| Тилльмон 370 относит хиротонию Протерия к 452 г., не определяя времени года. По синаксарю, Протерий не был еще рукоположен, когда Макарий был убит 27 паопи, т. е. 24 октября, очевидно, 452 г. Такая дата может показаться слишком позднею даже при полном внимании к историческому свидетельству, что избранию Протерия предшествовало ,,большое колебание“ умов, multa dubitatio 371 . Однако показание синаксаря находит себе подтверждение с другой стороны. В 453 г. от 11 марта Лев в. пишет епископу коскому Юлиану, находившемуся в Константинополе в качестве нунция или апокрисиария папы: ,,Желаю знать об египетских монахах, успокоились ли они и какой они веры, a также какие y вас имеются верные известия о мире александрийской церкви; a что я отписал ее епископу или хиротонисавшим его и клирикам, ты увидишь из прилагаемой при сем копии“ 372 . Это первое упоминание о Протерие в посланиях папы. Очевидно речь идет о самом первом ответе Льва в. новопоставленному архиепископу александрийскому, адресованном вместе и собору рукоположивших его епископов. Из дальнейших посланий мы узнаем, что папа нашел ,,общительное послание“ Протерия недостаточно определенным и пожелал более объстотоятельного изложения вероучения и категорического признания ,,томоса“ к Флавиану, что Протерий исполнял это желание папы, отправил к нему посольство с епископом Несторием во главе, заручился и рекомендациею императора Маркиана; на это Лев в. ответил Протерию приветственным посланием от 10-го марта 454 г. 373 . Посольство от Протерия впрочем прибыло в Рим еще до 9 января 374 . В послании от 11 Марта 458 г. о своем ответе Протерию папа упоминает лишь между прочим; но очевидно что была еще свежая новость и настолько важная, что Лев в. не стал бы надолго откладывать сообщение о ней Юлиану 375 . С другой стороны и тот факт, что Протерий второе свое послание папе отправляет лишь в конце 453 г., не позволяет отправку первого отдалять от 11 марта. Во всяком случае 25 ноября 452 г. Лев в. не имел еще никаких известий из Александрии. Он знает о беспорядках, произведенных монофизитами в Палестине, об избрании ими Феодосия епископом иерусалимским, и просит Юлиана почаще извещать о делах палестинских; но об Египте не говорит ни слова 376 . – Таким образом можно установить довольно тесные хронологические границы для факта хиротовии Протерия: ноябрь – декабрь 452 или январь – февраль 453 г. С большою вероятностью можно исключить из этого срока даже первую половину ноября и последнюю половину февраля. |
| Григорий призывает все классы общества христианского праздновать смерть Юлиана, как торжество Церкви, и воспеть гимн освобождения, по примеру Евреев, освободившихся от работы египетской. 415 В поражении врагов Христианства видит он перст Провидения. «Как достойным образом, говорит он, 416 отпраздновать подобное чудо? Кто есть сокрушивший оружие и меч воинский, Кто сокрушил главу дракона, отдав его на пажить народам, которым он предал себя? Кто укротил бурю и возвратил дни светлые? Кто изрек морю: Перестань, утихни, волны твои сокрушатся в собственных недрах твоих? Они сокрушились в то самое время, как начали только воздыматься. Кто даровал нам власть наступать на змея и скорпиона, пытавшегося не только боязливо уязвить пяту, но гордо подымавшего на нас голову? Кто столь скоро изрек суд свой и совершил правду? Кто сокрушил трость грешников, хотевших поразить праведных? Бог, по мнению св. Григория, 417 попустил царствовать Юлиану только для того, чтобы верующие стали осторожнее и для возбуждения в них усердия. Он заимствует из Писания выражения самые трогательные для излияния благодарности своей, при мыслях о благости Божией к Церкви Его. Затем обрисовывает некоторые черты из жизни Юлиана, как бы для того, чтобы, как на мраморе, начертать позор его, в поучение потомству. 418 Изображаешь его неверным императору Констанцию и брату своему Галлу. 