| Десятисловие представляет собой как бы стержень вероучения Ветхого Завета, так как все остальное есть, в основном, раскрытие и истолкование его. Древность этого текста почти ни у кого не вызывает сомнения. Его относят к кочевому периоду жизни еврейского народа, а идейную основу к еще более отдаленным временам. Само Пятикнижие связывает происхождение Декалога только с откровением Божиим, переданным через Моисея. Некоторые критики пытаются приписать заповедям более позднее происхождение, однако, это может относиться только к внешнему оформлению, внутреннее идейное содержание несомненно восходит к самому Моисею. Тот факт, что Декалог в Пятикнижии представлен в двух формах: Исх. 20:1–17 и Втор. 5:6–21 , указывает на то, что внешнее сражение заповедей могло меняться. К ним примыкает и третья форма Исх. 34:10–26 , которая связана с ритуалом. Эти варианты заповедей, по мнению библеистов, являются свидетельством древности идейного содержания Декалога, которое сохранялось в еврейском народе со времен Моисея, а затем было письменно зафиксировано в различных по формам записях, вошедших в Пятикнижие. В противоположность «казуистическому» или прецедентному типу формулирования конкретных требований закона, подобного рода провозглашение основных принципов, по-видимому, подразумевавших какой-либо религиозный авторитет, определяется иногда как «аподиктический» или «категорический» тип законодательства. При том, что форма и даже многое из содержания законодательств казуистического типа восходит к различным внешним источникам, аподиктический тип формулировки законов является гораздо более еврейским или израильским как по форме (« (да) не...» и т.п.), так и по содержанию. 180 В силу этого, для нашего этического Декалога в действительности нет никаких достаточно близких параллелей из других культур. Наиболее близкими могут считаться лишь «Отрицательное исповедание или «Протест невинного» из египетской «Книги мертвых» – длинный перечень грехов и преступлений, которых не совершал покойный, а также собрания вавилонских заклинательный текстов, известных под названием «Шурпу» («ритуальные сожжения»). |
| Связь подлежащего и сказуемого есть, но её может и не быть. В складе её нет еще ничего, что делало бы ее аподиктически–небходимою, и непреложною. То единственное, что может установить такую связь, есть доказательство. Доказать — это значит показать, почему мы считаем сказуемое суждения аподиктически–связанным с подлежащим. Не принимать ничего без доказательства — это значит не допускать никаких суждений, кроме аподиктических. Считать всякое не доказанное положение недостоверным — таково основное требование скепсиса; другими словами, — не допускать абсолютно–никаких недоказанных предпосылок, какими бы само–очевидными они ни были. Это требование мы находим отчетливо выражерныме уже у Платона и Аристотеля. Для первого, т. е. для Платона, даже «правильное мнение — το ορϑ δοξζβιν», которое нельзя подтвердить доказательством, не есть «знание, επιστμη», «ибо дело недоказанное как могло бы быть знанием — αλογον γρ πργμα πς αν ειη επιστμη», хотя оно, вместе с тем, не может быть названо и «незнанием, αμαϑα» . А для второго, т. е. для Аристотеля, «знание, επιστμη» есть не иное что, как «доказанное обладание — εξς αποδεικτικ» , откуда происходит и самый термин «аподиктический». «Но, — скажут, — ведь последнее положение, — т. е. принятие только доказанных положений и отметание всего недоказанного, — само–то оно не доказано; вводя его разве не пользуется скептик как раз тою же самою не–доказанною предпосылкой, которую он осудил у догматика?». — Нет. Оно — лишь аналитическое выражение существенного стремления философа, его любви к истине. Любовь к истине требует именно истины, а не чего–либо иного. Недостоверное может и не быть искомою истиной, может быть не–истиной, и потому любящий истину необходимо заботиться о том, чтобы под личиною очевидности не проскользнула к нему не–истина. Но именно таким сомнительным складом отличается очевидность. Она — тупое первое, дальше не обосновываемое. А так как она и не доказуема, то философ попадает в апорию («απορα» , в затруднительной Единственное, что он мог бы принять, это — очевидность, но и ее он не может принять. |
