| «Представьте, например, мою обстановку, хоть это одна из последних мелочей. Жара теперь, Боже, какая жара! Перестать работать, конечно, нельзя, не об этом и речь; и утром до полудня, и вечером с пяти часов человек 20–30 имеет полное право приходить выслушивать уроки Закона Божия. Но куда приходить? Мое жилище одна комната на чердаке, по точнейшему измерению 11 квадратных футов. Вычтите из этого пространство, занимаемое столами, стульями и подобием сделанного дивана, заменяющего мне кровать; высота-стать в ней во весь рост человеку такого роста (как я) едва можно. Разочтите, сколько воздуха в таком жилье. И в нем, однако, происходит катехизация 20-ти человек. Сидеть – уже не спрашивайте, как сидеть... к счастью, еще два окошка, одно наискось другого. Если благотворительная природа посылает ветерок, то ничего. А если нет веяния воздуха,– духота нестерпимая. Внимание с трудом связывает мысли; самое горло отказывается служить полтора или два часа подряд. Многие Христом Богом просят крещения, а я не могу крестить их, потому что негде» 39 . Маленькие, тесные две комнаты – вот и все покои Владыки в доме Миссии, даже в конце жизни. Первая отделана, по свидетельству современников, если и не роскошно, то во всяком случае прилично. Стены ее украшены гравюрами; в ней есть стол, диван да несколько стульев; вторая же гораздо проще: за исключением самых необходимых предметов домашнего обихода, ничего другого здесь нельзя найти, никаких даже самых простых украшений. Кроме того, комната эта чрезвычайно маленькая – какие-нибудь 7–8 шагов по диагонали. Встает Владыка очень рано, часов в пять, а иногда и того раньше, и тотчас же принимается за свои занятия. В 7 часов приходит в крещальню, где совершается общая утренняя молитва для учеников катехизаторской и певческой школ. Преосвященный всегда сам произносит начальный возглас и в конце отпуст. С 7 до 12 часов читает лекции по богословским предметам в семинарии и катехизаторской школе. В 12 часов обедает. После обеда читает выписываемые им японские журналы и газеты. |
| Свои наблюдения над Японией иеромонах Николай сообщает в письме к Стремоухову: «Здесь образование не высоко и не глубоко, но зато разлито почти равномерно по всем слоям народа... Весной вы идете по улице и видите толпы ребятишек, пускающих змея. Нас заинтересовала чудовищная рожа, намалеванная на змее. Спросите у ребятишек, кто нарисован. Они наперерыв друг перед другом поспешат рассказать, что это – кикимора или Такаудзи или другой, и будьте уверены, что расскажут историю удовлетворительно: мать или старший брат, готовя им змея, позаботились в то же время ознакомить их с этими историческими лицами; здесь такое множество общественных библиотек и так баснословно дешево берут за чтение книг, что вам даже не нужно трудиться ходить в библиотеки, потому что книги разносятся ежедневно по всем улицам и закоулкам». Читая это письмо, видишь, как молодой о. Николай идет по японской улице, разговаривает с детьми, наблюдает остро и проницательно народную жизнь – семейную и общественную. Дальше в письме философский вывод: «Гений народа не может развиваться без взаимодействия других народов. Японцы одарены удивительной упругостью духа». Известный востоковед Г. Востоков также говорит именно об «упругости» японского характера: «Европеец упирается в определенный народный характер, который при всей своей гибкости очень упруг и стоек» 15 . Иеромонах Николай дает дальше наглядный пример этой японской «упругости»: «Весь наплыв китайской цивилизации был как будто чем-то допущенным по уговору на время; теперь она не нужна, и японцы легко и свободно бросают ее, как сбрасывают устарелое платье, и смелою, можно сказать, дерзкою рукою хватаются за все европейское...» Все это писалось почти 100 лет назад, но как оно перекликается с заметками о современной Японии советского журналиста В. Овчинникова, опубликованными в журнале «Новый мир» за 1970 г.. 2 и 3. «Японский характер очень гибок, податлив, но вместе с тем стоек, как бамбук». Или: «Поневоле напрашивается мысль, что кажущаяся податливость японской натуры подобна приемам дзюдо: уступить натиску, чтобы устоять, т. е. уйти на перемены с тем, чтобы остаться самим собой» 16 . |
