| Присутствие в окружении Нифонта отличавшегося суверенностью положения и дерзостью вопросов лица, к тому же оппозиционно настроенного к республиканским порядкам, скорее всего можно объяснить не покровительствующим отношением владыки к автору «Вопрошания» и не его службой при владычном дворе в каком-то качестве, а прямой заинтересованностью в использовании знаний широко эрудированного монаха. Высокое покровительство предполагает зависимость от патрона, но именно раболепной зависимости рядового представителя церкви от влиятельнейшего из древнерусских иерархов в сочинении и не просматривается. Как по политическим, так и по целому ряду канонических вопросов ученый монах придерживается собственной и вполне оригинальной точки зрения. Последнюю он умеет скрыть за громко звучащим голосом владычных наставлений. Общение Кирика с Нифонтом следует объяснять не его служебным положением при владычном дворе, где он мог состоять в том или ином качестве. Прежде всего, он был интересен как достойный и знающий собеседник. Этим, скорее всего, и были обусловлены его частые встречи и разговоры с владыкой. В вопросах главе новгородской церкви Кирик не столько искал формальные ответы, сколько прояснял принципы в разрешении тех или иных проблем, которые он считал нужным подвергнуть тщательной фиксации. За формой вопрос-ответ просматривается содержательный обмен мнениями. В контексте речи улавливается не выраженное напрямую оценочное отношение вопрошателя к высказываниям владыки по вынесенным Кириком на обсуждение проблемам. Надо полагать, не только Кирику был нужен сановитый и знающий толкователь казусов церковной жизни. Архиепископ не в меньшей мере нуждался в широко образованном, полезном и достойном собеседнике, который при таком раскладе выступал в роли сподручника по прояснению уставных положений применительно к различным ситуациям, возникавшим в церковной практике. Вот тут и встает вопрос об истоках начитанности и образованности Кирика. Широта научного кругозора и оригинальность суждений Кирика так или иначе должны быть связаны со спецификой ученой и богословской подготовки. Центрами образования в Средневековье были монастыри. Но слишком непохож Кирик на других представителей древнерусской книжности, вышедших из монастырской среды Древней Руси. Логично полагать, что обитель, в которой 26-летний инок составил «Учение о числах», и была той школой и той библиотекой, которая подготовила одаренного и рано заявившего о своих высоких способностях юношу. Чтобы лучше понять своеобразие творчества Кирика Новгородца и его место в древнерусской культуре, необходимо прояснить конфессиональную специфику Антониева монастыря и особенности той религиозной традиции, которую принес в Новгород его основатель Антоний Римлянин. |
| Кроме постоянных участников наших собраний, мы приглашали к нам и докладчиков–гостей. Особенно ценными для нас были посещения кружка митрополитом Антонием (Храповицким) . Мы нашли в его лице пастыря, учителя и друга. Его жизненный путь был тесно переплетён с событиями церковной истории нашего времени. Происходил он из помещичьей среды Новгородской губернии. По окончании гимназии он решил поступить в Духовную Академию, что было в то время нелегко сделать не семинаристу. Добившись своего, он блестяще окончил духовную школу в 1885 году и вскоре после этого принял монашество. Сразу началось его быстрое продвижение по иерархической лестнице. Сперва иеромонах Антоний был назначен преподавателем в Петербургскую Академию. Однако его сердечность и простота отношений со студентами вызвала недовольство начальства, и он был сослан в глухую провинцию в Холм. Там он пробыл недолго и был вскоре возвращён в Петербург. В 1889 году, когда ему ещё не было 28 лет, он получил ответственный пост ректора Московской Академии. Ему удалось и тут внести новый творческий дух в дело преподавания, но и здесь его новаторства приобрели ему многих врагов. В 1895 году его снизили в провинциальную Казанскую Академию. Владыка обновил и её и привлёк в неё многих даровитых студентов. В 1900 году он был возведён в сан епископа Уфимского, а в 1902 году переведён на Волынь. Там он нашёл подходящее поприще для своей кипучей энергии и стал известен во всей России, как твёрдый защитник православного крестьянства от всевозможных эксплуататоров, особенно многочисленных на этой окраине с её пёстрым населением. В радикальных кругах он имел репутацию крайнего черносотенца. Он безбоязненно обличал моральную шаткость многих либералов и ложь левых демагогов. Он яснее других предчувствовал демоничность и разрушительность готовившейся революции. Накануне Первой Мировой Войны он был назначен в Харьков. На всероссийском Соборе 1917–1918 года он был одним из трёх кандидатов на патриарший престол. В 1918 году, уже при Скоропадском, он был возведён на кафедру митрополита Киевского и Галицкого. Покинул он Россию с остатками разбитой Белой армии в 1920 году. |