| Связь подлежащего и сказуемого есть, но ее может и не быть. В складе ее нет еще ничего, что делало бы ее аподиктически-необходимою, неотменяемою и непреложною. То единственное, что может установить такую связь, есть доказательство . Доказать – это значит показать, почему мы считаем сказуемое суждение аподиктически-связанным с подлежащим. Не принимать ничего без доказательства – это значит не допускать никаких суждений, кроме аподиктических. Считать всякое недоказанное положение недостоверным – таково основное требование скепсиса; другими словами, – не допускать абсолютно никаких недоказанных предпосылок, какими бы самоочевидными они ни были. Это требование мы находим отчетливо выраженным уже у Платона и Аристотеля. Для первого, т. е. для Платона, даже «правильное мнение – τ ρθ δοξζειν», которое нельзя подтвердить доказательством, не есть «знание, πιστμη», «ибо дело недоказанное как могло бы быть знанием – λογον γρ πργμα πς ν εη πιστμη», хотя оно, вместе с тем, не может быть названо и «незнанием, μαθα». 36 А для второго, т. е. для Аристотеля, «знание, πιστμη» есть не иное что, как «доказанное обладание – ξις ποδεικτικ», 37 откуда происходит и самый термин «аподиктический». «Но, – скажут, – ведь последнее положение, – т. е. принятие только доказанных положений и отметание всего недоказанного, – само-то оно не доказано; вводя его разве не пользуется скептик как раз тою же самою недоказанною предпосылкой, которую он осудил у догматика?» – Нет. Оно – лишь аналитическое выражение существенного стремления философа, его любви к Истине. Любовь к Истине требует именно истины, а не чего-либо иного. Недостоверное может и не быть искомою истиной, может быть не-истиной, и потому любящий Истину необходимо заботится о том, чтобы под личиною очевидности не проскользнула к нему не-истина. Но именно таким сомнительным складом отличается очевидность . Она – тупое первое, дальше не обосновываемое. А так как она и недоказуема, то философ попадает в апорию («πορα» 38 ), в затруднительной положение. |
| Святителя чрезвычайно затронул вопрос о познании Бога, поднятый Варлаамом. Мысль Калабрийца, выраженная против латинян, была понятна, хотя и релятивистична по сути: так как Бог непознаваем, латиняне не могут доказать верность своего учения об исхождении Святого Духа. Действительно, как можно доказывать что-либо о Том, Кто находится за пределами всякого человеческого восприятия и разумения? «Фома Аквинат и все рассуждающие как он, – писал Варлаам, – думают, что для человеческого ума нет ничего недоступного. Но мы считаем, что такое мнение исходит из души, не чуждой лукавому и гордынному демону, ибо большая часть того, что Божественно, недоступна человеческому познанию». В этом богословии присутствуют и практические нотки. Если учение о Filioque, основном разногласии между Западной и Восточной церквами, недоказуемо и неопровергаемо, поскольку познать Бога невозможно, то, следовательно, отсутствует причина разделения. На этом основании Варлаам всерьез решил поставить вопрос о воссоединении Церквей 628 . В это же время сам святитель написал два «Аподиктических трактата», направленных против Filioque. Нет сомнений, что его отношение к богословскому «доказательству» Варлаама было весьма скептическим. Палама задал Калабрийцу простой вопрос: неужели Бог, Который действительно непознаваем, не открывает Себя? Разве Христос через Свое Воплощение не даровал людям сверхъестественное познание, отличное от интеллектуального, но в высшей степени реальное, и даже более реальное, чем все философские познания? Православная позиция представлялась Святителю вполне доказуемой и, по его мнению, совпадала с мыслями, высказанными Константинопольским патриархом Георгием Кипрским. Проявляя сугубое почтение к Варлааму в своем послании, Палама привел длинные отрывки из своих «Аподиктических трактатов», сопоставляя их с мыслями Калабрийца. Он выражал удивление агностицизму философа, который не только опровергал латинян, но и подрывал православную точку зрения 629 . В это время при особе Варлаама состоял Григорий Акиндин – друг св. Григория Паламы . Будучи сыном простых родителей, он родился в Македонии, учился в Пелагонии, а потом долгое время жил в Фессалониках, где и получил образование. Его учителями были самые разные люди, среди которых значатся филолог Фома Магистр и архидиакон Григорий Вриенний. В 1330 г. Акиндин познакомился с Паламой, и тот убедил Григория отправиться с ним на Афон. Перед путешествием Акиндин написал похвальное письмо Великой Лавре – знаменитому Афонскому монастырю, но, к своему изумлению, получил отказ от монахов, недовольных высокоумием и высокомерием, какие Акиндин продемонстрировал в своем письме. В 1332 г. Григорий вошел в близкий круг друзей Варлаама Калабрийца, которого даже некоторое время считал своим учителем. В Константинополе Григорий был представлен патриарху Иоанну Калеке и стал пользоваться почти безграничным доверием архиерея 630 . |
