| Подвергаясь наказанию за непослушание Богу, грешник убеждается, что ему никуда нельзя убежать из-под власти Божией, подобно тому, как никто из живущих на земле не может убежать из-под небесного свода, – что, выходя из-под повиновения нормирующей воле Божией или «правде» Божией, он попадает под наказующую волю Божию или гнев Божий, который есть не что иное, как воля Божия к наказанию 746 . Эта внутренняя связь между наказанием грешника и интересами божественной чести, объективированной в мире, выясняет, по Ансельму, тот, по-видимому, странный факт, что Бог наказывает человека за грех , хотя грех, по существу, есть ничто. Хотя, рассуждает Ансельм, грех есть ничто, но Бог, по справедливости наказывая грешников, наказывает не за «ничто», а за «нечто»: именно наказание является невольным с их стороны возмещением того ущерба чести Божией в мире, какой они нанесли ей своими грехами, и таким образом восполняет ту неупорядоченность или тот пробел в общей системе мироздания, основанного на божественной правде, каким является грех по существу, как именно «отсутствие надлежащей правды» 747 . Обесчестив Бога своим «непослушанием», человек, как мы видели, должен был принести невольное удовлетворенье чести Божьей, подвергнувшись наказующей воле Божьей. Но кроме наказанья (poena), падшему человеку открывался иной путь для заглаждения своего греха: таким способом является добровольное принесение удовлетворения чести Божией, или сатисфакция (satisfactio), в специальном значении этого термина. «Необходимо, – замечает Ансельм, – чтобы за всяким грехом следовала сатисфакция или наказание» 748 . Именем сатисфакции Ансельм обозначает такой акт со стороны грешника, когда он, в возмещение нанесённого его грехом ущерба чести Божией, добровольно совершает настолько великий в очах Божиих подвиг, что он превышает по своему нравственному значению нарушенную грешником «правду» 749 . Определяя сатисфакцию, как нравственный подвиг грешника, как победу добра в его душе над грехом, Ансельм по-видимому естественным образом вставал на путь морально-психологического выяснения идеи о сатисфакции, как о таком акте, в котором грешник, нравственно очищаясь или возрождаясь к добру, eo ipso показывает себя опять способным переживать блаженство того сыновнего общения с Богом, которое утратил через грех . |
| И Ансельм, действительно, не чужд такого именно нравственно-психологического воззрения на сатисфакцию. Заявляя, что без сатисфакции, т. е. добровольной уплаты долга Богу, грешник не может достигнуть блаженства, каким обладал до греха, Ансельм прямо называет сатисфакцию «омовением», очищающим человека, «запятнанного греховной нечистотой», и поясняет необходимость этой очистительной сатисфакции для грешника такой аналогией: как богач, владеющий несколькими жемчужинами, допустив одной из них упасть из драгоценного ларца в грязь, не положит её на прежнее место, с чистыми жемчужинами, не очистив её предварительно от прилипшей к ней грязи, так Бог, попустив человеку ниспасть из рая в греховную нечистоту, не может принять его обратно и поместить с ангелами, не подвергнув его предварительно нравственно-очистительному процессу, т. е. не получив от грешника соответствующей сатисфакции 750 . Однако эта нравственно-психологическая тенденция Ансельма в выяснении понятия о сатисфакции, лишь вскользь выступает в его сотериологической системе 751 . Основной интерес Ансельма в учении о сатисфакции заключается в понятии о ней, как о своеобразном виде божественного возмездия за грех, как о средстве, которым оскорблённая грехом правда Божия примиряется с грешником, и восстановляется нарушенный грехом объективный нравственный миропорядок. Рассматривая сатисфакцию как удовлетворение чести Божией, объективированной в мире, Ансельм пользуется для выяснения понятия о ней теми же формально-юридическими примерами, какие он употребляет и для выяснения необходимости вообще, возмездия за грех . Исходя из идеи и грехе, как оскорблении чести Божией и