| – Хосе, – тихо проговорил священник из темноты, моргая залитыми дождем глазами. – Кто вы такой? – Ты не помнишь меня? Правда, с тех пор прошли годы… Не помнишь церковный совет в соборе? – О господи! – сказал падре Хосе. – Меня ищут. Я думал, может, ты приютишь меня… на одну ночь? – Уходи, – сказал падре Хосе. – Уходи. – Они не знают, кто я. Думают, контрабандист. Но в полицейском участке все поймут. – Тише… Моя жена… – Мне бы только уголок, – прошептал он. Ему снова стало страшно. Опьянение, наверно, уже проходило (в этом влажном и жарком климате быстро трезвеют: алкоголь выступает потом под мышками, каплями стекает со лба), а может быть, к нему снова вернулась жажда жизни, какой бы она ни была. Лампа освещала полное ненависти лицо падре Хосе. Он сказал: – Почему ты пришел ко мне? Почему ты думаешь, что… Не уйдешь, я позову полицию. Ты знаешь, что я за человек теперь? Он умоляюще проговорил: – Ты хороший человек, Хосе. Я всегда это знал. – Не уйдешь, я крикну. Он пытался вспомнить, откуда у Хосе такая ненависть к нему. На улице слышались голоса, пререкания, стук в двери. Что они, обыскивают дом за домом? Он сказал: – Если я когда-нибудь обидел тебя, Хосе, прости мне. Я был плохой священник – самодовольный, гордый, заносчивый. И всегда знал в глубине души, что ты лучше. – Уходи! – взвизгнул Хосе. – Уходи! Нечего здесь делать мученикам. Я не священник больше. Оставь меня в покое. Я живу как живется. – Он надулся, собрав всю свою ярость в плевок, и слабо харкнул, метя ему в лицо, но не попал – плевок бессильно шлепнулся на землю. Он сказал: – Уходи и помирай поскорее. Вот что тебе осталось, – и захлопнул дверь. Калитка распахнулась, во дворик вошли полицейские. Он успел увидеть, как Хосе выглядывает из окна, но тут рядом с ним выросла огромная фигура в белой ночной рубашке, обхватила его и оттолкнула прочь, словно ангел-хранитель, ставший между ним и миром, полным губительных страстей и борьбы. Кто-то сказал: – Попался! – Это был голос молодого краснорубашечника. Священник разжал кулак и уронил у стены дома падре Хосе комочек бумаги. Он сдал последние позиции, порвал последнюю связь с прошлым. |
| «Я перенес инсульт и стал бездомным». Потерявший память отец вновь обрел дочерей через 24 года 6 сентября, 2019. Дарья Кельн Хорошие новости от «Правмира» 61-летний Хосе Лопес обнял двух своих дочерей спустя 24 года разлуки. Вместе с внуками они искали отца, но тот после переезда в Майами перенес несколько инсультов, потерял память и оказался на улице. Благодаря транзитной полиции Хосе наконец-то вернулся домой и обрел семью, о которой мечтал все эти годы. Все злоключения Хосе Лопеса начались, когда он переехал во Флориду из Нью-Джерси. Не успев обосноваться на новом месте, он перенес инсульт, а затем и еще один. У него начались проблемы с памятью. Хосе не может рассказать, как он стал бездомным. На улице он провел почти 20 лет. В реабилитационном центре память частично вернулась к пожилому человеку. Он вспомнил, что у него есть две дочери. 61-летний Хосе надеялся вновь обрести семью. Он потратил все деньги, что были на его счету социального страхования, чтобы вернуться в Нью-Джерси. Но когда он прибыл в родной штат, то понял: он не помнит, где живут его дети. Ему был знаком только район — Бредли-Бич. Растерянного мужчину доставили в Департамент транзитной полиции Нью-Джерси. Офицер Шон Пфайфер выслушал Хосе и вызвался разыскать его семью. Он обзвонил более 20 домов в Бредли-Бич. В числе их жильцов была дочь Лопеса. Она не взяла трубку, но полицейский оставил голосовое сообщение на ее автоответчике. Позже она перезвонила и пообещала немедленно