| Если человек имеет пред глазами факты, может анализировать их и будет восходить к причинам их, то в этом случае может быть достигнута аподиктическая достоверность. Но как только мысль человеческая, имея дело с фактами, желает узнать о следствиях их, то аподиктическая достоверность невозможна, ибо сочетание причин может быть разнообразно, тогда и следствия их будут крайне разнообразны. Мы можем с вероятностью указать на следствия, но не с достоверностью. Вопрос о бессмертии принадлежит к предположениям, когда мы имеем дело с настоящим, а должны говорить о будущем. Если наука, углубляясь в глубину психических явлений, может приходить к открытию законов, то здесь она может достигнуть определенных результатов; но если она настоящую жизнь хочет проследить не в глубине ее обнаружений, а в ее будущности, то она не может достигнуть аподиктических результатов, и требовать этого от христианских доказательств бессмертия значит противоречить логике. Но при уяснении учения о бессмертии мы встречаемся с фактами, которые заставляют нас принять его. 1) Есть аргумент метафизический, выводящий бессмертие души из единства ее. Он был известен и древним и с достаточною определенностью проведен Платоном в «Федоне». Новейшие философы приходят к утверждению бессмертия души чрез понятия ее единства, простоты, неразложимости на элементы и, следовательно, неразрушимости. Это то же самое доказательство, которое материалисты применяют к своим атомам; на единстве их материалисты основывают неспособность ни уменьшаться, ни увеличиваться в объеме и отсюда заключают к вечности их. Кант находил это доказательство бессмертия души человеческой неосновательным. Положим, говорит он, душа человеческая не может изменяться в своем составе, но зато она может умаляться интенсивно, внутренние силы ее могут проходить целую шкалу интенсивности и дойти до О и лишиться здесь своего бытия. Опровержение Канта не совсем удачно разрушает этот аргумент, потому что он рассуждает здесь не о субстанции души, а об ее функциях. |
| Своим отношением к вопросу о filioque, как и отношением ко многим другим вопросам, св. Григорий Палама оказывается, таким образом, в стане тех, кто не удовлетворялся в Византии бесплодным повторением старых доводов, а живо реагировал на проблемы своего времени. Что касается противников св. Григория, то там, как и повсюду, они выступали сторонниками формализованной схоластики, враждебной любым попыткам прояснить греко–латинские недоразумения[ ]. Строго придерживаясь догматического Православия, учитель безмолвия не был тем не менее последовательным врагом латинян, что, впрочем, доказывается его попытками и попытками его учеников разъяснить свою точку зрения тем западным христианам, которые могли его услышать — генуэзцам Галаты, госпитальерам Родоса и, позднее, легату Урбана V. Персонализм. Антилатинская полемика, которой св. Григорий Палама отдал дань в переписке с Акиндином и Варлаамом в 1337–1339 гг. и, главным образом, в двух своих Аподиктических трактатах , основывалась у него на традиционном доводе о первичности ипостасей по отношению к сущности; впрочем, его мысль была целиком персоналистской[ ], и он не мог не считать учение о «двойном исхождении» нарушением свойств ипостасей. Латиняне «не могут ничего отвечать тем, кто обвиняет их во введении двух начал Духа», потому что Отец и Сын, в качестве ипостасей, суть два , а не одно, а исхождение является ипостасным действием Отца… Они суть одно по природе, но и Дух равным образом обладает этой единственной природой и должен был бы исходить Сам из Себя, если исхождение считать действием Его природы… Ипостась Отца является активным началом Божественного единства. «Бог един, — пишет св. Григорий, — не только потому, что [Его] природа едина, но и потому, что к одному–единственному Лицу восходят те [Лица], что из Него». Это пересказ св. Григория Богослова: «Природа едина в Трех, и это — Бог; но их единство — Отец ”. В Боге «происхождение ипостатично», и если латиняне принимают, что Отец и Сын составляют один и тот же источник Духа, они должны также признать, что Сын «единоипостасен» Отцу. Эта тема развивается на всем протяжении Аподиктических трактатов , новизна которых состоит, однако, в том, что в спор вводится довод Григория Кипрского, официально утвержденный собором 1285 г[ ]. |