419 Воспоминает юность его, когда с братом своим подвизался в благочестии и прочитывал священное Писание верующим. Галл, не взирая на природу свою, более пылкую и суровую, был искренним в благочестии, а Юлиан лицемерно скрывал худую свою нравственность. Оба брата, казалось, соревновали в украшении гробниц мученических; но Бог мучеников, по-видимому, отвергал дела Юлиана, как некогда жертвоприношения Каина, тогда как благосклонно принимал делаемое Галлом, как жертву Авеля. Вошедши в возраст, Юлиан предался философии. 420 Тогда-то обнаружились его дурные наклонности. Не благоразумно было объявить себя язычником, но он беспрестанно спорил и поддерживал против брата своего сторону идолопоклонников. Когда же Галл сделался кесарем, то Юлиану стало свободнее заниматься своими науками и он охотно допустил посвятить себя в таинства, составлявшие сущность идолопоклонства, но только для посвященных. Во время этих-то изучений магий получил он известие о смерти брата. Констанций наименовал его кесарем. 421 С того времени можно было предвидеть, что сделает со временем этот лжефилософ. По известной нам нравственности его, нечего удивляться, если он оказался неблагодарным к Констанцию. 422 Дерзость и высокомерие побудили его к возложению на себя венца императорского, не дожидаясь ни согласия императора, ни решения сената, согласно древнему обычаю. Вдруг по дерзости же своей, не знавшей пределов, он выступает против Констанция, своего благотворителя. |
| — Вася! Я тебе медальон закажу для этих волос! — решительно сказал наконец Аркадий Иванович. — А у нас жаркое телятина будет, а потом завтра мозги; маменька хочет бисквиты готовить… а пшенной каши не будет, — сказал мальчик, подумав, как заключить свои россказни. — Фу, какой хорошенький мальчик! — закричал Аркадий Иванович. — Вася, ты счастливейший смертный! Мальчик кончил чай, получил записочку, тысячу поцелуев и вышел счастливый и резвый по-прежнему. — Ну, брат, — заговорил обрадованный Аркадий Иванович, — видишь, как хорошо, видишь! Всё уладилось к лучшему, не горюй, не робей! вперед! Кончай, Вася, кончай! В два часа я домой; заеду к ним, потом к Юлиану Мастаковичу… — Ну, прощай, брат, прощай… Ах, кабы!.. Ну, хорошо, ступай, хорошо, — сказал Вася, — я, брат, решительно не пойду к Юлиану Мастаковичу. — Прощай! — Стой, брат, стой; скажи им… ну, всё, что найдешь; ее поцелуй… да расскажи, братец, всё потом расскажи… — Ну уж, ну уж — известно, знаем что! Это счастье перевернуло тебя! Это неожиданность; ты сам не свой со вчерашнего дня. Ты еще не отдохнул от вчерашних своих впечатлений. Ну, конечно! оправься, голубчик Вася! Прощай, прощай! Наконец друзья расстались. Всё утро Аркадий Иванович был рассеян и думал только об Васе. Он знал слабый, раздражительный характер его. «Да, это счастье перевернуло его, я не ошибся! — говорил он сам про себя— Боже мой! Он и на меня нагнал тоску. И из чего этот человек способен поднять трагедию! Экая горячка какая! Ах, его нужно спасти! нужно спасти!» — проговорил Аркадий, сам не замечая того, что в своем сердце уже возвел до беды, по-видимому, маленькие домашние неприятности, в сущности ничтожные. Только в одиннадцать часов попал он в швейцарскую Юлиана Мастаковича, чтоб примкнуть свое скромное имя к длинному столбцу почтительных лиц, расписавшихся в швейцарской на листе закапанной и кругом исчерченной бумаги. Но каково было его удивление, когда перед ним мелькнула собственная подпись Васи Шумкова! Это его поразило. «Что с ним делается?» — подумал он. Аркадий Иванович, взыгравший еще недавно надеждой, вышел расстроенный. Действительно, приготовлялась беда; но где? но какая? |
