в высшей милости, умягчающей закон, «которая может явиться людям только в одной полномощной власти» (Пушкин). Власти, независимой от государственных институтов. Русская Народная линия, по-народному, в Неотреченьи, достойно проходит испытание на поддержку действующей Верховной власти России, «Инстинктом Истины» (В.Г.Белинский о Пушкине) чуя, если не само еще Самодержавие в современности, то Путь к нему и чаянье его в Народе Русском. |
| Мы были ограничены в средствах, и потому решили поместить меня в общежитие только на первое полугодие. Попечительница этого общежития была известная красавица, ей было уже немало лет. Она приняла меня радушно и спросила, как это я могла поступить в первую очередь: «Не было ли у вас какой протекции, что вас приняли; ведь всего двести человек поступило, а подавших прошение было во много раз больше». Я ответила, что у меня никакого знакомства нет, и только потом упомянула о письме. Она ответила, что это превосходит все протекции. На другой день все мы должны были явиться в институт на первую лекцию. Какое это было для меня счастье. У меня было такое чувство, как будто я входила в святой храм. Переживание было такое сильное, что по возвращении в общежитие все заметили, что у меня жар. Поставили термометр, оказалось 40°. Слух о моей высокой температуре скоро донесся до начальства. Обеспокоились, выражали свою заботу, и директор сказал, что, если будет такая высокая температура, лучше не выходить. На другой день я встала совершенно здоровая и пошла на лекцию. По возможности я не пропускала ни одной лекции. Слушать лекции и заниматься для меня было наслаждением. Как только могла, покупала научные книги; ходила к букинистам и их отыскивала. После полугодия, за которое было оплачено общежитие, я перешла на частную квартиру, более дешевую. Я получала тридцать пять рублей в месяц на жизнь. Для меня этого было бы вполне довольно, но мне хотелось приобрести как можно больше научных книг и поэтому приходилось экономить. Вместо студенческого обеда, который стоил 7 руб. 50 коп. в месяц, я ходила в дешевую столовую Фон-Дервие, где платила только пять копеек за обед. Вскоре по моем приезде нахлынуло студенчество с разных сторон. Херсонцы считали меня своей землячкой, потому что я оттуда приехала, смоленцы — потому что там жила, кавказцы тоже — ведь там моя родина. В это время брат с родителями переехал в Одессу, так что одесситы тоже считали меня своей землячкой. Все они часто приглашали меня на свои собрания. Я не отказывалась. Тогда у меня был идеальный взгляд на молодежь и на все студенчество: мне казалось, что все они стремятся к добру. А заметив, что я верующая, одна из наших слушательниц пригласила меня с собой в Михайловскую академию, где при храме была церковная зала, и там собирались для духовных бесед. В то время эти беседы вел священник Петров . Там были студенты и курсистки из разных учебных заведений. Еженедельно по четвергам я там бывала. Приятно было. Принимали участие в беседе многие учащиеся. Туда приходили очень верующие люди. |
| он и погибнет на Сенатской площади. При переходе через Сен-Готард, заметив колебания войск, Милорадович воскликнул: «Смотрите, как возьмут в плен вашего генерала!» — и первым покатился с утеса. Он по-суворовски умел воздействовать на солдат честным примером: «Делай, как я». Сохранились воспоминания о сражении при Басиньяно, в них Милорадович предстает во всей красе суворовского ученика: «Тут, кроме общей от картечи и пуль опасности, которою генерал Милорадович пренебрегал, разъезжая всегда впереди под выстрелами, смерть угрожала собственно ему, когда французский стрелок нацелил по нем в трех шагах из-за куста и неприятельский офицер, наскакав, взмахнул уже саблею, чтобы разрубить ему голову, но Провидение оказало ему в сей день явное покровительство свое. Три лошади убиты под ним, четвертая ранена. В сем-то сражении, видя общее замешательство войск, он схватил знамя и, закричав: «Солдаты! Смотрите, как умрет генерал ваш!» — поскакал вперед…» Если судить о Милорадовиче и Суворове по историческим анекдотам, они могут показаться психологическими