| В связи с этим следует отметить наблюдение Д. В. Айналова. обратившего внимание на использование в тексте «Книги Паломник» формы глагольного аориста во множественном числе («приидохомъ», «поклонихомся» и т. п.), что указывает на «коллективный» характер хожения Добрыни Ядрейковича по Цapьrpaдy[lxx]. По предположению Э. А. Гордиенко, именно с посольством князя Романа русский паломник совершил путешествие из Галича в Kohcmahmuhonoль.[lxxi] Но, конечно, не эти детали определяют общий композиционный и стилистический строй хожения Добрыни Ядрейковича. Впрочем, не определяют его и проскинитарии. Хотя бы потому, что не существует проскинитариев, посвященных Царьграду. «Книга Паломник» формально примыкает к другой жанровой традиции византийской литературы, а именно к городским путеводителям, vademecum (от лат. vade mecum - иди со мной). Это позднеантичный «Град Константинополь - Новый Рим» (на латыни) и объемистый и весьма популярный (неоднократно редактировался и дополнялся) городской справочник-трактат «Отечество Константинополь» (рубеж X-XI bb.)[lxxii]. Для того, чтобы установить возможное влияние константинопольских путеводителей на «Книгу Паломник», необходим, разумеется, сопоставительный анализ, которого, сколько нам известно, до сих пор не проводилось. При этом следует учитывать, что такое влияние вряд ли было прямым. Скорее всего, Добрыню Ядрейковича (возможно, «со товарищи») в его хожении по Царьграду сопровождал царьградский гид, проводник, подобный «вожу добру» игумена Даниила (см. ниже), профессионально знавший свой город и литературу о нем. Новгородскому паломнику оставалось только записывать за ним «перечень, каталог реликвий» (по подсчетам Н. П. Кондакова, Антоний перечислил 75 церквей и монастырей в самом Царьграде и 22 в Пере и Гaлame)[lxxiii], а также предания, связанные с той или иной cbяmыheй[lxxiv]. Что, разумеется, никак не отменяет отражения личных впечатлений Добрыни Ядрейковича в «Книге Паломник». Ведь «эти записки (русских паломников, включая «книгу Антония». - В. Г .) отличались живостью собственных наблюдений, ярко выделяются искренним чувством паломника», по словам Н. П. Kohдakoba.[lxxv] |
| Это его возмутило: он пошел требовать от казначея объяснений и в пылу гнева чуть не поднял руку… «Косоротый» скрылся, но рассказал историю. На Фермора стали смотреть как на человека помешанного. – Это Дон-Кихот; ему невесть что представляется; он никакой шутки не понимает и бросается на добрых людей. Теперь, если бы он и захотел подчиниться общему положению и братски принимать дележи кружки, ему вряд ли удалось бы поправить свое положение в обществе товарищей и старших, которых он всех без исключения обидел своим фанфаронством. – Дрянной и беспокойный человек, – говорили о нем, и он слышал это и находил в себе еще более силы стоять на своем и не поддаваться. К счастию, на каждого старшего у нас бывает еще высший старший, и Фермор надеялся найти себе защиту выше. В числе рекомендаций, которыми Фермор был снабжен из Петербурга в Варшаву, у него было рекомендательное письмо к русскому православному викарному архиерею Антонию Рафальскому, известному своею странною и до сих пор невыясненною ролью по приему Почаевской лавры от униатских монахов, а потом впоследствии митрополиту новгородскому и с. – петербургскому. Фермор, от скуки и досады, вздумал воспользоваться этим письмом и предстал викарию, который до вдовства своего жил в миру и знал толк в «обхождении». Без всякого сомнения, он сразу же уразумел представшего перед ним молодого человека и сообразил, что это – прекрасное, восторженное дитя, человек совсем не пригодный к жизни между людьми бойцовой породы, и Антонию, может быть, стало жаль «младенца», а притом и петербургская рекомендация, которую привез Фермор, имела вес в глазах Рафальского, который дорожил связями в Петербурге. Вследствие всего этого он нашел полезным принять в Николае Ферморе участие, чтобы иметь за то на своей стороне лицо, которое о нем писало. По таким побуждениям, истинный смысл которых молодому идеалисту был недоступен, викарий варшавский принял в нем участие и воспользовался первым случаем ему помочь. При свидании с начальником инженеров в Варшаве Деном Антоний рассказал о Ферморе и сумел расположить Дена в его пользу. |