| Отнесенный в лагерь, император, когда боль отступила, требовал дать ему оружие и коня, чтобы вернуться на поле битвы, но силы оставили его, и он понял, что умирает. Перед смертью он, если верить Марцеллину, произнес пространную тираду, в которой оправдывал себя во всех своих деяниях: «Я ухожу в радостном сознании того, что где бы ни выставляло меня государство как властный родитель на явные опасности, я стоял недвижимо, привыкнув одолевать бури случайностей... Я давно уже знал, что мне предстоит умереть от железа: таково было открытое мне вещее предсказание. С благодарностью склоняюсь я перед вечным Богом за то, что ухожу из мира не из-за тайных козней, не от жестокой и продолжительной болезни и не смертью осужденного на казнь, но умираю в расцвете моей славы... Как честный сын отечества я желаю, чтобы после меня нашелся хороший правитель» 266 . Останки умершего императора были затем доставлены его старым другом и дальним родственником Прокопием в Таре для погребения. После похорон Прокопий исчез, а потом, много позже, он появился в Константинополе, облачившись в императорский пурпур. Юлиан «окончил жизнь... во время четвертого своего консульства, которое разделял с Саллюстием, в двадцать шестой день месяца июня. Это был третий год его царствования, седьмой – как Констанций провозгласил его кесарем и тридцать первый – его жизни» 267 . Шел 363 год от Р.Х. Сеанс реанимации угасавшего язычества провалился. Учитель Юлиана Либаний, переживший своего ученика, в надгробном слове императору горестно укорял чтимых ими богов: «Почему же, боги и демоны, вы не спасли его? ... В чем попрекнув его душу, что из поступков его не одобрив? Разве он не воздвиг жертвенников? Разве не сооружал храмов? Разве не чествовал великолепно богов, героев, эфир, небо, землю, море, источники, реки? Разве не воевал он с супротивниками вашими?» 268 . Глубокую характеристику личности и мировоззрения этого трагического неудачника предложил А.Ф Лосев: «Юлиан при всем своем самоутверждении признает себя исполнителем Божьей воли. Тут... у Юлиана действительно была некоторого рода христианская черта. Но все дело как раз в том и заключается, что самый бог-то, которому служил Юлиан, по своей внеличностной основе как раз не имеет ничего общего с христианским абсолютным персонализмом. От христианства к Юлиану перешел монотеизм, или, вернее сказать, само язычество в ту эпоху уже созрело до монотеизма. Но от язычества к Юлиану перешло обожествление природы, а заодно и обожествление героической личности человека в качестве момента, входящего в эту обожествленную природу. Вот почему этот монотеист умирает так нескромно и, даже можно сказать, надменно» 269 . |
| Но ты присовокупляешь удар к удару, обвиняя нас, как слышу, и думая, что не порадели о твоем сыне и о нашем брате или (что всего тяжелее) изменили ему, даже не сознаем той потери, какую понесли все, друзья и родные, особенно же ты, который больше всех полагал в нем надежду жизни, видел в нем единственную подпору, единственного доброго советника, единственного сообщника в благочестии. На чем же основываешь такие свои догадки? Если на прежнем, то припомни, что, встревоженный слухом, с намерением приходил я к вам и готов был сообщить свое мнение, когда еще было время о сем посоветоваться; но ты говорил со мной обо всем, кроме этого, не знаю, по причине ли той же скорби или с другой какой целью. Если же заключаешь по последнему, то не дозволили мне увидеться с тобой в другой раз всего более своя скорбь, должная честь отцу и погребение, чему не мог предпочесть ничего другого, особенно же когда скорбь была так свежа, что любомудрствовать безвременно и выше человеческой природы было бы не только не благочестиво, но и в других отношениях неблагопристойно. Наконец подумал я, что дело само меня предупредило, возымев уже свой конец, как угодно сие было Правителю дел наших. И о сем довольно. А теперь умерь свое огорчение, как сам себя уверяю, самое неразумное. Если же представляется тебе еще что–нибудь, сообщи мне, чтобы тебе не огорчать и меня отчасти, и себя самого и чтобы не потерпеть чего–либо такого, что очень недостойно твоего благородства, вместо других обвиняя меня, который ничем тебя не обидел, но, если надобно сказать правду, такое же испытал принуждение от общих наших друзей, которых почитал ты единственными своими благодетелями. 56. К Юлиану (167) Напоминает Юлиану его обещание быть человеколюбивым при обложении налогами жителей Назианза. Есть у меня твое обещание, а судя по твоему нраву, смело надеюсь, что получу и дар. Хотя меру воздаяния всего лучше знает великий Разрешитель долгов, однако же если и в нашей воле делать подобные условия, то соразмерим воздаяние: от меня — жертва, а от тебя — человеколюбие. |
