| Додона. 14 июня 1865. Понедельник. Солнце уже высоко стояло над высоким Пиндом, когда мы приветствовали друг друга с добрым утром. Да позволит мне ослепительное светило дня взглянуть на него из седой древности. Здесь ведь, в первоначальной лаборатории эллинского миросозерцания, имела место, конечно, и первая попытка составить хотя сколько-нибудь подходящее понятие о том, что там творится, в недосягаемом верху с таким неизменным, ежедневно возобновляющимся порядком, правда не строгим, но от того еще более любопытным, – чередуясь то светом, то мраком, то движением, то покоем, то жаром, то холодом. Появится… начнет подниматься… все выше и выше… ждешь, что совсем уйдет в небо, – нет, опять начнет опускаться, подойдет к земле и – скроется за нею – „в закрове и завесе“ ( ν κρυπτ κα παραβστ)... кто или что? Вот это-то и есть вопрос нерешимый! Очевидно – нечто живое, смыслящее, задавшееся определенною целию, делающее свое дело несмотря ни на что и даже утомляющееся по нашему и, в конце концов, отправляющееся ко сну, похожее как будто на нас, таким образом. Но, что именно? Неизвестно. Наших зрительных труб у древности нет, чтобы изблизи посмотреть на отдаленного пешехода. Даже в закопченное стекло едва ли кому приходит мысль взглянуть на него. И весьма небезопасно такое дело. Как раз ослепнешь. Но вот, кстати, он сам, неведомый икс, когда приходит час отдыха его вечернего, сбрасывает с себя световую хламиду и остается, как и мы, в одном хитоне. Тогда можно и высмотреть его. И что же? О, отец жизни ( Ζε πτερ)! Ведь это просто светленький кружок! Но, и то правда, чему же и катиться по кристальному своду, как не кружку? Дело ясное, это – колесо, у которого спицы ( λοι) 193 от быстрого обращения не различаются, отбрасывая только тень от себя по небу, в виде лучей. Они-то беспрестанною сменою своею и производят рябь в глазах у человека, желающего заглянуть куда не следует. Однако же, исчисленные свойства таинственного бегуна небесного не приложимы к простому колесу. Они предполагают колесничника, ворочающего τος λους... |
| Если бы я был спирит, а не спиритуалист только, то подумал бы, что блаженный дух отыскиваемого мною ктитора обители в течение ночи многократно давал мне знать о своем присутствии, и усиливался войти со мною в общение. Чей-то шорох, шелест, скреб поминутно раздавался то в том, то в другом углу комнаты. Я не имел смелости объяснить его себе иначе, как только самым простым способом, который легко угадать, в чем и, да простит меня новое наших дней „откровение“, грозящее поднять на ноги весь существовавший когда-то на местах, теперь нами занимаемых, грешный род наш, заставить его говорить с нами, показываться нам и даже фотографироваться! Чтобы проще сего, в самом деле, как спросить через медиума: который ты из двух или трех Иоасафов, считаемый обителью за ктитора? Ответ прямой и ясный: „такой-то“, затем и делу бы конец! Не шутя, мне и спать не давал ктиторский вопрос. Суть же его составлял все-таки он – царь-писатель инок. Мне все чудился в тишине ночи его скрипящий по листам мемвраны или бомбицины каламос 286 , дополнявший и исправлявший его прежнее повествование о пережитом времени. Сменивши скипетр на перо, редкий человек года три-четыре, надобно полагать, неустанно сидел тут где-нибудь в затишьи, и все писал, писал, пока не поставил точку на 50-й главе четвертой книги своих „историй“. Боннские издатели его творения находят, что последние события, внесенные им в свою историю, относятся к 1362 году 287 . Если он несомненно еще был жив в 1375 г., то в течение 20-ти лет частной, уединенной жизни сколько еще пережил и перевидел предметов, достойных любопытства и памяти потомства. Но в программу занятий его не входило рассказывать „о чем попало“. Он не был историк ради истории. Он, по его собственному признанию, повествовал только о том „чего был очевидцем и соучастником, или что сам слышал от лиц участвовавших”, и, при этом, „ни по благосклонности, ни по ненависти, не уклонился от истины“ 288 . В одной древней характеристике Византийских самодержцев он назван милостивым и справедливейшим 289 . Хвала ему и урок нам, тоже иногда составляющим памятные записки и убежденным, что мы „ничего не предпочитаем истине“ 290 . |
