| Когда Максимиан узнал об отказе легиона исполнить его волю, сильно разгневался. Он издал приказание подвергнуть каждого десятого солдата казни за непослушание, 290 а прочих заставить обратить их оружие против христиан страны. Казнь совершилась, но оставшиеся в живых воины легиона снова отказались идти с оружием против своих собратий. Тогда Максимиан приказал вторично казнить десятого воина в легионе, исполнено и это. Но воины по-прежнему не хотели принять участия в братоубийственной войне. Мало этого: кровавое зрелище еще воодушевило их веру, они начали друг друга убеждать не исполнять жестокого приказания императора. Между лицами, ободрявшими и подкреплявшими прочих воинов, особенно выделяется начальник (primicerius) Маврикий; он ревностно укреплял в вере прочих воинов, убеждал их лучше потерпеть смерть, чем исполнить жестокую волю Максимиана. После этих увещаний. легион обратился с представлением к императору, в котором говорилось: «Бога мы обязаны больше слушаться, чем тебя; мы обязаны обращать свое оружие на защиту граждан, а не против них. Ты приказываешь отыскивать христиан и казнить их, но мы сами христиане. Мы охотнее позволим убить самих себя, чем убивать других; мы лучше умрем невинными, чем будем жить, обремененные преступлением». Тогда император, видя, что настойчивость легиона непреодолима, приказал весь легион подвергнуть смертной казни, вызвав для этой цели, расположенные вблизи войска. Эти последние окружили священный легион и казнили его. Христианские воины дали себя избить без возражений и без противодействия; они сами преклонялись под меч. Земля покрылась телами убитых святых мужей, а их драгоценная кровь лилась ручьями. 291 Защитники исторической достоверности рассказа говорят: писателем актов фиваидского легиона был бесспорно св. Евхерий, епископ Лионский, который своим повествованием лишь освежил память о святых мучениках фиваидского легиона. Евхерий записал рассказ довольно рано, между 400 и 430 годами. 292 Но кроме этого свидетеля достоверности актов существуют и другие. |
| В тот же день он пишет О. А. Новиковой: «Отправляюсь на шесть недель гулять в Фиваидскую пустыню… Я живу здесь две недели, видел все, что можно видеть, но еще ничего для себя важного не понял. В феврале или марте отправляюсь в Индию, если будет угодно богам». Совершенно ясно, что Соловьев поехал в Египет не для научных занятий (зачем было ему бросать Британский музей?), не для осмотра египетских древностей (они мало его интересовали) и не для изучения арабского языка (он никогда им не занимался). Он хотел «понять что-то для себя важное» — и отправился в Фиваидскую пустыню. Внешне это путешествие окончилось плачевно: верстах в двадцати от Каира он чуть не был убит бедуинами, которые ночью приняли его за черта, должен был ночевать на голой земле и на другой день вернулся назад. М. де Вогюе вспоминает о своей встрече с Соловьевым в Каире в гостеприимном доме Лессепса. «На этот раз, — пишет он, — Лессепсу удалось выудить где-то в Эзбекии молодого русского, с которым он нас познакомил. Достаточно было раз взглянуть на это лицо, чтобы оно навсегда запечатлелось в памяти: бледное, худощавое, полузакрытое массой длинных вьющихся волос, с прекрасными правильными очертаниями, все оно уходило в большие, дивные, проницательные, мистические глаза… Такими лицами вдохновлялись древние монахи–иконописцы, когда пытались изобразить на иконах Христа славянского народа, любящего, вдумчивого, скорбящего Христа. Несмотря на зной египетского лета, на Владимире Сергеевиче был длинный черный плащ и высокая шляпа. Он чистосердечно рассказал нам, что в этом самом одеянии он ходил один в Суэцкую пустыню, к бедуинам; он хотел разыскать там какое-то племя, в котором, как он слышал, хранились некие тайны религиозно–мистического учения Каббалы и масонские предания, будто бы перешедшие к этому племени по прямой линии от Соломона. Само собой разумеется, что ничего этого он не нашел, и в конце концов бедуины украли у него часы и испортили ему шляпу». М. М. Ковалевский свидетельствует, что Соловьев отправился в Египет в поисках тайного каббалистического общества; де Вогюе пишет о том же; оба ссылаются на слова самого Соловьева. Такова, очевидно, была его официальная версия. Он должен был мотивировать свою «прогулку в пустыню», но не мог и не хотел признаться, Кого он там искал. И только через двадцать лет, и то в полушутливых стихах, он рассказал правду. |