похищении у Бога принадлежащего Ему достояния, Ансельм находит, что как за нанесение вреда чьему-либо благосостоянию лицо, повинное в этом преступлении, обязывается помимо возмещения нанесённого ущерба, поплатиться ещё за причинение обиды потерпевшему, или как за оскорбление чьей-либо чести преступник должен не только восстановить честное имя пострадавшего, но и сверх того обязан дать потерпевшему какое-либо желательное ему удовлетворение, так и грешник, похититель достояния Божия и оскорбитель чести Божией, обязан дать в сатисфакцию Богу нечто большее по сравнению с соделанным грехом 752 . |
| 2. Сборник «Сентенции по Священному Писанию» (Sententiae divinae paginae; инципит: «De sententiis divinae»). Сочинение было издано Блимецридером (см.: Bliemetzrieder. 1919. S. 3-46) вместе со сб. «Сентенции Ансельма», однако сравнительный анализ текстов свидетельствует о том, что эти сборники были составлены разными авторами, использовавшими ряд общих источников, среди к-рых центральное место занимали подлинные сентенции Ансельма Ланского. Для «Сентенций по Священному Писанию» характерно значительное внимание к вопросам теоретического богословия, а также достаточно простая и прозрачная структура отдельных вопросов, организованных в строгом систематическом порядке. Сборник открывается рассуждением о «невыразимой сущности» (ineffabilis essentia) Бога, которая «вся сущностно (essentialiter) пребывает в единичных творениях», т. е. своим незримым действием содержит весь мир (Ibid. S. 3-4). Эта божественная сущность, согласно автору сборника, «по способу единства» (unita) пребывает в «плоти Христа», поскольку только в Нем божество и плоть соединены в едином Лице (Ibid. S. 5). При этом во всех людях образом божественной сущности является душа, делающая человека единой личностью (Ibidem). После этой общей преамбулы следует изложение учения о единстве и троичности Бога; упоминаются и др. свойства Бога, в т. ч благость, простота, всемогущество. По преизбытку Своей благости Бог творит мир из ничего; учение о творении из предсуществующей материи отвергается (Ibid. S. 10-11). Достаточно подробно автор сборника останавливается на учении о творении ангелов и падении нек-рых из них, а также рассматривает творение человека и свойства его первоначальной природы; в этих вопросах он точно следует сентенциям Ансельма Ланского и общепринятому церковному учению. В контексте рассуждения о грехопадении человека рассматриваются вопросы о природе воли и присущем ей свободном решении, а также о соотношении благодати и заслуги, предведения и предопределения (см.: Ibid. S. 27-32). Первородный грех в сборнике интерпретируется как «грех, переданный по рождению» (peccatum traductum ex origine), т. е. наследуемый каждым человеком от родителей; грех передается через тело и оскверняет душу, подаваемую человеку Богом, сразу же после ее соединения с телом (Ibid. S. 32-34). В области учения о Боговоплощении и об искуплении автор сборника повторяет общую линию рассуждений Ансельма Ланского, дополнительно пересказывая некоторые святоотеческие мнения. Хотя автор заявляет о намерении рассмотреть все таинства Церкви, сборник завершается пространным рассуждением о таинстве Крещения и кратким упоминанием о Конфирмации; разделы о Евхаристии и др. таинствах, а также изложение учения о последнем суде и воскресении отсутствуют (ср.: Giraud. 2010. P. 378-387). |
| Ошибочно полагать, что эта новая свобода и это самоудостоверение в себе как в сущем являются отрицанием библейско–христианской истины Откровения, и вовсе не потому, что перемена оснований достоверности происходит на «языке» и в определениях оставшегося позади, а потому, что новая свобода самоудостоверяющегося субъекта упраздняет всего лишь «первоочередную обязательность» истины Откровения, вполне допуская ее возможность. Возможность веры становится лишь одной из многочисленных возможностей, образующих диапазон видов новой свободы. Наряду с другими возможностями возможность веры есть то, что