| Итак, пусть скучающие и тоскующие возымеют намерение не скучать и не тосковать, – вот уже половина дела и сделана; затем пусть зададут себе работу: читать, писать, сочинять, изучать что-нибудь, и пусть действительно займутся, – печаль как рукой снимет. Разве нет у человека воли, чтоб исполнить все это, такое простое? Зря отдаться течению мыслей, без паруса, без руля, – это, конечно, Бог знает, куда уплывешь... Вы сами это знаете во сто раз лучше меня. Но исполняйте же то, что знаете: во-первых, будьте благодарны, бодры, светлые духом; во-вторых, убеждайте быть такими молодых офицеров, особенно тех, которые наклонны чрезмерно, губительно для себя, грустить и тосковать. Господь да поможет Вам в этом, и Он непременно поможет, если Вы, со своей стороны, будете делать то, что от Вас зависит! А вот и другая просьба к Вам. Прочитайте прилагаемое чрезвычайно грустное письмо. Лицо, о котором спрашивается в нем, кажется, в числе пленных не находится. Но не может ли кто-либо из г. г. офицеров сообщить какие-нибудь сведения о нем? Если окажутся сведения, то будьте добры в скорости сообщить их мне, а я здесь еще осведомлюсь в Военном Министерстве. Быть может, кое-что более определенное и успокоительное наберется сообщить сестре г. Богдановского, так нежно любящей его. Письмо будьте добры возвратить, оно понадобится для справки в Военном Министерстве. Призывая Божие благословение на Вас, остаюсь всею душою преданный Вам и сердечно уважающий Вас, Ваш покорный слуга и богомолец, епископ Николай». И вот другое письмо Владыки: «Многоуважаемый Сергей Николаевич! Ваше задушевное письмо я читал и перечитывал несколько раз, и всегда с глубоким душевным Движением и накипающими слезами. Глубоко трогает меня эта печаль Ваша, с одной стороны, имеющая причины, с другой – совершенно беспричинная и напрасная. Печален ваш плен, печальна бездеятельная нынешняя жизнь, и особенно у Вас, имеющего призвание к деятельной боевой жизни, – кто же против этого? Но носить в душе слово: «я погиб, ибо плен – та же смерть, но смерть моральная» – Боже, какое это неразумное самоистязание, наподобие тех истязаний, которые налагают на себя индийские факиры!.. |
| Буддизм пришел сюда из Индии через Корею и позже через Китай, с напластованием уже китаизма, а не в чистом виде. Он принес с собой не только духовную проблематику, но и иероглифическое письмо и влияние китайской, более древней, культуры и литературы. Нравственные проблемы он ставил глубже, чем синтоизм, говорил и о грехе, и о страдании, и о смысле жизни, но выход находил в преодолении всех желаний и в теории перевоплощения. По этой теории, бесчисленное количество раз перевоплощаясь, человек постепенно очищался, причем судьба его в каждом воплощении определялась его поведением в предыдущем; здесь он получал возмездие за причиненное им тогда зло и награду за добро. Эта зависимость жизненных причин и следствий называлась кармой. В более вульгаризованном, народном буддизме одно и то же существо могло воплощаться и животным, и птицей, и человеком, именно в силу этого закона причины-следствия; в более одухотворенном и философском-этот путь перевоплощений человека вел к нирване – одновременно небытию и чистому бытию, где уже нет ни желаний, ни пристрастий, ни стремлений; но считалось, что некоторые высокие души, уже достойные нирваны и ни в чем не нуждающиеся, из сострадания к более слабым возвращались в мир как учителя и помощники людей. Таковы будды и многочисленные бодисатвы, которые в какой-то мере