| Заключим наше исследование о Лавсаике решением вопроса: знал ли Палладий и читал ли Историю Египетских монахов, которая написана ранее Лавсаика. Флосс положительно утверждает, что Палладий внес в свое сочинение сам Историю Египетских монахов. Но Флосс не знал списков чистой редакции ни Лавсаика, ни Истории Египетских монахов и суждения свои основывал на редакции одного венского манускрипта Лавсаика, в котором сокращена или урезана вторая редакция Лавсаика, в которой позднейшею рукою соединен Лавсаик с Историею Египетских монахов. Может быть и очень вероятно, что Палладий знал и читал Историю Египетских монахов. Автор Истории Египетских монахов возвратился в Иерусалим после путешествия по Египетским обителям в 395 году, и конечно вскоре описал виденное и слышанное им; Палладий же около года жил в Иерусалиме именно в 398 году. Жил он также не менее трех лет в нем после 410 года, когда уже был епископом и выжил время ссылки в Египте. Приступы к сказаниям об Иоанне Ликопольском и Макарии Египетском как в Истории монахов, так и Лавсаик сходны. Приступ к сказанию о Макарии Египетском сходен у Палладия только с латинским переводом Истории монахов Руфиновым. Итак, может быть, он знал Историю Египетских монахов и притом в переводе Руфина. Но внимательно исследованная чистая редакция Лавсаика убедила нас, что он писал Лавсаик самостоятельно и ничего в отношении и к фактам не внес в него из Истории Египетских монахов, а внесена сия последняя в него почти вся буквально позднейшею рукою. Одно житие Иоанна Ликопольского, слитое во второй редакции из двух сказаний самого Палладия и автора Истории Египетских монахов, исполненное потому несообразностей и противоречий, показывает, что это слияние произведено в нем позднейшею рукою. Палладий говорит о немногих из отцов, о которых говорит автор Истории Египетских монахов и притом о тех, которые жили в Нитрийской пустыне: об Аммуне Нитрийском, обоих Макариях, упоминает о Хроние, ученике Антония, но о Фиваидских не говорит, он жил в Фиваиде в ссылке спустя около 12 лет после того, как там был автор Истории Египетских монахов. Описанные сим отцы: Апполос, Коприй и другие, без сомнения, уже скончались. Не говорит о них и потому, может быть, что он уже знал сочинение Елеонского монаха и не находил, чем восполнить сказания его о Фиваидских подвижниках, кроме того, что сказано у него в Лавсаике о других современных ему самому и сказано потому немного, и кроме сказания об Иоанне Ликопольском, которого видел и сам Палладий. |
| В этом сочинении, посвященном какому-то египтянину, содержится описание его изгнания в Оазис, и говорится об этом обширно. А какое, не скрывшись от всевидящего ока, получал он наказание за богохульство, бремя которого нес, можно осведомиться из другого его послания, писанного им к фиваидскому префекту. Из него явствует, что так как Несторий не получил должного отмщения, то постигший его суд Божий назначил ему самое жалкое из всех бедствий – плен. Но поскольку он должен был испытать еще большее наказание, то державшие его в плену блеммии 281 дали ему свободу, а Феодосий своим указом позволил ему возвратиться в отечество. Узнав об этом, он переходил из места в место по границам Фиваиды и, будучи прибит к земле, получил конец, достойный прежней своей жизни, как второй Арий, самой своей