| Эвнапиево введение к 1-й книге, обнимавшей события до Юлиана-кесаря; взгляд Эвнапия на историю. – 2. Аврелиан. Птица селевкида. – 3. Проб. Осада Кримны в Ликии. – 4. Свойства Карина. – 5. Диоклетиан укрепляет границы империи. – 6. Иовии и геркулии, название легионов. – 7. Авлавий, претор, наказан Константином. – 8. Константин преследует Юлиана. – 9. Введение Эвнапия ко 2-й книге, где он объясняет, что побудило его составить эту историю. – 10. Константий и Юлиан. – 11. Победы Юлиана над германцами. – 12. Юлиан, нападая на хамавов, запрещает своему войску трогать салиев. – 13. Юлиан делает своим союзником против куадов разбойника Хариэттона. – 14. Соглашается на мир с хамавами, по их просьбе удерживая заложником сына их царя. – 15. Вадомарий (Бадомарий), вождь германский, отказывает Юлиану в возвращении римских военнопленных. – 16. Константий преследует Юлиана. Юлиан упрекает Киллиния за неточность в описании похода его против нардинов (аллеманов). – 17. Юлиан провозглашен императором. Эвнапий, ритор, отправленный к Юлиану представителем лидийцев, принят им хорошо. – 18. Правосудие Юлиана в разборе тяжб. – 19. Саллустий, префект двора. – Уважение Юлиана к Марцеллу. – 20. Речь Юлиана в опровержение киника Ираклия. – 21–24. Война Ю. с персами. – Ю. предвидит будущие нападения скифов (т. е. готов). Осада Ктисифонта. – 25. Совещание об избрании императора по смерти Юлиана. – 26. Прорицания о Ю. – 27. Любовь Ю. к Ливанию, нелюбовь к Проэресию. – 28, 29. Прорицания о Ю. – 30. Из вступления в новую книгу. Взгляд Эвнапия на то, как писать современную историю. Иовиан, Валент, Ва-лентиниан. – 31. Валентиниан провозглашен императором в Никее. – 32, 33. Бунт Прокопия. – 34. Арвитион ободряет Валента. – 35. Ормизд, персиянин, чуть не расстроил дел. – 36. Казни над соумышленниками Прокопия. – 37. Свойства Элиана, вождя Валентова. – 38. Начало готской войны при Валенте. – 39. Заговор Феодора против Валента. – 40, 41. Свирепость проконсула Феста против тех, кого считали заговорщиками: ученых Максима, Кирана, Симонида, Патрикия, Илария. |
| – Где злодеи? – Бейте мерзавцев! – Кого? – Посланных императора Констанция! – Долой императора! – Эх вы, трусы, – такого вождя предали! Двух первых попавшихся, ни в чем неповинных центурионов повалили на землю, растоптали ногами, хотели разорвать на части. Брызнула кровь, и при виде ее солдаты рассвирепели еще больше. Толпа, хлынувшая через мост, приближалась к зданию казарм. Вдруг сделался явственным оглушительный крик: – Слава императору Юлиану, слава Августу Юлиану! – Убили! Убили! – Молчите, дураки! Август жив – сами только что видели! – Цезарь жив? – Не цезарь, – император! – Кто же сказал, что убили? – Где же негодяй? – Хотели убить! – Кто хотел? – Констанций! – Долой Констанция! Долой проклятых евнухов! Кто-то на коне проскакал в сумерках так быстро, что едва успели его узнать. – Деценций! Деценций! Ловите разбойника! Канцелярское перо все еще торчало у него за ухом, походная чернильница болталась за поясом. Провожаемый хохотом и руганью, он исчез. Толпа росла. В темноте вечера бунтующее войско грозно волновалось и гудело. Ярость сменилась ребяческим восторгом, когда увидели, что легионы герулов и петулантов, отправленных утром, повернули назад, тоже возмутившись. Многие обнимали земляков, жен и детей, как после долгой разлуки. Иные плакали от радости. Другие, с Криком, ударяли мечами в звонкие щиты. Разложили костры. Явились ораторы. Стромбик, бывший в молодости балаганным шутом в Антиохии, почувствовал прилив вдохновения. Товарищи подняли его на руки, и, делая