антиподами. Аскет и скромник, рачительный и экономный Суворов и франт Милорадович, с юности славившийся любовью к танцам и прекрасному полу. Действительно, вдали от сражений их стиль жизни удивительно разнился. Для Милорадовича быть первым танцором на балу было таким же делом чести, как первенство на поле боя. А еще Милорадович, погибший вечным холостяком, был фантастически расточителен. Удивлял петербургских снобов собольей шубой – и оставался в долгах как в шелках, будучи столичным генерал-губернатором. В кампании 1805 года заслугой Милорадовича стала одна из немногих побед над Великой армией – при Кремсе. Сначала, 30 октября, он повел свою бригаду во фронтальную атаку на позиции маршала Мортье (по разным сведениям, там были сосредоточены от 11 до 25 тысяч французов). Первую атаку возглавил подполковник Игельстрем с Мариупольским гусарским полком. Игельстрем обратил французов в бегство, но сам был смертельно ранен картечью. В критический момент Милорадович сам повел родных гренадеров-апшеронцев и смоленцев в штыковую атаку. |
| «Нас отпускали, – говорил Голицын, – от патриарха, властей, бояр и всей Земли; от одних бояр я бы и не поехал». «Патриарх,– говорили паны, – особа духовная, и ему не до земского дела». «У нас, – сказал Голицын, – издавна велось, при решении дел государственных или земских государи призывали на совет патриарха, митрополитов и архиепископов и без совета их ничего не решали»... После этого послы спросили: «Что отвечали Смоленцы на боярскую грамоту»? Паны ответили: «Смоленцы в упорстве своем закоснели, не слушают патриарших грамот; просят с вами послами видеться и говорят: что наши послы прикажут, то мы и учиним». На возражение послов о справедливости действий Смоленцев, паны с гневом сказали: «Вы хотите, чтоб пролилась кровь христианская; на вас ее взыщет Бог». На другой день опять позвали послов с митрополитом, который накануне не был. Митрополит решительно подтвердил то, что сказано было послами вчера. Паны очень были рассержены Переговоры о сдаче Смоленска возобновлялись потом еще несколько раз, но послы оставались непреклонными. Последний раз Лев Сапега потребовал от митрополита Филарета угрожающим тоном, чтобы он написал Шеину в Смоленск о сдаче города, но Филарет отвечал: «Я все согласен перетерпеть, а этого не сделаю, пока не утвердите всего написанного в договоре». 12 Апреля 1611 г. послам объявили, что они завтра должны ехать в Польшу. Послы говорили, что у них на это «нет указа из Москвы, нет и средств». Вы должны ехать без отговорок, «так велит его величество король». 13 апреля к дому, где жили послы, подвели судно и приказали садиться. Когда слуги посольские стали собираться, пристава повыкидали из судна пожитки их, а что получше взяли себе, самих же слуг перебили: холопская кровь не стоить внимания! Пленных послов окружили жолнеры с заряженными ружьями. Судно с послами поплыло вниз по Днепру, а сзади на плохих суденышках везли посольских дворян. Проходил уже май, а Смоленск все еще не сдавался. Сигизмунду во что бы ни стало нужно было взять Смоленск. В сентябре назначен в Польше сейм, ему нужно явиться пред своим народом победителем, а то придется терпеть насмешки. |
| Паны на это говорили: «Вам надобно о своем государстве радеть, пока злой час не пришел, а от государского похода не отговаривать; хотя он и сам государь наш захотел в свое государство идти, то вы должны были ему челом бить, чтобы прежде ваше государство успокоил государь наш; жалея о государстве вашем, он сам хочет идти на Вора, а вы этой государской милости не разумеете и поход отговариваете». Послы говорили, что указывать королю они не могут, но действуют так, как им приказано, а если и отговаривают поход короля, то потому только, что государство и без того пусто и разорено, и этим приход королевича отложится. Послы просили позволения написать в Москву, паны отвечали: «Вам и без указу московского, как великим послам, все делать можно; так сперва потешьте короля, сделайте, чтоб смоленцы королю и королевичу крест целовали. Королевича вы называете своим государем, а короля отца его