| Имя Арта не известно древним писателям – ни греческим, ни латинским. В первый раз встречается оно, кажется, у писателей XI века, и именно у Анны Комниной. Древние географы, описывая северный берег морского залива, отделяющего Эпир от Акарнании, т. е. теперешний Артский залив, указывают на нем самый важный заселенный пункт с именем Амвракии, лежавшей при устьях реки Арахфа, и отстоявшей от залива на 80 стадай или 10 миль (около 13 1/2 верст). Город, по обычаю тех времен, считался колнией Коринфян, и имел такое преобладающее значение в краю, что по нему стал известен весь залив под именем Амвракийского ( μβρακικς κλπος). Кажется, не может быть сомнения, что дело идет именно о месте, которое занимает теперешний город Арта 314 . Что к Амвракии прилежали болота, это окончательно утверждает в предположении тождества Амвракии и Арты. Что же касается нынешнего имени города, то помимо славянского рта и греческого хлеба ( ρτος) 315 , можно бы попытаться вывесть оное историко-географическим путем, – из имени соседней реки Арахфа, которая у римских писателей (Тит Ливий, кн. 38, гл. 4) зовется и пишется Arethon. Да даже и грек Поливий пишет ее ρθοντα ποταμν. А от Арета до Арты один шаг. Только не совсем естественным представляется, чтобы река пережила имя города, оставила ему свое имя, значительно исковерканное – притом же, и затем сама потеряла его. Разве еще допустить, как это делают теперь болгаре с Филиппополем (по их мнению, и до Филиппа, и при Филиппе не перестававшим, вопреки педантам-историкам, именоваться Пловдивом), что и Арта искони-век у туземцев (пелазгов-албанцев?) слыла за Арту, а только грекам угодно было знать ее под именем Амвракии. Что последнее имя звучит по-гречески и есть греческого происхождения, это сразу чует греческое ухо. Занесено оно сюда конечно коринфскими колонистами, и может давать повод досужему филологу и лексикографу к самым курьезным объяснениям 316 , более или менее невероятным. Что же касается некоего Амврака, сына Феспротова, внука Лаокоонова, строющего тут город своего имени, то мы, кроме достодолжного уважения к нему, равно как и к Эллину, к Македону, к Метеору... ничего иметь не можем. |
| К сожалению, эта непередаваемая прелесть морского переезда была не продолжительна. Часа через два или и менее того, сонный слух стал различать переговор голосов, спуск на воду весел, хлестание паруса. Проснувшись, мы увидали, что приблизились к берегу низкому, плоскому и пустому. Нам не замедлили объяснить, что мы находимся в Мазома 343 , что плавание кончено и нам предстоит немедленно выбираться на берег, чтобы судну дать возможность еще при том же ветре идти далее в свое место. Не хотелось мне расстаться с таким привольем и раздольем, да нечего было делать, из минутных мореходов нам опять пришлось сделаться пешеходами, а что и того хуже – проститься (по крайней мере мне) с дальнейшим сном. Высадившись на берег и захвативши с собой багаж свой, мы пошли отыскивать „каливу“ рыболовного стражника. Все это я делал как сонный, но вид или, как выразился недовольный товарищ, зрак ожидавшего нас приюта заставил меня вполне очнуться. Мною овладело отчаяние. Я вызвался провесть остаток ночи под открытым небом, но дело найдено было рискованным, да оказалось, пожалуй, и невежливым отнестись так к гостеприимному крову, где для нас было приготовлено. И точно. По крайней мере, на мою долю выпала честь при этом занять то, что носило имя постели. Очевидно, что ни на какой сон после сего нельзя было расчитывать. Не имей я прецедентов печальной бессонницы в Енидже, в Прилепе, в Охриде и пр., я мог бы потерять всякое терпение, больше – дойти до остервенения. Конечно, и бывший когда-то сосед мой Август тоже ночь фатального дня победы не спал и тревожно бродил по берегу между палатками своего десанта, но утешение от сего совпадения обстоятельств было слишком незначительно перед напором ожесточенных врагов, отвсюду устремлявшихся на свою жертву, с которыми ничего бы не сделал и сам Victor Actiacus. Провертевшись с боку на бок до самого света, я вышел на чистый воздух, чтобы хотя сотряхнуть с себя незримых плотоядцев, и с разбитым сердцем выслушал радушный привет г. Ергаки: καλημρα! Он поспешил сообщить к сведению моему, что заказанные для нас в городе (Превезе) лошади уже пришли. Ждать тут больше, значит, было нечего. Кое-как освежившись водою, мы бессознательно по привычке поискали кругом себя Терпка для укладки багажа, и со вздохом убедились, что он уже принадлежит к безвозвратному прошлому. Стражник поднес нам по микроскопической фильджане (чашечке) кофе и получил от нас за ночлег 6 пиастров. |