впредь человек сможет и будет полагать себе в качестве необходимого и обязывающего. Все эти возможности можно представить в виде «вариаций на тему» формулы Декарта: «Я мыслю — следовательно, существую». В качестве примера таких вариаций может служить положение: «Я верую — следовательно, существую», или более радикальное: «Я молюсь — следовательно, существую». Последнее положение, несмотря на всю его курьезность, может служить ключом к пониманию молитвы первого образа, но по–настоящему это понимание может прийти только при сопоставлении «вывода» Декарта с методом «онтологического доказательства» Ансельма Кентерберийского. И у Ансельма, и у Декарта речь идет об удостоверении в причастности к Бытию. И у Ансельма, и у Декарта в приобщении к Бытию ключевая роль отводится мысли или мышлению. Но если в методе «онтологического доказательства» мышление или логическое рассуждение является лишь средством, удостоверяющим и комментирующим и без того безусловное наличие богооткровенной истины, то в положении Декарта богооткровенная истина представляет собой всего лишь один из возможных объектов мышления, которые могут стать или становятся действительно наличными только в процессе мышления. Таким образом, если у Ансельма богооткровенная истина есть онтологическая данность, то у Декарта богооткровенная истина превращается в объект размышления или, в более расширительном смысле, в объект субъективного переживания. Прилагая только что сказанное к проблеме различия образов молитвы, можно заключить, что молитва второго образа — это онтологическая молитва, молитва, в процессе которой сознание реально подключается к данности богооткровенной истины, в то время как молитва первого образа — это молитва, лишенная онтологического корня, это молитва, превратившаяся в субъективное переживание, т. е. такая молитва, в процессе которой богооткровенная истина не делается наличной данностью сознания, но лишь субъективно переживается, оставаясь при этом «снаружи». |
| Общество не может дать тебе денег на это. — Я не просил об этом. — Напряжение последних двух недель начинало сказываться на Фрэнсисе, и его самообладание почти истощилось. Мили пронзил собеседника взглядом. — Если бы только ты имел больше успеха у зажиточных китайцев, у богатых купцов. Если бы только твой друг, господин Чиа, узрел свет. — Он не узрел, — сказал отец Чисхолм с несвойственной ему резкостью. — И он уже щедро жертвовал нам. Я больше не попрошу у него ни таля. Ансельм с досадой пожал плечами. — Это, конечно, твое дело. Но я должен сказать тебе откровенно — я серьезно разочарован твоей работой в миссии. Возьми хотя бы количество обращений. Оно не идет ни в какое сравнение со статистическими данными других миссий. Мы делаем у себя график, и твоя миссия занимает последнее место в диаграмме. Отец Чисхолм, крепко сжав губы, ответил иронически: — Я полагаю, что миссионеры обладают различными индивидуальными способностями. — И различным энтузиазмом, — рассердился Ансельм, почувствовав насмешку. — Почему ты упорно отказываешься от катехизаторов? Это общепринято. Если бы у тебя было хоть три активных человека, которым ты платил бы по сорок талей в месяц, то тысяча обращений обошлась бы тебе в каких-нибудь полторы тысячи китайских долларов! Фрэнсис ничего не ответил. Он неистово молился о том, чтобы не потерять власти над собой, чтобы снести это унижение, как нечто заслуженное им. — И ты не поддерживаешь свой декорум, — продолжал Мили. — Ты живешь слишком убого. А ты должен производить впечатление на туземцев, держать носилки, слуг, быть больше на виду. — Ты заблуждаешься, — сказал Фрэнсис. — Китайцы ненавидят показуху. Они называют ее цимянь. А священников, которые прибегают к ней, презирают. Ансельм вспыхнул от гнева. — Я полагаю, что ты имеешь ввиду их собственных низких языческих священников? — Какое это имеет значение? — отец Чисхолм чуть улыбнулся. — Многие из них хорошие и благородные люди. Наступило натянутое молчание. Ансельм, окончательно шокированный, натянул пальто. |