| Новыми уставами духовно-учебных заведений многие из епархиальных Архиереев были недовольны, в особенности Архиепископы Казанский 436 и Камчатский (Иннокентий) 437 . Едва были обнародованы новые семинарские и училищные уставы, как Преосвященный Антоний, Архиепископ Казанский, поспешил выразить письменно Св. Синоду свой протест против них, хотя известно, что он и сам, бывши на кафедре Смоленской, был не доволен прежним Семинарским и училищным уставом, и, с разрешения Св. Синода и Высочайшего соизволения, допустил значительные изменения в учебной программе Смоленской Семинарии и подведомых ей училищ 438 . Протест Архиепископа Антония передан был на рассмотрение Сергиевскому, который с основательностию опроверг все замечания, сделанные на новые уставы Преосвящ. Казанским. Последствием горячего и не вполне основательного протеста было то, что Св. Синод сделал строгий упрек автору протеста. О протесте Камчатского (впоследствии Московского) Владыки будет речь впереди. В беседах с Николаем Александровичем я не мог не коснуться незабвенного как для меня, так и для него, почившего в Бозе Митрополита Филарета. И вот что, между прочим, раскрылось для меня. Телеграмма о внезапной кончине Московского Святителя поразила Петербург. Неожиданная весть эта в разных лицах произвела однако ж неодинаковый впечатления: одних огорчила до глубины души, другим, встречавшим в почившем Иерархе отпор своим замыслам и стремлениям, доставила удовольствие и успокоила их относительно достижения своих (добрых или нет) целей. Новгородский Митрополит (Исидор) 439 , имевший к Московскому Владыке, при жизни его, холодные отношения, по смерти примирился с ним и начал питать к его памяти добрые чувства. Св. Синод в Митрополите Филарете слишком многого лишился: это был твердый столб Православия и непоколебимый защитник Церкви. Кончина Филарета была невознаградимою утратою для Престола и Отечества. В особенности она огорчила сердце благочестивой и многострадальной Государыни Императрицы Марии Александровны, которая в почившем Святителе имела мудрого советника и утешителя в своих душевных скорбях. К нему она обращалась во всяких семейных обстоятельствах с полным доверием и в своих письмах нередко сообщала ему о своих сердечных» радостях и скорбях. Поэтому, как скоро она получила известие о смерти Московского Архипастыря, она поручила Обер-Прокурору Св. Синода Графу Д. А. Толстому, поспешить в Москву и тщательно пересмотреть оставшиеся после Митрополита бумаги. – Граф, без сомнения, в точности исполнил Высочайшую волю. Он все бумаги, какие оказались в кабинете покойного Владыки, взял с собою в Петербург и здесь наедине внимательно разобрал их. Важнейшие из них, заключавшие в себе фамильные тайны Императорского Двора, были положены и запечатаны в ящиках фамильною печатью Графа и переданы для хранения в Св. Синоде; прочие возвращены в Москву 440 . Оставленные в Синоде бумаги пересмотрены были, по воле Государыни, Протоиереем к В. Рождественским 441 . |
| За синтаксимой следовала риторика, которая долгое время объединялась с пиитикой. Окончательное выделение пиитики в самостоятельный класс обусловливалось желанием начальства дать место Иоасафу Карпинскому, что и было достигнуто. Пиитический класс остался самостоятельным п после ухода Карпинского. 148 Философский класс открыт был в Суздальской духовной семинарии в 1762 году. С того времени преподавание философии не прекращалось в Суздале до уничтожения Суздальской семинарии. Философский класс долгое время оставался самым высшим. Обучение богословии началось в Суздальской семинарии не скоро. Правда, в 1767 – 1768 г. ректор Иосиф преподавал догматику. 149 Преподавал ее, по-видимому, и Николай Субботинский в бытность префектом семинарии. 150 Но преподавание это носило временный, отрывочный характер. Более серьезная попытка сделана была в 1777 году. 4 октября этого года преосв. Тихоном дано было приказание консистории взять от учеников, окончивших философию, известие, кто из них и где желает занять священническое место, а до определения их на места велено им слушать богословию. Учителем богословии временно назначен был преподававший риторику иеромонах Антоний. Ему положено было преподавать богословию со второго школьного звонка до шестого, после чего полагалось идти в риторику. «Дабы же, говорилось в указе, оставшееся время до финиса оные слушатели богословии не были праздны, назначать им с того же самого, что будет прочитано, выучивать что нужнейшее наизусть». Помимо того слушатели богословии обязаны были слагать проповеди и говорить за архиерейской службой. 6 октября послан был в семинарию указ, и занятия по богословию начались. Всех слушателей окончивших полный философский курс, оказалось 8 человек. Но в январе месяц два из них были уволены в приказный чин, в мае один поступил в диаконы, в июне один во священники, другой в диаконы и три перешло в Новгородскую епархию. После этого богословие осталось без учеников, и «богословское учение, преподаваемое тем ученикам, было оставлено». 151 |