бесчестите; чего вам стоит поклониться его величеству Смоленском, которым он хочет овладеть не для себя, а для сына же своего. Король оставит ему после себя не только Смоленск, но и Польшу и Литву; тогда и Польша, и Литва, и Москва будет все одно». На это послы сказали: «Свидетельствуемся Богом, что у нас об этом в наказе не написано, и теперь, и вперед на сейме мы не согласимся, чтобы нам каким-нибудь городом Польше и Литве поступиться. Московское государство все Божье, да государя нашего королевича Владислава Сигизмундовича, и как он будет на своем царском престоле, то во всем будет волен Бог да он, государь наш, а без него не только что говорить, помыслить об этом нельзя». «Мы хотим – говорил Сапега, – чтоб Смоленск целовал крест королю только для одной чести». «Честь королю – отвечали послы, – будет большая от всего света, и от Бога милость, если он сына своего посадит на российский престол, и тогда не только Смоленск, но и все Российское государство будет за сыном его». Паны кричали: «Много уже пустого мы слышим от вас; скажите однако,– хотите ли послать к Смоленцам, чтоб они государю нашему честь сделали, крест поцеловали?». Послы отвечали: «Сами вы знаете, что наказ наш писан с гетманского согласия, на чем гетман крест целовал за короля и за вас панов; но чтоб королю крест целовать, того не только в наказе нет, но и в мыслях всего народа не бывало; как же нам без совету всей земли это сделать?». «Когда так, то Смоленску пришел конец» – закричали паны. Послы опять просили панов позволить им списаться с патриархом и боярами. При этом жаловались, что дворянам, приехавшим с ними, содержать себя нечем, с голоду помирают. Что сами они, послы, во всем терпят большую нужду. Паны отвечали: «Всему этому вы сами причиною; если б вы исполнили волю короля, то и вам, и дворянам вашим было бы всего довольно». |
| Месяц спустя в новом бою с турками полковник Илловайский решил повторить дерзкий маневр Суворова. Обстановка была схожей: тоже турецкие пушки и тоже болото. — Суворову повезло, — говорил Илловайский. — А я что, хуже? И мне повезет. Только Илловайскому не повезло. Повел полковник солдат, не зная дороги. Завязли солдаты в болоте. Стали тонуть. Поднялся шум, крики. Поняли турки, в чем дело. Развернули свои пушки и расстреляли русских солдат. Много солдат погибло. Илловайский, однако, спасся. Суворов разгневался страшно. Кричал и ругался до хрипоты. — Так я же хотел, как вы, чтобы дерзость была, — оправдывался Илловайский. — “Дерзость”! — кричал Суворов. — Дерзость есть, а где же умение?! За напрасную гибель солдат Суворов разжаловал полковника в рядовые и отправил в обозную команду. — Ему людей доверять нельзя, — говорил Суворов. — При лошадях он безопаснее. " Убит под Фокшанами " На переходе к Фокшанам одна из колонн пехотного Смоленского полка попала под страшный обстрел неприятеля. Турецкая батарея укрылась в лесу и метким огнем валила смоленцев. А рядом шла другая колонна. Командир колонны подполковник Ковшов понял, что спасти своих можно лишь стремительным нападением на батарею противника. Подскакал он к генералу Райку, начальнику обеих колонн. — Разрешите, — просит, — ударить на неприятеля. Однако Райк был генерал нерешительный. Сидит на коне и молчит. Думает: разрешу, а вдруг и вторая колонна погибнет. Погибают смоленцы. Помощи нет. А в это время обе колонны догнал Суворов. Увидел он подполковника Ковшова. — Сударь, товарищи гибнут, а вы стоите! Вперед! — закричал Суворов. — Ваше сиятельство, — стал оправдываться подполковник, — так я бы немедля исполнил свой долг, но жду приказания своего генерала. Посмотрел Суворов на генерала, а тот по-прежнему сидит на коне и молчит. — Какого генерала?! — воскликнул Суворов. — Райка? Да разве вы не видите, что он убит! Не понял вначале Ковшов насмешки Суворова. Как так, думает, почему же убит, коль генерал Райк жив и здоров и тут же рядом сидит на коне! |