| Кастория. 6 июня. Вечер. С именем Кастории мы еще раз вступаем в именословный хаос, в котором не разглядишь ничего ясно и отчетливо. Как давно это имя, не знаем. У древних историков-географов его нет. На Феодосиевой (Певтингеровой) Табуле нет ни его, ни самого озера, при котором лежит Кастория. В Дорожнике Антониновом встречается станция: Castra на пути от Лигнидо к Гераклее (от Охриды к Битолю) 84 , но едва ли возможно, чтобы Via Egnatia делала такой тут крюк к югу, чтобы захватила и нашу Касторию. Да и Кастра (мн. ч.) не Кастория (ед. ч.). У Анны Комнины, наконец, встречаем город Касторию, словопроизводимую писательницею именно от слова: Castrum 85 . Греки-педанты, под влиянием своей любезной мифологии, конечно, могли переделать римское укрепление в город полубога Кастора. Славяне, в свою очередь не отстали от Греков, и из их Кастории выделали Костур. Турки, очевидно, не могли не наложить и своей руки на слово со столькими согласными буквами, и зовут город или Керсье (Вен. Топогр.), или Кестри (Киперт), или Кестир (Boue), или Кестрье (он же). Наконец, Албанцы кажется вернее и точнее всех удержали за городом его древнее, первоначальное имя Кастрон. Но все это родословие созвучных имен, выводимое из родоначального castrum, плохо связывается с положительным свидетельством Тита Ливия 86 о существовавшем тут при республике, городе Celetrum ( Κλευθρον?). Имя Castrum тогда только могло сделаться собственным именем какого-либо места, когда на нем, прежде укрепления или лагеря римского, не было ничего. А если в римско-македонскую войну тут уже существовал город Целетр, то ему совсем не приходилось, ради временной какой-нибудь стоянки римских легионов при нем, переменить свое имя. Остается разве допустить переделку Целетра прямо в Касторию без всякого римского посредства 87 . Просуществовав столько времени, место это конечно имело у себя богатую историю, но не имело ни одного историка, а если и имело, то не умело сохранить его записей. Мы уже пытались навесть на него фокус лучей из Сербского периода, из кралевствования Марка. |
| Керкира. 28 июня 1865. Понедельник. Духота в номере заставила нас пожалеть о Впереде с его ветерком, прохладою и чистым воздухом. Еще вчера он ушел вперед, предоставив нам, каким сумеем способом, возвратиться назад восвояси. Способ этот был – дождаться первого рейсового парохода Греческого, идущего к Коринфскому перешейку, что должно случиться завтра. День обещает быть тропически знойным. Корфа, как называли город наши моряки 1800-х годов, точно пышет жаром натопленной печи. Выбивая клин-клином, мы напились чаю, поподчивав им и свою землячку, с умилением смотревшую на давно невиданный ею, наш походный самовар. Решено было начать сегоднешние экскурсии визитом местному архиепископу. Поскольку же он, как лицо высокопоставленное, не может принимать посетителей ранее 10 часов, то я и пользуюсь свободным временем, чтобы заглянуть в историческую глубь места. Имя: Корфа (винит. пад. Корфу) русской простоватой фабрикации ничем не уступит в тупости изобретенному Европою, не склоняемому: Корфу. Наше – в женском роде – имеет, по крайней мере, прецедентом себе древнее наименование: Керкира, общее и городу, и острову. Но и за Керкирой прячется еще древнейшее: Макрида, а за ним Схерия. Наконец, самым первоначальным представляется имя: Дрепани, что значит: серп, на который действительно несколько похож географически остров. Но так-как поэты, по привычке, соединяют с этим названием один скандальный миф, то мы и не ступим дальше Схерии. Производство сего слова баснословится так: напротиволежащем острову материке течет с Пинда большая река Фиамис (по-теперешнему: Каламос), несущая с водами своими множество камней и песка в море. Заботливая Церера, боясь, как бы столько близкий ее сердцу (по несчастию, постигшему ее родителя...) остров Дрепану – Макриду горные наносы не обратили в полуостров, просила Посидона (Нептуна) удержать ( σχον) течение ( εν) Фиамиса и других береговых рек и потоков. Отсюда и вышел термин Схерия, известный уже Илиаде. Так утверждает сам Аристотель. Хотя в Схерии, как в зародыше, уже можно предугадывать Керкиру, несколько ей созвучную, но вместо филологии тут выступает перед нами уже одна история, т. |