приехать за отцом. Хосе Лопес и офицер Шон Пфайфер. Фото: northjersey.com Пфайфер помог Лопесу побриться, сделать стрижку и купить новую одежду перед тем, как он увидит свою семью. Эта встреча была счастливой. Лопес не только обнял своих дочерей, но и впервые встретился с внуками, о рождении которых не знал. «Я думал, что оказался на небесах, — говорил он корреспонденту CBS . — У меня лучшие дочери на свете». Хосе Лопес с дочерями. Фото: northjersey.com Сейчас Хосе Лопес живет у любящих дочерей. Они обещали, что всегда будут ухаживать за ним. Зоозащитница спасла во время урагана 97 бездомных собак |
| – Хосе, – тихо проговорил священник из темноты, моргая залитыми дождем глазами. – Кто вы такой? – Ты не помнишь меня? Правда, с тех пор прошли годы… Не помнишь церковный совет в соборе? – О господи! – сказал падре Хосе. – Меня ищут. Я думал, может, ты приютишь меня… на одну ночь? – Уходи, – сказал падре Хосе. – Уходи. – Они не знают, кто я. Думают, контрабандист. Но в полицейском участке все поймут. – Тише… Моя жена… – Мне бы только уголок, – прошептал он. Ему снова стало страшно. Опьянение, наверно, уже проходило (в этом влажном и жарком климате быстро трезвеют: алкоголь выступает потом под мышками, каплями стекает со лба), а может быть, к нему снова вернулась жажда жизни, какой бы она ни была. Лампа освещала полное ненависти лицо падре Хосе. Он сказал: – Почему ты пришел ко мне? Почему ты думаешь, что… Не уйдешь, я позову полицию. Ты знаешь, что я за человек теперь? Он умоляюще проговорил: – Ты хороший человек, Хосе. Я всегда это знал. – Не уйдешь, я крикну. Он пытался вспомнить, откуда у Хосе такая ненависть к нему. На улице слышались голоса, пререкания, стук в двери. Что они, обыскивают дом за домом? Он сказал: – Если я когда-нибудь обидел тебя, Хосе, прости мне. Я был плохой священник – самодовольный, гордый, заносчивый. И всегда знал в глубине души, что ты лучше. – Уходи! – взвизгнул Хосе. – Уходи! Нечего здесь делать мученикам. Я не священник больше. Оставь меня в покое. Я живу как живется. – Он надулся, собрав всю свою ярость в плевок, и слабо харкнул, метя ему в лицо, но не попал – плевок бессильно шлепнулся на землю. Он сказал: – Уходи и помирай поскорее. Вот что тебе осталось, – и захлопнул дверь. Калитка распахнулась, во дворик вошли полицейские. Он успел увидеть, как Хосе выглядывает из окна, но тут рядом с ним выросла огромная фигура в белой ночной рубашке, обхватила его и оттолкнула прочь, словно ангел-хранитель, ставший между ним и миром, полным губительных страстей и борьбы. Кто-то сказал: – Попался! – Это был голос молодого краснорубашечника. Священник разжал кулак и уронил у стены дома падре Хосе комочек бумаги. Он сдал последние позиции, порвал последнюю связь с прошлым. |
| Жизнь отступила отсюда навсегда. Из-за своей тучности падре Хосе с трудом пробирался между склепами; вот где хорошо побыть одному – ребятишек нет, можно разбудить в себе слабенькую тоску по прошлому, а это все же лучше, чем ничего не чувствовать. Некоторых из здешних покойников ему пришлось хоронить самому. Его воспаленные глазки посматривали по сторонам. Обходя серую громаду склепа Лопесов – купеческой семьи, которая пятьдесят лет назад владела единственной гостиницей в столице, – он обнаружил, что все-таки не один здесь. На краю кладбища, у стены, копали могилу; двое мужчин делали свое дело быстро. Рядом с ними падре Хосе увидел женщину и старика. У их ног стоял детский гробик. Выкопать могилу в рыхлой почве было недолго; на дне ее собралось немного воды. Вот почему люди с достатком предпочитали лежать в склепах. Работа на минуту прекратилась – все четверо