обожествлялись; им строились храмы, им молились, хотя буддизм не исповедовал Бога Творца и не нуждался в Божественном Спасителе-Мессии. Здесь было как бы самоспасение и самоусовершенствование людей на кругах перевоплощений; не было здесь и подлинной духовной жажды и утоления ее, хотя буддизм знал и аскетизм, и своеобразное монашество, целью которого было раскрытие в человеке обычно скрытых психических сил, развитие ясновидения и т. п., а не истинное познание и не стяжание Духа Святого, к чему стремится православное подвижничество. Поэтому буддизм и не мог удовлетворить алчущих и жаждущих правды, которые есть в каждом народе и которые в этой языческой стране действительно были, как овцы без пастыря. Синтоизм, признанный государственной религией, мирно уживался с буддизмом, Будда и бодисатвы которого безболезненно вошли в многомиллионный сонм языческих богов и духов природы, чтимых синтоизмом. |
| Эта часть работы самая трудная и кропотливая. Тут-то особенно нужна китайско-японская ученость, потому что, во-первых, нужно отчетливо знать смысл каждого китайского знака, чтобы из многих однозначущих иероглифов выбрать наиболее употребительный и понятный. Во-вторых, нужно обсудить, оставить ли за иероглифом китайское произношение или дать ему японское, потому что иероглифы, переходя из Китая в Японию, принесли с собою китайское однозвучное чтение, которое остается за ними и доселе и которое в полном объеме доступно только глубоким ученым, но которое, градациями сокращаясь и опускаясь вниз, в значительной степени проникло до самых низших слоев народа; в то же время почти каждый знак переведен по-японски и имеет свое японское чтение. Чему следовать? По-видимому, нужно бы держаться чисто японской речи, но весьма часто случается видеть, что японское чтение знака даже для необразованных людей бывает менее понятно, чем китайское. В-третьих, нужно подумать и о том, оставить ли знаки без японской алфавитной транскрипции, или, по трудности знаков, либо по двусмысленности их, подставить ее и в какой мере. Одним словом, нужно решить, какой язык усвоить переводу. Примысли о важности того, что переводим, любезен нам самим почтенный язык ученый, который не стесняется много ни знаками, ни произношением их и не нуждается ни в какой транскрипции; но этот язык был бы неудобен и для среднеученых, а для малоученых совсем не понятен, при мысли о том, что переведенное нами должно быть доступно всем и что в этом именно и должно состоять главное его достоинство, влечет нас к себе язык массы, язык народный, но тогда перевод наш вышел бы до того вульгарным, что им сразу пренебрегли бы все, не составляющие простонародья. Положено нами употреблять язык средний. Этому стараемся и следовать, хотя, по неопределенности признаков и неясности границ, здесь широкое поле для нескончаемых споров, в которых я всячески стараюсь отстаивать наибольшую общепонятность, а мой сотрудник защититься от вульгаризмов и соблюсти изящество речи. |
| Вот текст св. Киприана, который, по мнению Соманя, неопровержимо доказывает, что трактат «О единстве Вселенской Церкви» направлен именно против Деция. Он настолько важен, что приводим его в переводе (своём) и в подлиннике: «Враг обманывает неосторожных, сохраняя за ними имя христиан. Он выдумал ереси и расколы (Деций в роли ересиарха!), он выхватывает людей из Церкви... люди, не утвердившиеся ещё в Евангелии, не устоявшие в соблюдении его заповедей, называют себя христианами... враг обманул их лестью; он, по словам Апостола, преображается в ангела света, а слуг своих вооружает как слуг правды. Они объявляют ночь днём, погибель спасением... антихриста именуют Христом». «inimicus... sub ipso christiani nominis tutilo fallat incautos. Haereses invenit et schismata... rapit de ipsa ecclesia homines... cum evangelio Christi et cum observatione eius et lege non stantes christianos se voceat... blandiente adversario atque fallente, qui secundum apostoli vocem transfigurat se velut angelum lucis et ministros subornat suos velut ministros institiae adserentes noctem pro die, interitum pro salute... antichristum sub vocabulo Christi». Последние строки в переводе Соманя гласят: «Мнимые служители правды уверяют, что смерть (духовная) должна быть признана спасением, а антихрист (т.