| Константинополь. 1 мая 1865 г. 1 Суббота. Что такое: Румелия? Рум – или значит: страна Римлян или точнее Ромеев, т.е. Греков по турецкому словоупотреблению, короче бы сказать: Греция, если бы около 40 лет уже под этим названием не была известна Европе одна только южная оконечность Румелии. Несмотря на происшедший в 30-х годах сего столетия политический переворот в «Римской земле», постоянно учащиеся и ничему не научающиеся владетели её фатально продолжают называть её старым именем, давая тем даровой повод всякому, кто заинтересован в деле, смотреть на Румелию со всякой другой, только не турецкой, точки зрения; заинтересованы же тут, конечно, прежде всего, Римляне, именем коих зовётся страна. Где же эти славные и презнаменитые собственники не принадлежащего им владения? В ... истории! такой ответ, кроме остроты, заключает в себе и положительный смысл – резкого политического оттенка, выгодный многим на Востоке, в том числе и в Турции. Не знаем только, насколько он приходится соответствующим возлагаемым на него различным надеждам... Дух времени старается, насколько может, игнорировать этого троянского коня. Он выезжает на политическую арену на других любимых своих коньках – факте и силе. Где не возьмёт одним, берёт другим! К истории же прибегает уже тогда, когда заметит, что коньки-то не вывозят его туда, куда нужно. Ибо – на беду или на счастье – и история есть тоже факт и тоже сила, и порознь, и вместе, смотря по тому, кто чего в ней поищет! А искать в ней того или другого есть кому на Востоке. То, что для посторонних зрителей сего, таинственного своими судьбами (и именем), Востока может казаться одною умственною забавою, невинною игрою в давно отжившие понятия, предания, имена и лица, для местных деятелей представляется делом первостепенной важности, чуть не вопросом жизни. Где не чаешь, встретишься с «патриотизмом такого склада, цвета и закала, о каком и понятия не имел дотоле. Туристу, разъезжающему по восточной окраине Средиземного моря с целью, как говорится, «людей посмотреть и себя показать», можно советовать избегать бесед со «встречным и поперечным» об отживших, по общему убеждению, предметах древней истории и даже мифологии. |
| Левкада. 27 июня 1865. Воскресение. „Спеши медленно“. Остроумный совет этот, выработанный римскою жизнию, не по кличке бы приходился нашему Форвэртсу, но оправдался на нем вполне, к немалому неудовольствию нашему. Чуть мы вчера отплыли от турецкого берега, напутствованные самыми живыми и спешными мыслями шири, воли и свободы, как пароход наш сделал нежданный привал у первого подвернувшегося берега, и не только бросил у него якорь, но и заночевал тут. Берег этот оказался краем острова, известного в современной географии под именем: Санта-Мавра, а когда-то классически звавшегося Левкадой, в переводе бы: белизной. Так скоро мы уже очутились в пределах бывшей Ионической Республики, этого „трагелафа“ (козо- лани), Бог весть зачем, на что и про что выдуманного европейскою дипломатией 1800-х годов, и пущенного в виде пробного шара Греческого освобождения на политический горизонт, носившегося безцельно и бездельно столько лет и, наконец, на днях наших мирно скончавшегося тоже Бог весть отчего и почему. Изо всех семи островов Ионических, Левкада (официально восстановленное Греческим правительством имя) есть приближеннейший к материку и, в свое время, играл рол переходного моста из Турции в Европу, от рабства и изуверства к свету и свободе. Пролив, отделяющий его от Акарнании, в некоторых местах так узок, что можно вплавь достичь с одного берега на другой. Остров, а вероятнее первоначально еще полуостров, известен был уже Омиру, составляя часть владений пресловутого Одиссея. Он считался колонией Коринфа, но имел самостоятельность и бил свою монету. В республиканский период Греции, он волей-неволей принимал участие в войнах Афин со Спартою, Керкирой, Сицилией, Мидами и Персами, и потом вместе со всей Грецией вошел в состав Македонской монархии, от которой за 200 лет до Р. X. перешел к Римскому владычеству. Когда и тень Римской державы, т е. Восточная Империя, близилась к своему концу, островом (вместе с тремя другими соседними) овладели Венециане, сделав из него ленное владение Герцогской фамили Токков. |