| Сожалею, что по независящим от меня обстоятельствам, при всем моем желании, я не мог присутствовать на съезде, достойным председателем которого Вы состояли. Сугубо сожалею, что не мог видится с Вами лицом к лицу, беседовать усты ко устам, чтобы Вы разубедились в моей «хитрости» и в других нелестных качествах, которыми Вы с некоторых пор стали наделять меня. Скорблю, что Вы доверяете пустословию моих доброжелателей, [неразборчиво] раздора. Такое доверие тем более прискорбно и поразительно для меня, что Вы то и должны бы знать цену людских наветов, от которых кажется никто больше Вас не страдал-Затем, Вы же сами отлично знаете, при каких обстоятельствах я поступил в академию. Не осуждению я достоин, а поддержки и братскому совету, о чем сердечно прошу Вас не отказать мне. Хитрым, двоедушным, подхалимом никогда я не был и, даст Бог, не буду. Неопытным, неосторожным, благодаря своей непосредственности, невыдержанности я был и, к сожалению, придется еще остаться таким. Письмо отца Арсения (Стадницкого) от 14 августа 1897 года отцу Антонию (Храповицкому) Глубокоуважаемый отец Антоний! Искренность и благожелательность Вашего письма доставили мне большое утешение и облегчение, за что и приношу Вам свою благодарность. Вместе с тем мне стало весьма прискорбно, что мои подозрения относительно клеветников, сеятелей раздора, оправдались. Вам кто-то наклеветал относительно проводов моих из Новгорода, — буквально наклеветали. Право, мне больно даже об этом писать, потому что о жизни в Новгороде и о прощании с ним я вспоминаю как о самом лучшем времени моей жизни. я ничего другого не искал: я к другим относился хорошо, и имел счастье. Представим все суду Божию и не желаю оправдываться, скажу только, что сообщение Ваших корреспондентов о новгородских проводах и моем участии в приеме отца Никона; о нелестных отзывах моих об отце Евдокиме — все это исход низкой клеветы, не радушия и оскорбление сословия. Подобные люди видят в глазах других сучки, а в своем глазу не замечают большого, большого бревна. |
| Прежде всего есть одно странное обстоятельство в византийском рассказе о приеме Ольги в Константинополе. Статья обозначена совершенно так же, как озаглавлена беседа патриарха Фотия: на нашествие Руси 369 , – т. е. посещение Ольги обозначено на греческом языке выражением, имеющим смысл нашествия с враждебной целью или военного похода. Так как известие русской летописи в этом случае расходится с византийским, ибо первое все внимание сосредоточивает на крещении Ольги, а второе ничего не говорит о крещении, то давно уже высказано было мнение, что, может быть, Ольга два раза была в Константинополе. Следует еще присовокупить, что византийское известие не может возбуждать против себя никаких сомнений, ибо это есть дворцовый журнал, описывающий парадные приемы послов и посетителей из иностранных государств. Русские, посещавшие Константинополь в конце XII в., находили еще там некоторые воспоминания об Ольге. Так, Новгородский архиепископ Антоний говорит, что ему показывали в храме св. Софии между прочими святынями и драгоценностями «блюдо велико злато служебное Ольги Русской, когда взяла дань 370 , ходивши ко Царьграду». Какою целью руководилась Ольга, предприняв путешествие в Царьград, об этом ничего нельзя сказать точного, догадки же сосредоточиваются главнейше на том, что она желала в Константинополе креститься. Независимо от того в церемониале приема Ольги есть несколько любопытных для нас черт. Торжественный прием ей сделан был в среду 9 сентября 955 г. По обычаю византийского этикета, Ольга должна была пройти по многочисленным залам и галереям императорского дворца, прежде чем попасть и тронную залу, великий триклиний Магнавры, где стоял Соломонов трон. Этот трон был чудом искусства, которое не могло не поразить воображения. Иностранца, подходящего к трону для поклонения императору, окруженному блестящей свитой военных и придворных людей в парадных мундирах, поражал сюрприз за сюрпризом. Прежде всего раздавались звуки золотых и серебряных органов, скрытых от глаз занавесями и коврами. |