посмотрели на падре Хосе, и он попятился к склепу Лопесов, чувствуя себя лишним здесь. Яркий, горячий полдень был чужд горю; на крыше позади кладбищенской стены сидел стервятник. Кто-то сказал: – Отец… Падре Хосе осуждающе поднял руку, как бы показывая, что его здесь нет, что он ушел – ушел прочь, с глаз долой. Старик сказал: – Падре Хосе. – Все четверо жадно смотрели на него. Покорные судьбе до того, как он появился перед ними, теперь они требовали, умоляли… Он пятился, стараясь протиснуться между склепами. – Падре Хосе, – повторил старик. – Молитву… – Они улыбались ему, ждали. Смерть близких была для них делом привычным, но теперь среди могил внезапно мелькнула надежда на благо. Они смогут похвастаться, что хотя бы один из их семьи лег в землю с молитвой, как полагается. – Нельзя, нельзя, – сказал падре Хосе. – Вчера был день ее святой, – сказала женщина, будто это имело какое-то значение. – Ей исполнилось пять лет. – Это была одна из тех мамаш, которые первому встречному показывают фотографии своих детей. Но сейчас она могла показать только гроб. – Нет, не могу. Старик отодвинул гробик ногой, чтобы подойти поближе к падре Хосе. |
| – Никуда ты не пойдешь, – сказала женщина. – Но ведь это, кажется, противозаконно? – спросил падре Хосе. – Ничего, не беспокойся. – Ах, не беспокойся! – сказала женщина. – Я вас насквозь вижу. Не хотите оставить моего мужа в покое. Вам лишь бы подвести его. Я знаю, как вы действуете. Подсылаете к нему людей, а они просят – помолись за нас, добрый человек. Но одного не забывайте – он государственный пенсионер. Лейтенант раздельно проговорил: – Этот священник многие годы действовал тайно – ради вашей Церкви. Мы поймали его и завтра расстреляем. Он неплохой человек, и я разрешил ему повидаться с тобой. Он считает, что это будет для него благом. – Я знаю этого священника, – перебила лейтенанта женщина. – Он пьяница. Только и всего. – Несчастный человек, – сказал падре Хосе. – Один раз он пытался спрятаться у нас. – Обещаю тебе, – сказал лейтенант. – Никто об этом не узнает. – Ах, никто не узнает? – закудахтала женщина. – По всему городу разнесется. Вон, полюбуйтесь на этих пострелят. Покоя Хосе не дают. – Она продолжала тараторить: – Тогда все захотят исповедоваться, а дойдет до губернатора, и конец пенсии. – Милочка, – сказал падре Хосе, – может быть, долг велит мне… – Ты уже не священник, – оборвала его женщина. – Ты мой муж. – Она сказала нехорошее слово. – Вот в чем теперь твой долг. Лейтенант слушал их с чувством едкого удовлетворения, словно обретая свою былую веру. Он сказал: – Мне некогда ждать, когда вы кончите свой спор. Пойдешь ты со мной? – Нет, не заставите, – сказала женщина. – Милочка, но я… э-э… я священник. – Священник! – снова закудахтала женщина. – Это ты священник? – Она захохотала, и ее хохот нерешительно подхватили дети за окном. Падре Хосе приложил пальцы к своим красноватым глазам, точно они у него болели. Он сказал: – Милочка… – а хохот все не умолкал. – Так идешь? Падре Хосе беспомощно развел руками, будто говоря: ну, еще одно попущение, но значит ли это что-нибудь в такой жизни, как моя? Он сказал: – Да нет… нельзя. – Хорошо, – сказал лейтенант. Он круто повернулся – времени на милосердие у него больше не было – и услышал у себя за спиной умоляющий голос падре Хосе: |