гибелью показал и определил, какое воздаяние получат хулители Христа 282 . Оба они почти одинаково хулили Его: один называл тварью, а другой человеком. На жалобу Нестория, будто акты в Эфесе составлены были не по надлежащему 283 и будто это сделано происками и беззаконным нововведением Кирилла, я охотно сказал бы: отчего же он, несмотря на расположение к нему Феодосия, был сослан им и, не видя от него никакой пощады, неоднократно подвергался его приговорам, пока так горестно не окончил здешней жизни? Или чем опять назвать это, как не судом Божьим, выразившимся в суде Кирилла и его иереев, что ныне, когда оба они приложились к умершим и когда, по словам одного языческого мудреца, не состоящий в наличии беспрепятственно пользуется благорасположением, один осуждается как хульник и богоборец, а другой воспевается и прославляется как громогласный проповедник и великий защитник правых догматов? 284 Но чтобы не обвиняли нас во лжи, заставим говорить об этом самого Нестория. Прочитай же нам нечто слово в слово из твоего послания, которое ты писал к префекту фиваидскому. «По поводу недавно родившихся в Эфесе вопросов касательно святейшей веры, – говорит он, – мы, повинуясь императорскому определению, живем в Оазисе, или Ибисе». |
| Димитракопулос Софоклис Выборы Патриарха Александрийского 1899 года После смерти Софрония IV (22 августа 1899) и во время вдовства Александрийской кафедры многие православные жители Египта, сохранив память о благочестивой и исполненной трудов жизни Нектария Пентапольского, настойчиво убеждали его выставить свою кандидатуру на предстоящих выборах Патриарха. Повинуясь уговорам, владыка 3/15 сентября 1899 года отправился в Египет. Вместе с ним выехал титулярный митрополит Триполийский Феофан Мосхонас, избранный Священным Синодом Вселенского Патриархата по личной просьбе Софрония буквально накануне его кончины и спустя несколько дней (1 сентября) рукоположенный 114 . Митрополит Фиваидский Герман, который называл себя «единственным действующим» архиереем Александрийского Патриархата, отзывался о Высокопреосвященном Феофане (по-видимому, желая нейтрализовать возможного соперника) как о рукоположенном насильно и «хищением». У парохода обоих архиереев встретили Герман Фиваидский, представители духовенства и многие миряне. Афинская газета «Асти» писала: «В Александрию прибыли митрополит Пентапольский кир-Нектарий Кефалас и только что рукоположенный митрополит Триполийский кир-Феофан Мосхонас. Они проследовали в Патриархию, где вскоре их посетили дипломатический агент и генеральный консул г-н Грипарис, председатель консульского суда г-н Димарас, следователь г-н Пападопулос, г-н Либритис и другие известные лица, поздравившие гостей с благополучным прибытием. По словам Высокопреосвященного Пентапольского, цель его приезда – содействовать умирению Церкви; по избрании же Патриарха он намерен при необходимости остаться в Египте, в противном случае – вернуться на прежнюю свою должность директора Ризарийской Духовной семинарии. Оба митрополита считаются кандидатами на вдовствующую патриаршую кафедру». Но обстановка вокруг выборов показала, что дело чем дальше, тем больше уклоняется в нецерковное русло. Из секретных материалов МИД Греции известно, что Патриарх Софроний назвал своим преемником митрополита Эфесского Иоакима Эвфибулиса, Афины же усиленно продвигали собственных кандидатов. Сохранилось донесение генерального консула Греции в Египте Грипариса министру иностранных дел Афосу Романосу, где наиболее приемлемыми кандидатами названы бывший Патриарх Вселенский Иоаким III и митрополит Нектарий Пентапольский. При этом об Иоакиме III Грипарис сообщал, что его подозревают в русофильстве, а относительно Нектария Пентапольского ссылался на прежнее свое донесение и сведения, полученные из Египта, когда «ожидалось его назначение директором Ризарийской семинарии» 115 . Спустя несколько дней (1 сентября 1899) он извещает министра, что, по предварительным оценкам, кандидатуру Иоакима III «примет большинство». И добавляет: |