| Точно не установлено, где находился Г. А., когда получил письмо свт. Григория Паламы (кон. мая 1336), к-рое положило начало т. н. исихастским спорам. В послании обсуждались нек-рые тезисы из антилат. трактатов Варлаама Калабрийского, появившихся в качестве ответа на папскую миссию 1334/35 г. Офиц. ответом латинянам, зачитанным патриархом Иоанном XIV Калекой на Соборе, были, впрочем, не сочинения Варлаама Калабрийского, а трактат Никифора Григоры. Г. А. восторженно писал, что эта речь «опухоли безрассудных разрывает, словно окись цинка, быстрее, чем они опухают, и показывает слепых душой... Она сохраняет для благочестия подобающее, для тебя же - истинно философское, главным принципом чего является научно обоснованное благочестие в отношении божественного, благоразумие и опровержение невежества и заблуждения тех, кто впал в них из-за демонического самомнения» ( Greg. Acind. Ep. 18). Посредническая роль Г. А. между Варлаамом и Паламой в исихастских спорах 1336-1341 гг. общепризнана, однако, вероятно, не меньшее значение имело его участие в общении между Варлаамом и Григорой. Выступление свт. Григория Паламы против Варлаама Калабрийского было нацелено на богословскую позицию интеллектуалов вообще и подразумевало неодобрение главных тезисов трактата Григоры 1334/35 г. В центре обсуждения была гносеологическая проблема, к-рая касалась 2 вопросов: непознаваемости Бога и следующих отсюда выводов для антилат. полемики и допустимости аподиктических силлогизмов (по диалектическим у сторон разногласий не было) при обсуждении вероучительных разногласий с латинянами. Палама фактически признал постижимость божественной сущности для исихастов и вывел отсюда допустимость аподиктических силлогизмов для обоснования правосл. догматов (фактически это соответствовало позиции Фомы Аквинского; влияние богословия Августина на взгляды Григория Паламы констатируется исследователями - см.: Flogaus. 1996; Δημητρακπουλος. 1997). Г. А. остался на позиции Варлаама и Григоры, но попытался примирить споривших Варлаама Калабрийского и свт. Григория Паламу: «Итак, я решил, что сей муж (Варлаам.- С. Г.) это высказал разумно и доказал рассудительно. Ибо и тебе (Григорию Паламе.- С. Г.) позволил доказывать о Боге способом, которым, как ты думал, являются доказуемыми божественные вещи, а сам воздержался в осторожности перед аподиктической дерзостью в отношении божественных вещей по первому способу [силлогизма]» ( Greg. Acind. Ep. 5). |
| Для подтверждения именно этого момента у сторонников «персонализма» святоотеческих текстов не обретается. 295 Аподиктический трактат. II//GPS I. 122.14–17. [Это и подобные высказывания св. Григория могут быть поняты только в контексте его учения о триадологическом аспекте христологии и сотериологии; см. прим. в конце этой главы]. 296 Об историческом контексте введения filioque в Символ см.: R. G. Heath. The Western Schism of the Franks and the ‘Filioque’//Journal of Ecclesiastical History. 1972. 23. 97–113; J. S. Romanides. The Filioque//Klhronomiva. 1975. 7. 285–312 (рус. пер. без научного аппарата: И. С. Романидис. Филиокве//Вестник Русского Западно-Европейского патриаршего экзархата. 1975. N 89–90. 89–115). Традиционно считалось, что filioque впервые появляется на III Толедском соборе в 589 г., но современные текстологические исследования деяний этого собора заставляют считаться с предположением, что это поздняя интерполяция; в таком случае изменение Символа придется атрибутировать последующим Толедским соборам VII в.; см.: J. Orlandis, D. Ramos-Lisson. Die Synoden auf der Iberischen Halbinsel bis zum Einbruck des Islam (711). (Konziliengeschichte. Reihe Ä Darstellungen). Paderborn-Munchen-Wien-Zurich 1981. 109–110, Anm. 54. 297 Аподиктический трактат. II//GPS I. 150.21–24 [перевод этого места: «Ибо если если исхождение Духа для них присно общее яко от них (Eij gaVr koinoVn ajeiV aujtoí» wJ» ejx aujtw " n hJ toú pneuvmato» ejkpovreusi»), то Дух будет только энергией, а не в ипостаси, ибо только энергия – это то, что для них общее. Общее же убо для них, яко единосущное, но не присно общее для них яко от обоих (ejx ajmfoín) ”]. 298 Иными словами, если ипостась рассматривать вне ее сущности и энергии – т. е. только как ипостасную идиому, – то она не может происходить от сущности. Это утверждение находится в более общем контексте: ипостасные идиомы тех ипостасей, которые вообще происходят «от начала» (т. е. Сына и Духа) – происходят от ипостаси же (а не сущности) Отца. |