е. император) божественным гением». «Намёк на формулу молитвы «Pro salute et per genium imperatoris» очевиден» (с. 86). Перевод явно не соответствует тексту. Автор предисловия к книге Соманя (она издана после его смерти) проф. Лассюс пишет, что Сомань не делал ссылок на венское издание творений св. Киприана (Corpus Scriptorum Ecclesiasticorum Latinorum) и что редакция, в меру возможности, постаралась восполнить этот пробел. Сомань даёт столько точных переводов, приводит столько кратких выдержек (два-три слова) из текста св. Киприана, что невозможно допустить, будто он писал по памяти, в текст не заглядывая. Его переводы, в том числе и этого текста, за исключением последней строки, сделаны с венского издания. Как же объяснить разницу между текстом Гартеля (редактор творений св. Киприана в венском издании) и тем, который Сомань положил в основу своего перевода? Текст Бевено, который по тщательном сравнении и изучении рукописной традиции названного выше трактата внёс некоторые поправки в текст Гартеля 3 , в данном параграфе вполне согласен с Гартелем. Никаких конъектур, насколько нам известно, к этому тексту сделано не было. Если Сомань предложил собственную, он должен был доказать её «право на существование», прежде всего палеографически, иначе он подаёт повод к подозрению в подделке текста, произвольно изменённого в смысле, для автора нужном. |
| Как же вести преподавание, чтобы весь этот пестрый материал – не только новый, но и совершенно чуждый человеку, выросшему в понятиях и настроениях языческой религии,– сразу не отпугнул его, не показался «соблазном и безумием»? Августин дает катехизатору ряд советов и указаний самых разнообразных, но проникнутых одним духом. Учитель должен быть внимателен и заботлив по отношению к ученику; он устанавливает с ним простые дружеские отношения, неотрывно следит за тем, как тот усваивает новый для него материал, учитывает особенности его умственного и духовного склада, больше всего боится его оскорбить и задеть. Во всем надо проявить заботу о нем и начать с элементарно простого: усадить ученика, чтобы ему спокойно и удобно было слушать учителя. Требование это, для нас такое естественное, само собой разумеющееся, вовлекало Августина в своего рода «идеологическую борьбу» с Африканской Церковью , в которой укоренился обычай, требовавший, чтобы миряне перед лицами духовного звания стояли. Августин резко протестовал: «Можно ли терпеть наше чванство: взрослым людям, братьям нашим, и тем, кого сделать себе братьями должно быть главной нашей заботой, мы не позволяем перед нами сидеть, а ведь Самого Господа нашего, Которому прислуживают ангелы, женщина слушала сидя» (16, 4). Пусть катехизатор, заговорив, следит за впечатлением от своих слов: если слушателя они никак не волнуют, то надо испробовать всё, «что сможет его разбудить и словно вытащить из норы... страх, мешающий обнаружить свое суждение, прогнать ласковым уговором; умерить застенчивость, твердя о братском общении; задавая вопросы, поискать, что непонятно, и внушить уверенность, что слушатель может свободно возражать, если ему это покажется необходимым... поступать надо в соответствии с его ответом: говорить проще и яснее... на том, что известно, не задерживаться... если слушатель очень туп, надо милосердно потерпеть его... и втолковывать самое необходимое: о единстве веры, об искушениях, о христианском образе жизни. Такому человеку надо не столько говорить о Боге, сколько Богу о нем» (15, 2–4). |