| В сих мыслях, более великодушных, нежели спасительных и остроумных, слушала она на другой день Лотарио, а тот закусил удила, так что стойкость Камиллы пошатнулась, и скромности ее надлежало прихлынуть к глазам, дабы в них не отразилось чего-нибудь похожего на влюбленное сочувствие, которое в ее душе пробудили слезы и речи Лотарио. Все это Лотарио заметил, и все это его разжигало. В конце концов он почел за нужное, воспользовавшись отсутствием Ансельмо, сжать кольцо осады, а затем, вооруженный похвалами ее красоте, напал на ее честолюбие, оттого что бойницы тщеславия, гнездящегося в сердцах красавиц, быстрее всего разрушает и сравнивает с землей само же тщеславие, вложенное в льстивые уста. И точно: не поскупившись на боевые припасы, он столь проворно повел подкоп под скалу ее целомудрия, что если б даже Камилла была из мрамора, то и тогда бы неминуемо рухнула. Лотарио рыдал, молил, сулил, льстил, настаивал, притворялся — с такими движениями сердца и по виду столь искренне, что стыдливость Камиллы дрогнула, и он одержал победу, на которую менее всего надеялся и которой более всего желал. Камилла сдалась; сдалась Камилла; но что же в том удивительного, если и дружеские чувства Лотарио не устояли? Вот пример, ясно показывающий, что с любовною страстью можно совладать, только лишь бежав от нее, и что никто не должен сражаться с таким мощным врагом, ибо нужна сила божественная, дабы противостать человеческой ее силе. Одна лишь Леонелла знала о падении своей госпожи, ибо от нее не могли укрыться неверные друзья и новонареченные любовники. Лотарио из боязни унизить в глазах Камиллы свое чувство и навести ее на мысль, что он случайно и непреднамеренно, а не по собственному хотению ее покорил, так ничего и не сообщил ей о затее Ансельмо и о том, что это он дал ему, Лотарио, возможность этого достигнуть. Спустя несколько дней Ансельмо возвратился домой и не заметил, что в нем уже недостает того, что он менее всего берег и чем более всего дорожил. Тот же час отправился он к Лотарио и застал его дома; они обнялись, после чего Ансельмо спросил, что нового и должно ли ему жить или умереть. |
| Все это она говорила, расхаживая по комнате с обнаженным кинжалом, сопровождая свою речь порывистыми и неестественными движениями и необычайно бурно выражая свои чувства, так что, глядя на нее, можно было подумать, будто она лишилась рассудка и будто это не мягкосердечная женщина, но злодей, решимости отчаяния преисполненный. Ансельмо, стоя за ковром, все это видел и всему дивился, и ему уже начинало казаться, что виденное и слышанное могло бы и более основательные подозрения рассеять, и, боясь какого-либо неожиданного происшествия, он уже хотел, чтобы опыт с приходом Лотарио не состоялся. И он готов был объявиться и выйти, дабы обнять и успокоить свою супругу, но, увидев, что Леонелла ведет за руку Лотарио, невольно остановился, и как скоро Камилла увидела Лотарио, то провела перед собой кинжалом черту на полу и сказала: — Лотарио! Слушай, что я тебе скажу: если ты осмелишься переступить вот эту черту или хотя бы приблизиться к ней, в то же мгновенье, едва лишь я замечу, что ты намереваешься это сделать, я вонжу себе в грудь вот этот самый кинжал. И прежде чем ты проронишь хоть слово в ответ, я хочу сама сказать тебе несколько слов, а потом уже ты ответишь, как тебе заблагорассудится. Во-первых, Лотарио, я хочу, чтобы ты мне сказал, знаешь ли ты моего мужа Ансельмо и какого ты о нем мнения, а во-вторых, я хочу, чтобы ты мне сказал, знаешь ли ты меня. Отвечай же, не смущайся и ответов своих не обдумывай, ибо вопросы мои нетрудны. Лотарио был достаточно проницателен для того, чтобы с самого начала, когда еще Камилла велела ему спрятать Ансельмо, догадаться, что она намерена предпринять; и потому, сразу попав ей в тон, он отвечал умно и находчиво, так что благодаря искусной игре их обоих нельзя было не принять эту ложь за совершенную правду; ответил же он Камилле вот что: — Я не