| Вокруг самовара за столом владыки так и вижу группу молодых студентов, с увлечением с ним беседующих, внимательно слушающих, задающих вопросы на темы богословские, церковные, аскетико-пастырские. Рассказы митрополита о прошлом, главным образом об академиях, профессорах или духовных лицах, всегда были интересны, красочны; характеристики метки, иногда резки, особенно если данное лицо не пользовалось расположением святителя. Богословские и канонические разъяснения были очень просты, авторитетны и обнаруживали большую ясность ума. С ними можно было не соглашаться (что потом я очень осознал, когда более критически сам изучил многое), но они всегда были необычайно ясны и прямы. Никаких «постольку-поскольку», «как бы», «как-то» и т.д. у него не было. Он не задумывался долго, объясняя что-нибудь. Но особенно ясен он был в объяснении Св. Писания. Порою слишком ясен, слишком даже примитивен, но чувствовалось, что он это для себя знает и в этом уверен. Чувства проблематики у него не было. Но больше всего поражал он знанием текста как Нового, так и Ветхого Завета. Казалось мне, и теперь еще кажется, что ему не были нужны симфонии и конкордансы Священного Писания. Самые малоизвестные тексты он без труда находил, а зачастую и просто не глядя в Библию называл главу и стих пророчества, псалма или послания. Начитанность в Писании (равно как в канонах и церковном уставе) была у него поражающая. Но потом-то я прекрасно понял, что «учености», знания библиографии вопроса у не-го не было. Он, отойдя от академии, быстро отстал и от науки. Это, между прочим, говорил про него и замученный в ссылке архимандрит Иларион (Троицкий), профессор Нового Завета Московской духовной академии. Впоследствии я много слышал от бывших учеников, постриженников и сотрудников митрополита о знаменитых сборищах всей академической молодежи в ректорских покоях Московской и Казанской академий, приглашенной им «хлебать варенье», присланное заботливой его матерью из новгородской вотчины Ватагино, или о не менее знаменитых «чаях в подрясниках» на Волыни, в Почаеве, когда на летние каникулы съезжались к архиепископу Антонию студенты (между ними и немало разных пострадавших, уволенных из академий или семинарий), молодые монахи, да и старые епископы, — съезжались к своему великому авве пожить, посоветоваться, побеседовать, погреться у этого великого любвеобильного сердца, озариться лучами его острого ума. Тут-то, на этих чаепитиях, укреплялась вера одних, зрело желание монашеского подвига других, решались недоуменные вопросы духовной жизни, зарождались темы магистерских диссертаций. |
| За трафаретным прозвищем, что-то говорящем уму, но не душе, хочется разглядеть черты конкретной личности. Здесь уместно привести мнение А.Н. Сахарова: «Он показал себя и как человек, сумевший преодолеть самого себя. Не обладая физической силой, будучи хромым, Ярослав был храбрым воином и бесстрашно вёл войско в бой.» А.Ю. Карпов, автор научно-популярной биографии Ярослава, приводит данные медицинского исследования костных останков великого князя: вскрытие его гробницы в 1939 г. показало наличие врождённого недоразвития тазобедренного сустава, а также и правого коленного сустава, что обрекало Ярослава на, как минимум, отставание в физическом развитии. Тем не менее, ещё ребёнком Ярослав смог преодолеть свой недуг настолько, что отец, наравне с прочими сыновьями, направил его вскоре после крещения княжить в Ростов. Последовавший около 1010 г. перевод Ярослава в Новгород (в обход Святополка) говорит о доверии Владимира к этому сыну… Действительно, Ярослав в своей жизни совершил огромный рывок. Борьба с физическим недостатком закалила волю и помогла в борьбе не просто с политическим соперником. Эта схватка определила будущее Руси. Рождённый в язычестве неграмотными родителями он стал высокообразованным христианином, строителем городов и храмов, выдающимся политиком, царём-мудрецом, поборником просвещения. Таково было время и таковы были люди, показавшие, насколько русский народ оказался готов к принятию христианства, какие творческие силы в нем дремавшие раскрыло оно, если гигантское по европейским масштабам государство, преобразилось на глазах одного поколения. Под стать правителю были и наиболее заметные личности того времени: Мстислав Храбрый, эпический герой и строитель церквей, тот же Илларион, признанный сейчас гениальным и самоотверженный Вышата, печерские подвижники Антоний и Феодосий, или поставленный новгородским епископом лично Ярославом Лука Жидята, ради Христа порвавший с синагогой, а, значит, и с родными – все они поднялись над собою, сделали в своей жизни рывок, только их князю было тяжелее других, ведь борьбу с собственным телом он вёл всю жизнь и особенно должен был страдать в конце её. |
|
|