| Лихнид. 2 июня 1865. Прибытие русских сановитых гостей, разумеется, скоро огласилось в околодке. Последовал наплыв посетителей, донельзя радушных и радостных по случаю приезда нашего. Знакомые приветствия в роде: „како’сте“ и „добре доидосте“ с несчетными другими, долго оглашали длинную и светлую приемную комнату нашу. Но так-как, по старобытному правилу русскому „хорошего по немножку“, то мы и не замедлили положить конец удовольствию слышать ласковую родную речь единоплеменников, по необходимости, впрочем, довольно монотонную, придумавши предлог отдыха, в котором, по правде сказать, мы так и нуждались после вчерашней передряги, гречанского ночлега и сегодняшнего холодного переезда по сырой Равне и по сухой Планине. Компаньоны мои сейчас же и решили воспользоваться открывшейся возможностью наверстать, кому чего недоставало. Я же знал, что ничто заказное у меня не спорится, и потому вместо подушки присел к своей записной тетрадке и вынул кипу подготовленных заметок. Мне хотелось тут на месте, под влиянием всего, что видит глаз, составить хотя какое-нибудь определенное и сколько-нибудь удовлетворяющее понятие о Лигниде – Ахриде – Ведерьяне – Юстиниане – Охриде. Чувствуется что-то неладное и несообразное во всей этой веренице имен. Что Лихнид мог как-нибудь перейти в Ахриды и потом в Охриду, это, так сказать, чутьем понималось. Но откуда пристала к ним Юстиниана, выродившаяся из Ведерьяны, это никак не бралось в толк. Начнем с того, что Страбон, Птолемей и Тит Ливий знают Дассаретский город Лихнид ( Λυχνιδς Lychnidus), лежавший на Via Egnatia. Под тем же именем он известен и Стефану, помещаемый им в Иллириде. Иродиан историк зовет город Лихнитом. Дорожник Антонинов и Tabula пишут: Lignido. Последняя рисует над ним (значит на южном, а не на северном, берегу озера ставит город) и лубочный очерк озера того же имени. Итак, можно прямо утверждать, что от древнейших времен до V века по P. X. тут стоял и был известен город Лихнид – по греческому, и Лигнит – по латинскому произношению. |
| Люди Русской Палестины в изображении А.А. Дмитриевского Среди множества связей, отношений, направлений международной и межцерковной деятельности России без труда можно выделить одно место на земле, которое является своеобразным центром притяжения, не зависящим от перемен: политических, экономических, социальных, культурных – это Иерусалим, Святая Земля. Могут меняться – и у нас, и в Палестине – общественно-экономические формации, формы государственности и социального устройства. Россия может быть императорской, советской, демократической, постдемократической. Святая Земля может находиться под властью Османской империи, Британского мандата, Государства Израиль, но ось Святая Земля – Святая Русь в любом (полярном, биполярном, многополярном) мире остается инвариантом. И все, что касается этой оси: все люди, испытавшие и испытывающие зов Иерусалима, в душе совершившие или не совершившие заветного паломничества по св. местам, внесшие свою лепту (в прямом и переносном смысле) в благосостояние Св. Земли и в развитие русско-палестинских связей – все они помечены исторической причастностью к чему-то большему, чем они сами, большему даже чем Россия, да, пожалуй, и чем Иерусалим. Равным образом и для Иерусалима, прежде всего в его духовном церковном содержании – для Иерусалимской Матери Церквей – вряд ли можно назвать другую страну на свете, с которой их связывали бы более прочные, всемирные по масштабу и значению, узы. Люди Св. Земли: арабы, греки, евреи, армяне, копты, абиссинцы – соприкоснувшись с русскими паломниками, с русской душой, с русским щедрым жертвованием на нужды Св. Града и его обитателей – тоже бывали отмечены той же, внешне порой трудно уловимой, причастностью к таинственной общности, которую дерзнем назвать именем Русской Палестины. Иными словами Русская Палестина – это не только совокупность русских храмов, монастырей, подворий в Св. Земле, даже не только система тех или иных церковных и светских учреждений – это один, может быть, из самых долгосрочных национальных проектов в истории России. Мы сказали «национальных», но отнюдь не в смысле кровной этнической принадлежности к той или иной национальности, Россия вообще не национальное государство. Это империя, историческое и религиозное призвание которой состоит, прежде всего, в жертвенном служении всем людям и народам, вовлеченным в ее духовную и политическую орбиту. Потому с одинаковой заботой встречают здесь грека Паладопуло-Керамевса, сирийских арабов Муркоса и Аттаю, палестинку Оде-Васильеву – и, наоборот, в Иерусалиме становятся своими архимандрит Антонин (Капустин) и «Мансур-паша». |
|
|