| Над этой кавалькадой изображено Лоренцеттием тихое, мирное и безмятежное житие фиваидских отшельников, как противоположность суете и блеску мирян. Один старец читает книгу, другой на костылях подошел и слушает чтение, третий смотрит на выращенное им дерево, четвертый доит козу. Кто делает ложки, кто плетет корзины, кто задумался над попавшим под ноги его черепом. Здесь сидит белка или между деревами гуляет фазан, там лежит зайчик, а тут отдыхают олени. Поразительная картина безмятежности жизни! В другом месте видишь целую драму. Красивая и роскошно одетая женщина пристала к одному пустыннику, но он кладет свои руки в огонь, дабы одолеть искушение. Изумленная этим женщина падает на землю, и тут же видишь ее уже монахиней, благоговейно молящейся над могилой спасшего ее отшельника. Прекрасно изображен св. Иларий, безбоязненно идущий среди утесистого ущелья, несмотря на страшного дракона, загородившего ему дорогу. Трогательно прощание Антония Великого с Павлом Фивейским, которому тут же два льва лапами роют могилу. Лоренцетти хорошо знал строение человеческого тела, умел располагать свет и тени, и отчетливо вырисовывал внутреннее состояние разных душ. Направо от фиваидских отшельников и от кавалькады на первом плане изображена иная поэма. Под тенью дерева сидят молодые мужчины с женщинами. Кто занят музыкой, кто разговаривает, между деревами прогуливаются друзья, над ними парят два амура. Думается, что эта фреска была написана вскоре после чумы (1348 г.), ужасавшей тогда итальянские города, а от Бокаччия мы знаем, как тогда легкомысленная молодежь заглушала мысль о смерти, собираясь на гуляньях и развлекаясь музыкой, поэзией и ремеслом любовным. Над садом летают ангелы снизу вверх и сверху вниз; летают с орудиями страданий Христовых, но проносятся мимо сада, дабы взять души умерших. Не видят и не слышат легкомысленные юноши и девицы приближения страшной гостьи. С неба шумно, алчно летит смерть к саду с косой, занесенной на услаждающихся тут молодой жизнью. Еще несколько ликований – и их не будет. Смерть уже сделала свое дело. Вот на земле, друг на друге, ряд над рядом лежат мертвые цари и царицы, папы и епископы, монахи и монахини, воины и граждане. У многих из них искусно отображены их пороки и грехи. Тут же бесы с крыльями летучих мышей и птичьими клювами извлекают из тел грешные души и уносят их в огненное жерло горы, а ангелы с душами праведными возносятся на небо. Рядом с этой грудой трупов калеки, больные и нищие изображены весьма натурально. Это – люди безнадежные, сверх сил удрученные. Им вожделенно одно благо – смерть. На свитке одного из них написано: |
| Старец Иустин (Пырву) о духовной жизни в наши дни Архимандрит Иустин (Пырву) Архимандрит Иустин (Пырву) – один из самых любимых и почитаемых румынских старцев, наш современник (1919–2013). В 1948 году был арестован и приговорен к 12 годам заключения «за политические взгляды», а в 1960 году по окончании срока заключения – еще к четырем годам тюрьмы за отказ отречься от православной веры. После падения коммунистического режима в Румынии стал основателем и настоятелем монастыря Петру Водэ. Чем с духовной точки зрения сегодняшние времена тяжелее периода открытых гонений на верующих? С какими проблемами сталкивается современное монашество? Как жить в эпоху духовного оскудения? Архимандрит Иустин отвечает на эти и другие вопросы о духовной жизни. – Что вы можете сказать о трудных временах, через которые предстоит пройти и нам? – Да, через что прошли мы – и через что пройдете вы! Эти времена вы уже начали ощущать. В отличие от других времен, сейчас Бог позволит врагу коснуться и души; гонения будут скорее психологические, и вы не сможете скрыться даже в расщелинах земли. Это нелегко, это