| …И когда метис засопел и завозился у двери, он открыл глаза, и прежняя жизнь отвалилась от него, как ярлычок. В рваных крестьянских штанах он лежит в темной, душной хижине, а за его голову назначено вознаграждение. Весь мир изменился – Церкви нет нигде; ни одного собрата-священника, кроме всеми отверженного падре Хосе в столице. Он лежал, прислушиваясь к тяжелому дыханию метиса, и думал: почему я не пошел путем падре Хосе, почему не подчинился закону? Всему виной мое честолюбие, думал он, вот в чем все дело. Падре Хосе, наверно, лучше его – он такой смиренный, что готов стерпеть любую насмешку; он и в те, в добрые времена всегда считал себя недостойным своего сана. Однажды в столицу съехались на совет приходские священники – это было еще при старом губернаторе, – и, насколько он помнил, падре Хосе только в конце каждого заседания, крадучись, входил в зал, забивался в последний ряд, чтобы никому не попадаться на глаза, и сидел, словно воды в рот набрав. И дело тут было не в какой-то сознательной скромности, как у других, более образованных священников, – нет, он и в самом деле ощущал присутствие Бога. Когда падре Хосе возносил святые дары, у него дрожали руки. Да, он не апостол Фома, которому понадобилось вложить персты в раны Христовы, чтобы поверить [Фомы не было с учениками, когда к ним приходил воскресший Иисус Христос, и он отказался поверить в воскресение, пока сам не увидит ран от гвоздей на теле своего учителя и не вложит в них свои пальцы; при следующей встрече с учениками Христос предложил Фоме удостовериться в его ранах и воскресении, укоряя его за неверие; имя «неверующего» Фомы стало нарицательным]. Для падре Хосе из них каждый раз лилась кровь над алтарем. Как-то в минуту откровенности он признался: «Каждый раз… мне так страшно». Его отец был крестьянин. А вот я – я честолюбец. И образования у меня не больше, чем у падре Хосе, но мой отец держал лавку, и я знал цену активному балансу в двадцать два песо, знал, как выдают ссуды под закладные. И я вовсе не собирался оставаться всю жизнь священником в небольшом приходе… Его честолюбивые замыслы показались ему сейчас чуть-чуть комичными, и он удивленно хмыкнул. Метис открыл глаза и спросил: |
| В Киеве лекцией профессора Хосе Казановы начался проект Общецерковной аспирантуры и докторантуры «Религия, наука и общество» 18 июня 2013 г. 17:39 17 июня 2013 года выступлением одного из ведущих специалистов в области социологии религии профессора Хосе Казановы (Джорджтаунский университет, США) начался трехлетний проект Общецерковной аспирантуры и докторантуры имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия «Религия, наука и общество». Лекция профессора Казановы «Социологическая значимость работы " Секулярный век " Чарльза Тейлора», прочитанная им в Национальном педагогическом университете имени Драгоманова, предварила лекционную и научно-исследовательскую часть проекта, связанную с визитом в Киев всемирно известного философа, христианского мыслителя, лауреата Темплтоновской премии профессора Чарльза Тейлора (Университет МакГилл, Канада). Перед началом выступления профессора Х. Казановы слушателей от лица ректора Общецерковной аспирантуры и докторантуры, председателя Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата, председателя Синодальной библейско-богословской комиссии митрополита Волоколамского Илариона приветствовал проректор Общецерковной аспирантуры и докторантуры протоиерей Владимир Шмалий . По окончании лекции слово взял профессор Чарльз Тейлор; он поблагодарил лектора за глубокий анализ его монографии «Секулярный век» и рассказал о причинах побудивших его написать книгу. Затем профессор Тейлор и профессор Казанова ответили на вопросы заинтересованной аудитории. Киевский этап проекта «Религия, наука и общество» продлится до 22 июня. За это время научный руководитель первого года проекта профессор Хосе Казанова прочитает лекцию «Светские режимы и религиозная динамика в постсоветских