| Школа – ни средняя «грамматическая», ни высшая «риторская " - в это семейное воспитание не вмешивалась и о нравственном образовании своего питомца не беспокоилась; ее цель – обеспечить ему успех в жизни, сделать его мастером слова, который всегда сумеет убедить в том, в чем сейчас выгодно убеждать. Квинтилиан мог твердить вслед за стоиками, что только хороший человек может быть хорошим оратором, но и сам он не задумывался о том, как воспитать этого «хорошего человека», и школа этой задачи себе вовсе не ставила ни в I веке, когда писал Квинтилиан, ни в IV веке, когда писал Августин. Ее занимало другое: показать ученику, «как искать в этом мире успеха и совершенствоваться в краснобайстве, которым выслуживают людской почет и обманчивое богатство» 1 . Школа выводила, говоря словами Августина, на «белую дорогу» житейского преуспеяния; о том, чтобы снабдить в эту дорогу своих учеников запасом твердых нравственных правил, она и не думала. На этом фоне учительная деятельность Церкви – Блаженный Августин выступал как ее представитель и от ее лица – вырисовывается особенно ярко. Катехизатор должен не просто ознакомить новичка с неведомой ему верой; он должен заложить в его душе элементы христианской этики, начать формирование христианской души – обучение вере и воспитание в духе этой веры неотделимы одно от другого. Всё преподавание надо вести с одной целью – внушить ученику, что есть две краеугольные заповеди: любовь к Богу и к ближнему; к этим заповедям «надо обращать и на них устремлять взор того, кого мы наставляем нашими словами» (3, 4). «Что бы ты ни рассказывал, рассказывай так, чтобы твой слушатель, слушая, уверовал; уверовав, стал надеяться; надеясь, полюбил» (5, 11). Знакомя ученика с событиями ветхозаветной и новозаветной истории, «надо указывать причину и смысл всего, о чем мы рассказываем: это поможет свести весь рассказ к главной цели – к любви, от нее нельзя отводить глаз, что бы ты ни делал, что бы ни говорил» (7, 1). Мало указать слушателю содержание его новой жизни и путь к ней; надо избавить его от тех преткновений, которые чаще всего встречаются на этом пути: остеречь от ересей (2, 1), от общества, какого следует избегать (8, 3), рассказать о бесчеловечии мирских развлечений (21), рассеять разочарование в христианской общине, в которой так много дурных людей: «не следует думать, что диавол останется победителем, потому что он привлек к себе многих: его победят немногие» (24, 11). |
| Совсем иным чувством проникнуты его советы относительно окончивших риторскую школу. Августин сам вышел из этой школы, долгое время преподавал в ней, в значительной степени ей был обязан своим высоким ораторским мастерством и прекрасно понимал, в чем главный ее недостаток: слово не только заслоняло дело, оно подменяло его; от исследования и раздумья уводило к безответственному и бездумному лю-бованью фейерверком красивых фраз. «Словесное изобилие уподобляют достоверной и неопровержимой цепи доказательств»,– жаловался Минуций Феликс , один из первых христианских апологетов. Преклонение перед словом надо было преодолевать: «Я выучил у Тебя,– обращается Августин к Богу,– что красноречивые высказывания не должны казаться истиной, потому что они красноречивы, а нескладные... лживыми, потому что они нескладны» (5, 6, 10). Но риторскую школу современники Августина ценили высоко, и люди, ее окончившие, были проникнуты горделивым сознанием своего превосходства над невежественной толпой, которая не умела говорить правильно. Тут катехизатору предстояла большая работа. «Этим людям, которым кажется, будто они благодаря искусству речи превзошли всех остальных людей... надо внушать и внушать, чтобы они отвыкли смотреть свысока на тех, кто выучился избегать нравственных пороков больше, чем словесных ошибок...» (10, 2). «Самое для них полезное – понять... что словам надо предпочитать мысли... Пусть знают, что единственный голос, который доходит до Божьих ушей, это голос сердечного чувства; и тогда они не будут смеяться над варваризмами и солецизмами, которые они иногда услышат из уст священника: хорошее произношение, имеющее такое значение на форуме, может ничего не значить в церкви» (10, 4–6). «De rudibus catechizandis» Блаженного Августина послужила руководством, вероятно, многим катехизаторам, но обращался он в этой книге непосредственно к Деогратию, фигура которого сквозь словесную ткань Августинова письма просвечивает довольно ясно. Юноша нервный, впечатлительный, склонный к мистическим созерцаниям, очень самолюбивый, болезненно переживающий свои преподавательские неудачи, часто мнимые и уж всегда преувеличенные, любитель книг и уединения, человек образованный и в тайниках души гордившийся своими знаниями, он был сущим мучеником своей катехизаторской должности, заставлявшей его общаться с людьми, которым надо было втолковывать азбуку христианской веры, воспринимаемую часто с трудом (недаром у Августина неоднократно повторяется, когда он говорит о работе катехизатора, глагол inculcare – «вбивать»). Ему хотелось «в длинных и сложных извивах изложить то, что ум слушателя мгновенно поглотит и впитает», а он был вынужден, «спустившись с высот, топтаться внизу и твердить азы» (12, 1). Избытком любви к этим своим подопечным, кое-как воспринимающим азы, он отнюдь не страдал, и Августин показал ему идеал учителя. |
| Дождь всенощный. 8°. Обедня. С. Чай. Крик о печках. Поклонник рыжий киево-афонский. Бетжальцы непроходимые с супликой 1323 . Клеение всеми руками. Конец дождю. Русская почта, а также и немецкая. В Яффе еще 150 поклонников. Не до переписки потому сегодня. Обед в свое время. Сортировка крестиков. Хлопоты внизу о печках для Духовного приюта. Еще г-жа Соболева с пожертвованиями московскими. Топка печки. Вторичный крик. Поиски за очками. Чай. Жорж. «Соврем Известия». Звезды и холодно. ½ второго уже. Четверток, 10 декабря Солнышко сегодня ни взад ни вперед. Вчера еще в 5 ч. дня оно благоволило остановиться. Сегодня остается в раздумье, что ему делать. Не сомневаюсь, что поворотит к нам. Ясное небо. 3°. Лекарство. Чай. Сборы в дорогу. М-г Ganneau, списывающий последнюю надпись Ιοαννης-ову и уверяющий, что большущая карта Палестины стоит всего три лиры. Поджидание свинца. Отъезд с Як около 11 часов и вящше. Выходки коня, застоявшегося в своей келье. Грязца. Благополучный проезд в Московию (сплю на каждом слове). Осмотр караульни и церкви с протекшим куполом. Угоревшая (?) м. Леонида. Указание места для ее келии. Сидение у нее, жалобы, упреки, попреки и пр. Созерцание ставимого на колокольню креста. Посещение больной Ольги. Допросы м Павлы. Закат солнца. Поскорее домой. Кое-какого света хватило до большой дороги. Дома обед и немедленное переселение в эмпиреи. Пяток, 11 дек Приходит С. и ставит к ногам моим теплые ботинки без всяких объяснений. Оказываются, впрочем, оные меньше моих ног. Предлежит, значит, куда-то зимний путь. Встал с колоколом вместе. Обедня. Визит москвичкам и чай там же. Целые короба навезли свящ облачений. Дома еще стакан чаю. Тепло за окнами и холод по сю сторону оных. Саман с С. Оные госпожи с двумя узлами приношений, стаканом варенья и бутылкой грибков. Наречение Святейшей UГYMEHVI Горней. Отыскивание в секретной кивота для Нее. Джирьес с обедом. Якуб с закупками. Ахмед с монетой. Вечерня-утреня. Катарджи с гречанкой. Топка печки. Две сестры. Г. консул на чаю. Получил письма от Яковлева и от Мельникова. Первая идея контроля у тамошних 1324 . Никодим (будущий Кесарийский) за нее, и пр. 10 ч. Рассматривание Марса. И на нем тоже род Америки, разделяемой океаном с другим материком. Диск совершенно круглый. Спутников – мафиш 1325 . Дремство бесконечное. Суббота, 12 декабря |
|
|