очень тяжелые времена. В наше время надо бороться и с видимым, и с невидимым; бороться с собой, бороться с миром, бороться и с диаволом Например, во времена великих подвижников в Фиваидскую пустыню не заходили ни милиция, ни государственный, ни финансовый контроль, который беспокоил бы монахов. Они были самостоятельными и настолько свободными, что действительно могли нести свой подвиг со всецелой любовью. А в наше время надо бороться и с видимым, и с невидимым; бороться с собой, бороться с миром, бороться и с диаволом. Диавол? Крестишься – он отходит. А видимые не отходят, они берут тебя штурмом и нагружают все новым и новым: то явятся с 666, то с удостоверениями личности, с карточками, трактором, двигателем, чипами, радиацией, холокостом – и все это на тебе сказывается. Поэтому верующие, например, стекающиеся отовсюду в монастыри, опять же, служат признаком того, что все живут в этом бурлении, в этом кипящем котле, от одного зла до другого. А монах, хорошо это или плохо, должен стоять перед ними, давать им советы, разъяснения, читать над ними молитвы, чтобы они вышли оттуда хоть немного другими, нежели вошли. Монах должен стоять на посту и отвечать на все эти нужды христианина. А раньше святого, преподобного не тревожил никто. |
| V. Появление моленной иконы. Иконные типы Богоматери V и VI столетий в живописи и скульптуре и художественно-промышленных изделиях После затянувшегося обозрения бытовых, культурных и религиозных форм и условий, в которых слагалось искусство греческого Востока V века, мы должны были бы, по возможности также в общем, рассмотреть и те перемены в художественной форме, которые произошли в зависимости от выступления нескольких местных и национальных центров и их особенностей. Но, как увидим ниже, разнообразие художественных манер настолько значительно, а число памятников, напротив того, так мало и так ограничено немногими пунктами, что всякий опыт сведения к общей характеристике пока не может дать определенных заключений. На первый взгляд ясно представляется одно общее впечатление – художественного упадка как в рисунке, так и в письме, в передаче натуры, в небрежности исполнения и даже в стремлении к грубости. Среди различных типичных течений можно различать: преувеличенно резкие движения в композициях преимущественно сирийского происхождения, господство грубо-массивных типов с грузными оконечностями, густыми и всклокоченными волосами в египетских произведениях, в зависимости от давления и типической характерности фиваидского монашества и его отпрысков в обителях палестинских и синайских, но также и поддерживаемое еще греческими и, быть может, итальянскими мастерскими изящество скульптурных работ, правда, исключительно мелких (диптихов, окладов и пр.) и также мало по малу утрачивающих красоты прежнего рисунка и драпировки. Собственно эллинистический стиль перестает уже существовать с конца IV века, но местами на Востоке появляется его новая форма, с заменой типов, движений и жестов, как, например, в Сирии, местами же возрождается национальная форма, как в Египте коптское искусство есть слияние древне-египетских образцов с греко-восточными темами. Правда, сирийское мастерство так тесно сливается с египетским, или, что то же, – коптским, что необходимо устанавливается и термин сиро-египетского искусства. Мозаики Равенны по своим композициям примыкают явно к сирийским оригиналам, но их общий колорит в большинстве церквей как бы подражает александрийским тканям, с преобладанием пурпура на желтоватом фоне и бледными и редкими пятнами других красок. |