обществах: сравнительный анализ ситуации в Восточной Германии, Польше, Украине и России» (Киево-Могилянская академия, 18 июня, 17.00); профессор Чарльз Тейлор выступит с публичной лекцией «Различные понимания секуляризации на Западе» в Киево-Могилянской академии (19 июня, 15.00), а также проведет семинар для исследовательской группы в Киевской духовной академии (20 июня). Кроме того, запланирован ряд интервью с профессором Чарльзом Тейлором и профессором Хосе Казановой, обсуждение перспектив проекта, а также рабочая встреча организаторов проекта с исследовательской группой. |
| – Хосе! – Иду… ик… иду, милая, – сказал он и встал с ящика. Кто-то где-то засмеялся. Он поднял глаза – маленькие, красноватые, точно у свиньи, почуявшей близость бойни. Тонкий детский голосок позвал: – Хосе! – Он ошалело оглядел дворик. Трое ребятишек с глубочайшей серьезностью смотрели на него из зарешеченного окна напротив. Он повернулся к ним спиной и сделал два-три шага к дому, ступая очень медленно из-за своей толщины. – Хосе! – снова пискнул кто-то. – Хосе! – Он оглянулся через плечо и поймал выражение буйного веселья на детских лицах. Злобы в его красноватых глазках не было – он не имел права озлобляться. Губы дернулись в кривой, дрожащей, растерянной улыбке, и это свидетельство безволия освободило детей от необходимости сдерживаться, они завизжали, уже не таясь: – Хосе! Хосе! Иди спать, Хосе! – Их тонкие бесстыжие голоса пронзительно зазвучали во дворе, а он смиренно улыбался, делал слабые жесты рукой, усмиряя их, и знал, что нигде к нему не осталось уважения – ни дома, ни в городе, ни на всей этой заброшенной планете. 3. РЕКА Капитан Феллоуз пел во весь голос под тарахтенье моторчика на носу лодки. Его широкое загорелое лицо было похоже на карту горного района: коричневые пятна разных оттенков и два голубых озерца – глаза. Сидя в лодке, он сочинял свои песенки, но мелодии у него не получалось. – Домой, еду домой, вкусно пое-ем, в проклятом городишке кормят черт знает че-ем. – Он свернул с главного русла в приток; на песчаной отмели возлежали аллигаторы. – Не люблю ваши хари, мерзкие твари. Мерзкие рожи, на что вы похожи! – Это был счастливый человек. По обеим сторонам к берегам спускались банановые плантации. Голос капитана Феллоуза гудел под жарким солнцем. Голос и тарахтенье мотора были единственные звуки окрест. Полное одиночество. Капитана Феллоуза вздымала волна мальчишеской радости: вот это мужская работа, гуща дебрей, и ни за кого не отвечаешь, кроме как за себя самого. Только еще в одной стране ему было, пожалуй, лучше теперешнего – во Франции времен войны, в развороченном лабиринте окопов. Приток штопором ввинчивался в болотистые заросли штата, а в небе распластался стервятник. Капитан Феллоуз открыл жестяную банку и съел сандвич – нигде с таким аппетитом не ешь, как на воздухе. С берега на него вдруг заверещала обезьяна, и он радостно почувствовал свое единение с природой – неглубокое родство со всем в мире побежало вместе с кровью по его жилам. Ему повсюду как дома. Ловкий ты чертенок, подумал он, ловкий чертенок. И снова запел, слегка перепутав чужие слова в своей дружелюбной, дырявой памяти: |