| Достигнув ок. 20 лет, решает принять монашество, склоняет к тому же и всех близких, и в 1316 удаляется с братьями на Афон, где в этот период уже развивалось Исихастское возрождение (см. Исихазм ) и были крупные учители исихастского " метода " (свв. Григорий Синаит, Никифор Уединенник и др.). Проведя ок. 10 лет в обучении у старцев, Палама из-за турецких набегов в 1325 со многими монахами покидает Афон и поселяется в Фессалониках, а в 1326, приняв иерейский сан, удаляется вновь в пустынь, близ Веррии (Сев. Греция); в 1331 он возвращается оттуда на Афон. В монашестве он строго следует исихастскому укладу, проводя 5 дней недели в уединении и безмолвной ( " умной " ) молитве, а 2 дня общаясь с братией и участвуя в бгослужении. С 1334 начинает писать и в 1336 выпускает первые догматические труды - " Аподиктические трактаты " с критикой католического учения об исхождении Св. Духа. Рубеж в жизни и творчестве Паламы - начало полемики с монахом-философом Варлаамом Калабрийцем, что прибыл в Константинополь из Южной Италии около 1330. Первый период полемики (1337) имел ту же тему, что и " Аподиктические трактаты " , - критика католического богословия. Варлаам предложил свой способ критики: ссылаясь на апофатическое богословие псевдо-Дионисия, он не только отвергал католические доктрины как недоказуемые, но утверждал и вообще полную недостижимость достоверности в Богопознании. Точная реконструкция его позиций и в этой, и в других темах полемики не проделана, хотя очевидны его тенденции к рационализму, агностицизму и релятивизму, а также полная авторитетность для него языческой философии; но позиции Паламы хорошо изучены. Они идут вразрез с Варлаамом: признавая невозможность достоверного Богопознания путем отвлеченных силлогизмов, Палама утверждает его возможность на ином пути - в опыте благодатного Богообщения, в котором сами разум и мысль человека переустраиваются силою благодати. Так уже в начальный период споров выступают определяющие черты богословия Паламы: опытные критерии богословского дискурса, отказ от отвлеченно-рассудочного рассмотрения проблем и перевод их в горизонт опытного Богообщения, т.е. |
| И жаль, что Спенсер поторопился. Если бы он ознакомился с Кантом, он убедился бы, что самая нелепая идея может сослужить очень полезную службу, и что вовсе нет нужды делать из идеи все выводы, к которым она может привести. Человек - существо свободное: хочет - заключает, не хочет - не заключает, и поэтому судить по общим предпосылкам о характере философской теории нет никакой возможности. Даже Шопенгауэр не использовал во всей полноте кантовское открытие, которое, если только оно действительно угадало скрывавшуюся до сих пор от людей правду, должно было не то что положить конец метафизическим изысканиям, а наоборот, дать толчок и повод к совершенно новым, с прежней точки зрения прямо невероятным и безумным опытам. Ибо раз пространство и время суть формы нашего, человеческого восприятия, стало быть, они-то именно и скрывают от нас последнюю истину. Пока люди ничего об этом не знали и простодушно принимали видимость действительности за настоящую действительность, они, конечно, о настоящем познании не могли мечтать. Но с того момента, как им, благодаря проницательности Канта, открылась истина - ясно, что их задача состояла именно в том, чтобы каким угодно способом освободиться от шор и преодолеть, стало быть, а не закрепить in sæcula sæculorum все те суждения, которые Кант называет синтетическими суждениями a priori. И метафизика, новая, критическая метафизика, давшая себе отчет в том, в каком глупом положении находились до сих пор люди, видевшие в аподиктических суждениях вечные истины, должна была поставить себе великую задачу: отвязаться во что бы то ни стало от аподиктических суждений, как заведомо ложных. Иными словами, задача Канта должна была бы быть не в том, чтоб остановить разрушительное действие юмовского скептицизма, а в том, чтоб найти новый, еще более сильный взрывчатый материал и разрушить даже те преграды, которые Юм принужден был сохранить. Ведь очевидно, что истина лежит за синтетическими суждениями a priori! И что она вовсе не должна быть похожа на априорное суждение, что она вообще не должна быть похожа на суждение. |
|
|