| Рассказывал о себе один из фиваидских старцев, что он – сын идольского жреца. Будучи ребенком, он сиживал в храме и видел своего отца, приносившего жертву идолам. Однажды, после того как отец вышел из храма, сын вошел тайно в храм и увидел там сатану. Тот сидел на троне, многочисленное воинство предстояло ему. И вот! Приходит один из его князей, поклоняется ему. Сатана спрашивает его: “Откуда ты?” Князь отвечает: “Я был в такой-то стране, возбудил там войну и большое смятение, произвел кровопролитие и пришел возвестить об этом тебе.” Сатана спросил: “За какое время ты это сделал?” – “За тридцать дней.” Сатана велел бить его бичами, сказав: “Только-то и всего, что ты сделал за такое продолжительное время!” Тут другой пришел и поклонился ему. Сатана спросил: “Откуда ты?” Демон отвечал: “Я был в море, воздвиг бурю, потопил корабли, умертвил множество людей и пришел возвестить тебе об этом.” Сатана спросил: “За какое время ты это сделал?” Он отвечал: “В двадцать дней.” Сатана повелел и этого бить бичами, сказав: “Почему ты за столько дней сделал так мало?” И третий пришел и поклонился ему. И этого он спросил: “Ты откуда?” Демон отвечал: “Я был в таком-то городе. Там праздновалась свадьба, я возбудил ссору и произвел большое кровопролитие, убил самого жениха и пришел возвестить тебе об этом.” Сатана спросил: “За сколько дней ты это сделал?” Демон отвечал: “За десять.” Сатана повелел и этого, как действовавшего неревностно, бить бичами. И еще один демон пришел поклониться ему. Сатана спросил: “Откуда?” Демон отвечал: “Из пустыни. Исполнилось сорок лет, как я борюсь там с одним из монахов и едва одержал над ним победу: вверг его этой ночью в любодеяние.” Сатана, услышав это, встал с трона, начал целовать демона, снял царский венец, который был на его голове, возложил на голову демона и посадил его возле себя на престоле: “Ты совершил великое и славное дело.” Увидав и услыхав это, сын жреца сказал сам себе: “Монашеский чин, должно быть, имеет великое значение.” Он принял христианство и вступил в монашество. (Еп. Игнатий. Отечник. С. 479. 82). |
| Этого мало. И великий Гете под конец жизни пел Mater dolorosa, а ранее был великолепным язычником. Нет, Блок с юности – избранный служитель Богоматери, ревнивейший причетник в ее храме (»Я отрок зажигаю свечи« и »Я вырезал посох из дуба»), вернейший живописец икон ее (Благовещенье и Успенье), нежнейший чтец ее канона (Romancero и Мери). Для него она – живое Божество, а не метафизический термин и не библейский миф. Отсюда то особое светлое долженствование, та грядущая духовная мораль, то новое высокое участие, что струится ручьем со страниц его книг, что тянется лучами за каждой строфой его. Учение это – в гордом служении дальней златокудрой Марии-Деве-Жене-Купине-Заре и в великодушном прощении ближней рыжекудрой Магдалине-блуднице-колдунье-маске-ночи. Стих его – девиз будущего чудного ордена рыцарей «вечной Розы» и «ночной Фиалки». Песнь его клич дивного войска юных витязей, защитников Руси от тьмы и неправды, как встарь от лихой татарвы. Вот почему я называю поэзию А. Блока в глубокой степени общественной и учительной. Вот отчего считаю я ее особенно нужной теперь, в годы слабейшей нравственности и сильнейшей безыдейности. Размер статьи не позволяет мне высказаться о форме произведений А. Блока. Скажу одно, что не только современные «цеховые», но, вероятно, и средневековые менестрели пели стихи менее сладчайшие. Закончу тем же, чем и начала. Фиваидские отшельники проповедовали рыбам и птицам; наши пустынники кормили из рук медведей и вепрей. Так же трогательно – незлобиво и назидательно – в духе примитивного христианства, относится и этот поэт к земным тварям, темным и бедным. Стоит в родимой роще, светлый и строгий, как царевич Димитрий или князь Глеб, у ног его – благодарные и малые звери – чертенята и карлы, лягушки и другие гады, а над головой его – Дева Зверя со своим лазоревым покровом...« Таким восприняли раннего Блока и другие современники, одним из которых был Борис Ширяев, получивший широкую известность через полвека своей книгой о трагедии Соловков «Неугасимая лампада» а в то время студент-филолог Московского университета. |
|
|