| Алексей Иванович Смоленцев, член Союза писателей России, кандидат филологических наук, в данной публикации вновь обращается к потаенным смыслам творчества И.А. Бунина, раскрытие которых, по мысли автора, имеет не только большое значение с точки зрения литературоведения и истории русской литературы, но и является актуальным для современного россиянина. В основе авторского замысла – осмысление основ бытия человека и общества в творчестве Бунина через утверждение уклада личной и общественной жизни согласно православным духовно-нравственным ориентирам. И.А. Бунин Данная работа, вслед за предыдущей публикацией на портале Богослов.Ru, вновь обращается к потаенным смыслам творчества И.А. Бунина, раскрытие которых, по мысли автора статьи, имеет большое значение не только с точки зрения литературоведения и истории русской литературы, но и жизненно важно, актуально в современности, необходимо в двадцать первом веке человеку и обществу как осмысление основ собственного бытия, спасительное исправление и утверждение уклада личной и общественной жизни в духовно-нравственных ориентирах православной цивилизации (здесь и далее выделения в тексте статьи принадлежат автору). «Это ты, моя Русь державная, моя родина православная»! Горький вопрос И.А. Бунина: «Как не отстояли мы всего того, что так гордо называли мы русским, в силе и правде чего мы, казалось, были так уверены? Как бы то ни было, знаю точно, что я рос во времена величайшей русской силы и огромного сознанья ее» – поставлен как основание рассказа о времени «величайшей русской силы» в главах III и IV, книги второй «Жизнь Арсеньева» (VI, 59-64) . Главы воспринимаются как историческая констатация, ностальгическое воспоминание о безвозвратно ушедшем времени, сам вопрос – Как не отстояли мы..? – в таком контексте звучит риторически. Однако в действительных смыслах «Жизни Арсеньева» дело обстоит с точностью до наоборот. Для открытия действительных смыслов необходимо соотнести указанные главы книги «Жизнь Арсеньева» с одной из ранних статей писателя, «Памяти сильного человека» (По поводу 70-летней годовщины со дня рождения И.С. Никитина – 21 сентября 1824 г.) (IX, 502-506). |
| Святослав напал на Торжок, слабое место Новгородцев, а с запада и юга на Новгородский пригород Луки напали, по приказу Андрея, Полоцкие и Смоленские князья. Дело кончилось бы, по обыкновению тем, что Новгородцы покорились бы воле Андрея и приняли бы Святослава, но на беду ввязался в эту борьбу Андрея с Новгородом новый князь Киевский – Мстислав Изяславович, двоюродный племянник Андрея, сын того Изяслава, с которым так долго пришлось бороться отцу Андрея, Юрию Долгорукому. Он стал на сторону Новгородцев, принял благосклонно депутацию от них в лице Данислава Лазутинича, тайком пробравшегося сквозь ополчение Полочан и Смоленцев в Киев, и дал им в князья сына своего Романа. Этот поступок Мстислава, нарушавший права Андрея, признаваемый прежними Киевскими князьями, по которым он, как старейший в роде, мог назначать по своему усмотрению в Новгород князей, – жестоко оскорбил Боголюбского. Равнодушный до сих пор к Киевскому княжению, он теперь предъявил свои права и на Киев, как старейший в роде и во всяком случае имевший на него гораздо более прав, чем племянник его, Мстислав Изяславович. Он собрал громадное ополчение, состоявшее из дружин одиннадцати князей и отправил его на Киев, под начальством старшего сына своего Изяслава и боярина Бориса Жидиславича. В ополчении участвовали: князья Муромские и Рязанские, боявшиеся сильного соседа и совершавшие еще ранее с дружинами Андрея походы на Болгар и Половцев, – князья Смоленские и Полоцкие, Черниговские и Новгородские, и, наконец, братья Андрея – Глеб и Всеволод, и племянник Мстислав Ростиславович. Вся эта рать обступила Киев и после недолгой осады взяла город, в 1169 г. на второй неделе поста; Мстислав убежал из города, и победители бросились грабить имущество граждан. Не обошлось и без кровопролития: Суздальцы мстили теперь Киевлянам за убиение их родичей в Киеве после смерти Юрия Долгорукого. Целых три дня продолжался грабеж, город был пожжен и разграблен, «и бысть в Киеве, – говорит летописец, – стенания и туга, и скорбь неутешная, и слезы непрестанные, сия же вся содеяшаяся грех наших ради». |