предполагал, прелестная Камилла, что ты позвала меня, дабы расспрашивать о вещах, столь далеких от цели моего прихода. Если ты вознамерилась отсрочить обещанную награду, то лучше бы уж с самого начала ничего мне не сулить, ибо тем сильнее томит желанное, чем больше надежды на обладание им. Но, дабы ты не подумала, что я не хочу отвечать на твои вопросы, я тебе отвечу на них: да, я знаю супруга твоего Ансельмо, с малых лет мы знаем друг друга, и я не стану говорить тебе о нашей дружбе, которая тебе хорошо известна, дабы самому не сделаться свидетелем зла, которое я ему сделал по наущению любви, неизменно оправдывающей величайшие заблуждения. Я и тебя знаю, и дорога ты мне так же, как и ему: ведь когда бы не твои достоинства, ни за что не изменил бы я долгу дворянина и не поступил бы вопреки священным законам истинной дружбы, ныне мною попранным и нарушенным по наущению любви, этого мощного недруга. |
| И мне особенно тяжело, что я не могу ни наказать ее, ни побранить, ибо то обстоятельство, что она является поверенною в наших делах, скрепило мои уста печатью, дабы я молчала про ее дела, и я боюсь, как бы из этого не вышло беды. Слушая Камиллу, Лотарио сначала решил, что это она придумала для отвода глаз — будто человек, которого он видел, приходил не к ней, а к Леонелле; однако ж, видя, что она сокрушается, плачет и просит у него совета, он ей поверил и, поверив, еще более устыдился и во всем раскаялся. Но со всем тем он сказал Камилле, чтобы она не огорчалась и что он-де надумает, как обуздать наглость Леонеллы. Под конец же Лотарио признался, что, подстрекаемый бешеною и дикою ревностью, он все рассказал Ансельмо и что тот по уговору спрячется в гардеробной, дабы воочию убедиться в ее неверности. Он молил ее простить ему это безрассудство и посоветовать, как исправить дело и как ему выйти из столь запутанного лабиринта, куда его завлекло собственное сумасбродство. Признание Лотарио ужаснуло Камиллу, и она в превеликом гневе разразилась потоком справедливых укоризн и разбранила его за то, что он столь низкого о ней мнения, и за его нелепую и дурную затею; но как женский ум по природе своей отзывчивее, нежели мужской, и на доброе и на злое, хотя и уступает ему в умении здраво рассуждать, то Камилла мгновенно нашла выход из этого, казалось бы, безвыходного положения и велела Лотарио устроить так, чтобы Ансельмо на другой день, точно, спрятался в условленном месте, ибо она рассчитывала, что из этих пряток можно будет извлечь пользу и что в дальнейшем они уже без всяких помех будут наслаждаться друг другом; и, не раскрывая до конца своих намерений, она предуведомила его, чтобы он, когда Ансельмо спрячется, явился по зову Леонеллы и на все вопросы отвечал так, как если бы он и не подозревал, что Ансельмо его слышит. Лотарио упрашивал ее поделиться с ним своим замыслом, дабы тем увереннее и осмотрительнее начал он действовать. — Тебе не нужно действовать; повторяю: тебе надлежит лишь отвечать на мои вопросы, — вот все, что сказала ему Камилла, ибо из боязни, что он отвергнет ее затею, которая ей самой казалась столь удачною, и затеет и придумает что-нибудь еще, гораздо менее удачное, положила до времени не посвящать его в свои планы. |
| На все эти и многие другие доводы, с помощью коих Ансельмо пытался убедить Лотарио бывать у него по-прежнему, Лотарио отвечал так обдуманно, веско и умно, что добрые его побуждения в конце концов тронули Ансельмо, и они уговорились, что Лотарио два раза в неделю и по праздникам будет приходить к нему обедать; однако ж, несмотря на этот уговор, Лотарио порешил вести себя так, чтобы ничуть не страдала честь его друга, коего доброе имя было ему дороже своего собственного. Он рассудил, и рассудил вполне здраво, что мужу, которому небо послало красивую жену, надлежит строго следить за тем, кого он сам вводит как друга в свой дом, а также с кем из подруг общается его жена, ибо на улице, в церкви, во время народных гуляний, на поклонении святым местам (куда у мужа часто