| «Там орал по-испански, тут по-русски». Хосе Петрович, который ни разу в жизни не отменил концерта В Испании его родителей приговорили к смерти, а он стал русским дирижером 8 марта, 2020 В Испании его родителей приговорили к смерти, а он стал русским дирижером Он уехал из России на пике своего успеха: гремела слава детского хора Гостелерадио, в самом расцвете был ансамбль песни и пляски имени В.С. Локтева. В музыкальном училище Гнесиных, где он преподавал, его до сих пор зовут Хосе Петрович. Родившийся в СССР хоровой дирижер Хосе де Фелипе Арнаис вернулся в Испанию со слезами и пять лет не мог найти себе места. А потом создал несколько хоров, вписав русскую дирижерскую школу в историю и этой страны. Зачем спустя столько лет он снова приехал в Россию, как в свое время попал в ЦМШ без экзаменов и выступал в клубе КГБ, что испанская королева сказала ему о Рахманинове и почему только мальчики, но не девочки разговаривают с ангелами, Хосе де Фелипе рассказал в интервью нашему корреспонденту. — Ваших родителей приговорили в Испании к смерти еще до вашего рождения, правильно? — Отца да, он был комиссаром дивизии, коммунистом. Выхода у него, кроме смерти, не было. И они бежали во всю прыть: отец через Страну басков во Францию, мать из Барселоны на пароходе. Семья встретилась в Москве, где я и родился в 40-м году. Война, голод. Помню, как съел недельный запас хлеба, оставив без еды отца и мать. Чуть не умер от заворота кишок. Жили мы на улице Горького, д.10, это была закрытая гостиница Коминтерна, там жили все иностранцы, а называлась она «Люкс». Потом нам дали квартиры, а гостиницу переименовали. В «Люксе» у нас был сосед, знаменитый испанский скульптор. Как-то к нему в гости приехал Пикассо, и мы сидели вместе. А отец был хохмач, спросил: «Ну, слушай, как ты вот так кисточкой — раз, раз — и такие деньги!» Пикассо ему: «Ну-ка, дай мне тарелку!» Ему дали белую тарелку, он взял кисть — раз-два, все, одна минута, «Держи, — говорит, — десять тысяч долларов». Не знаю теперь, где та тарелка. |
| – Нет, – ответила она, – а вот дон Хосе уж больно хорошо играет. – Будьте добры, – обратился я к нему, – спойте мне что-нибудь, я безумно люблю вашу народную музыку. – Я ни в чем не могу отказать такому достойному сеньору, который вдобавок угощает меня такими отменными сигарами, – весело отозвался дон Хосе. Он велел подать мандолину и запел, сам себе аккомпанируя. Голос у него был грубоват, но приятен, напев показался мне печальным и странным, но я не понял ни одного слова. – Если не ошибаюсь, – сказал я ему, – вы спели не испанскую песню. Она походит на сорсико , которые мне доводилось слышать в Провинциях , а слова песни, видно, баскские. – Да, – мрачно ответил дон Хосе. Он положил мандолину на пол и, скрестив руки, с выражением неизъяснимой печали устремил взор на затухающий огонь очага. Освещенное лампой, стоявшей на столике, его лицо, одновременно благородное и необузданно-дикое, напоминало мне мильтоновского сатану. Как и тот, мой спутник, вероятно, думал о родном крае и об изгнании, которому подвергся по собственной вине. Я попытался возобновить разговор, но дон Хосе молчал, поглощенный своими невеселыми думами. Старуха уже легла спать в углу комнаты, за висящим на веревке дырявым одеялом. Девочка тоже ушла вслед за ней в это убежище, предназначенное для прекрасного пола. Тут поднялся с места мой проводник и попросил меня сходить с ним в конюшню. При этих словах дон Хосе, как бы внезапно пробудившись, резко спросил его, куда это он собрался. – В конюшню, – ответил проводник. – Зачем? У лошадей есть корм. Ложись здесь, сеньор разрешит. – Боюсь, как бы конь сеньора не заболел; пусть сеньор сам на него взглянет, может, посоветует, что с ним делать. Было ясно, что Антоньо нужно поговорить со мной с глазу на глаз; но я не собирался вызывать подозрения у дона Хосе, да и при возникшей между нами приязни почитал за лучшее выказывать ему полнейшее доверие. Итак, я ответил Антоньо, что ничего не смыслю в лошадях и, кроме того, хочу спать. Вместе с Антоньо в конюшню отправился дон Хосе, но вскоре вернулся. |
|
|