| ГЛАВА III На шаг от гибели «Его Императорское Величество Государь Император Александр I всея России не удерживает более мужества русского воинства и дает свободу отомстить неприятелю за скуку противувольного отступления, до сего времени необходимого». Таков был манифест, изданный войскам по близости города Смоленска. Три армии русского воинства: одна под начальством Барклая-де-Толли, вторая под предводительством Багратиона и третья Тормазова — все они втянулись в одну общую массу, соединившись под стенами Смоленской крепости. Уланы Литовского полка заняли позицию под самым городом и развернулись фронтом в ожидании приказаний. Наконец это давно ожидаемое приказание было привезено ординарцем главнокомандующего и уланы получили разрешение идти «в дело». В стройном порядке, с музыкой и распущенными флюгерами и знаменами двинулись они по главным улицам города. Смоленцы выбегали из домов и со слезами на глазах приветствовали проходивших солдатиков. — Помоги вам господь, родимые, пошли он вам победу и одоление над врагом! Сбоку своего взвода, на своем сером Зеланте, заменившем погибшего Алкида, ехала Надя. В голове молодой девушки воскресал теперь 1807 год, когда она впервые шла в дело в рядах бравых коннопольцев. Прежде и теперь! Какая разница! Или она была моложе тогда, или… С той минуты, как погиб у ее ног молоденький французский солдат, заколотый Торнези, она не может выкинуть его из головы, не может забыть ни на минуту его предсмертного крика и этого имени Маргариты, произнесенного омертвевшими уже устами. И мысль об этом несчастном французике, погибшем ни за что ни про что в угоду той же беспощадной случайности войны, и мысль о войне — все это ложилось тяжелым гнетом на чуткую, впечатлительную душу девушки. Новая команда разбудила Надю от ее невеселой думы. Уланам ее полка приказано было защищать позицию, удерживая собою неприятеля. Эскадрон Подъямпольского, где находилась Надя, поставили на левой стороне Смоленской дороги, справа же краснели кирпичные сараи, а впереди, по бокам и сзади было длинное и широкое поле, все изрытое буграми и кочками. |
| – Я виноват, что сказал слово неудачливое, речь повел не по-ученому. Вечная память сложившим свои головы за землю святорусскую. Поднимем светлый меч, выпавший из мертвых рук. Продолжим бой. Выгоним из нашего княжества татарских воров-грабителей, истребим их злобное племя. Я разделю мои полки: с одним ты, мой старший сын, князь Всеволод, пойдешь в Коломну, с другим полком пойдет в Москву мой младший сын Владимир. Ему в подмогу я дам воеводу Филиппа Няньку. Скачите изгонной ратью, – татары могут налететь раньше вашего… А здесь, во Владимире, на время моего отъезда останется воеводой Петр Ослядукович… Все молчали, пораженные желанием князя в тревожное время уехать из Владимира. Княжич Всеволод сказал: – Батюшка, мы выполним твою волю. Мы не уступим родной земли. Мы будем биться, пока хватит сил. Князь Георгий Всеволодович встал, обратился к киоту с образами и, торжественно крестясь, стал молиться: – Боже всесильный, Боже милостивый! Помоги мне собрать святорусское войско, вложить мужество в души русских людей! Помоги единой могучей стеной поднять их против нечестивых татар! Помоги прогнать злое племя обратно в дикие поля!.. Повернувшись к сыновьям, князь обнял и благословил их. Затем он сделал знак воеводам подойти ближе. Он говорил тихо, чтобы не услышали женщины в соседней горнице: – Я вместе с племянниками выезжаю на Волгу – в Ярославль, Кострому, Углич. Я найду укромное поле среди густого леса, где построю боевой стан. Там соберу новую могучую, несокрушимую рать. Князья и ближние и дальние, с Бела-озера, псковичи, и смоленцы, и новгородцы – все пришлют ко мне свои доспешные дружины и простых воинов. Пока татары будут осаждать суздальские города и укладывать здесь свои рати, я соберу во един сноп свежее могучее войско и наброшусь на них. Они уже рассыпались отдельными отрядами и беспечно бродят по нашей земле. Я буду на них нападать врасплох, пока они не собрались опять в одну силу. Буду разбивать их по частям. Я сделаю то, что не удалось самохвальным рязанцам, – одолею татарского царя Батыгу! |
|
|