нет оснований не пустить жену) не всегда удается условиться о свидании, но зато его легко может устроить у себя дома подруга или же родственница, которая пользуется особым ее доверием. К этому Лотарио прибавил, что и мужу и жене необходимо иметь друга, который указывал бы им на все их оплошности, ибо нередко случается, что муж, влюбленный в свою жену, многого не замечает или же из боязни прогневать ее не заговаривает с нею о том, как ей следует поступать и как не следует, и что служит ей к чести, а что непохвально, а между тем, предуведомленный своим другом, он легко мог бы все исправить. Но где же найти мудрого, преданного и верного друга, которого имел в виду Лотарио? Право, не знаю; один лишь Лотарио мог быть таковым, ибо он с крайним тщанием и предусмотрительностью охранял честь своего друга и старался урезывать, ограничивать и сокращать число отведенных для него дней, дабы досужим сплетникам, дабы взору праздношатающегося и завистливого люда не показались предосудительными приходы богатого, благородного, благовоспитанного и, как он сам о себе полагал, отличающегося многими достоинствами молодого человека к такой прелестной женщине, как супруга Ансельмо Камилла; правда, ее скромность и добропорядочность способны были обуздать любой, самый злоречивый язык, однако ж Лотарио не желал подвергать опасности ее честь и честь своего друга и того ради посвящал отведенные для него дни разным делам, не терпящим, как он уверял, отлагательства, вследствие чего у Ансельмо много времени уходило на сетования, у Лотарио же — на оправдания. Но вот как-то раз, когда они вдвоем вышли погулять в поле, Ансельмо обратился к Лотарио с такими словами: |
| Философия должна быть не самостоятельной, но лишь служанкой богословия, и ей должны быть поставлены определённые пределы, каковыми являются догматы и таинства. Философия ни в коем случае не должна анализировать христианские таинства и догматы, потому что они выше нашего разума, превосходят его. Божественное всемогущество, согласно Петру Дамиани, настолько превосходит наше понимание, что Бог действительно может сделать всё. Один из популярных вопросов христианской философии: «Может ли Бог сделать бывшее не бывшим?». В работе «О Божественном всемогуществе» Петр Дамиани утверждает, что в силу Своего всемогущества Бог может уничтожить даже прошлое. Божественная воля ничем не ограничена, в отличие от нашего разума, имеющего свои пределы. К Богу, превосходящему всякое мышление, неприменимы те правила рассуждения, которыми пользуется человеческий разум. Бог – это вечность, и для Него равны и прошлое, и будущее. §4. Ансельм Кентерберийский Один из наиболее знаменитых философов-схоластиков X в. – Ансельм Кентерберийский. Он родился в итальянском городе Аоста в 1033 г., а умер в 1109 г. С 1093 г. он занимал Кентерберийскую кафедру в Англии. Среди его произведений выделяются «Монолог» и «Прослогион» (т.е. «Прибавление»), дополнение к «Монологу». Среди других его произведений – «Об истине», «О свободе воли», «Падение дьявола», «О Троице» и др. Ансельма Кентерберийского современники называли «вторым Августином». И действительно, учение Ансельма во многом связано с философией Августина. К тому же Ансельм систематизировал и рационализировал учение Августина, которое сам великий отец Церкви развивал многие годы своей жизни, часто сомневаясь и отказываясь от ранее высказанных взглядов. Один из таких вопросов – отношение веры и разума. Вера, указывал Ансельм в согласии с Августином, выше разума, является его основой. Она всегда предшествует разуму. В любом исследовании мы всегда сначала во что-то верим, и в акте веры истина нам дана полностью и целиком. Но эта целая истина человеку ещё не совсем понятна, и чтобы человек мог лучше понять её и уяснить, Бог и дал ему разум. При помощи разума человек лучше понимает истину, которая была дана ему в первоначальном акте веры. Поэтому разум может помочь в более глубоком понимании истин веры, но не способен привести к вере. |
|
|