театральные движения руками, он начал: «Nos quidem ad orbis terrarum extrema ut noxii pellimur et damnati – нас отсылают на край света, как осужденных, как злодеев; семьи наши, которые ценою крови мы выкупили из рабства, снова подпадут под иго аламанов». Не успел он кончить, как из казарм послышались пронзительные вопли, как будто резали поросенка, и вместе с ними хорошо знакомые солдатам удары лозы по голому телу: воины секли ненавистного центуриона Cedo Alteram. Солдат, бивший своего начальника, отбросил окровавленную лозу и, при всеобщем хохоте, закричал, подражая веселому голосу центуриона: «Давай новую!» – «Cedo Alteram!» |
| Юлиан прислушивался к тому, что говорил учитель, и не мог найти власти в словах его. Метафизика школы Порфирия показалась Юлиану мертвой, сухой и мучительно сложной. Ямвлик как будто играл, побеждая в спорах диалектические трудности. В его учении о Боге, о мире, об Идеях, о Плотиновой Триаде было глубокое книжное знание – но ни искры жизни. Юлиан ждал не того. И все-таки ждал. У Ямвлика были странные зеленые глаза, которые еще более резко выделялись на потемневшей сморщенной коже лица: такого зеленоватого цвета бывает иногда вечернее небо, между темными тучами, перед грозой. Юлиану казалось, что в этих глазах, как будто нечеловеческих, но еще менее божественных, сверкает та сокровенная змеиная мудрость, о которой Ямвлик ни слова не говорил ученикам. Но вдруг, усталым тихим голосом. Божественный спрашивал, почему не готова ячменная каша или припарки, жаловался на ломоту в членах – и обаяние исчезало. Однажды гулял он с Юлианом за городом, по берегу моря. Был нежный и грустный вечер. Вдали, над гаванью Панормос, белели уступы и лестницы храма Артемиды Эфесской, увенчанные изваяниями. На песчаном берегу Каистра (здесь, по преданию, Латона родила Артемиду и Аполлона) тонкий темный тростник не шевелился. Дым многочисленных жертвенников, из священной рощи Ортигии, подымался к небу прямыми столбами. К югу синели горы Самоса. Прибой был тих, как дыхание спящего ребенка; прозрачные волны набегали на укатанный, черный песок; пахло разогретой дневными лучами соленой водой и морскими травами. Заходящее солнце скрылось за тучи и позлатило их громады. Ямвлик сел на камень; Юлиан у ног его. Учитель гладил его жесткие черные волосы. – Грустно тебе? – Да. – Знаю. Ты ищешь и не находишь. Не имеешь силы сказать: Он есть, и не смеешь сказать: Его нет. – Как ты угадал, учитель?.. – Бедный мальчик! Вот уже пятьдесят лет, как я страдаю той же болезнью. И буду страдать до смерти. Разве я больше знаю Его, чем ты? Разве я нашел? Это – вечные муки деторождения. Перед ними все остальные муки ничто. Люди думают, что страдают от голода, от жажды, от боли, от бедности: на самом деле, страдают они только от мысли, что, может быть. Его нет. Это – единственная скорбь мира. Кто дерзнет сказать : Его нет , и кто знает, какую надо иметь силу, чтобы сказать: Он есть . |
| Около 520 года Юлиан, составивший обширный труд (Tomus) с обоснованием учения о нетленности тела Христова с момента Воплощения, отправил его Севиру на своего рода экспертизу, сопроводив свое сочинение личным письмом. Это и послужило началом литературной полемики между ними. Севир посвятил изучению Tomus’a, представляющего собой собрание патристических свидетельств в пользу доктрины нетления, около пяти месяцев. В ответном письме он советовал Юлиану не распространять свой труд, дабы не смущать немощных в вере. После этого Юлиан с незначительным перерывом отправляет еще два письма Севиру, на которые тот дает ответы. В это время отношения между двумя епископами начинают ухудшаться. Юлиан, вопреки советам Севира, продолжает распространять свое учение, его третье письмо фактически означало разрыв отношений. Между тем Севир составил обстоятельное исследование Юлианова Tomus’a (Censura tomi Iuliani), включив в него 158 отеческих свидетельств в пользу учения о тленности человечества Спасителя. Его третье письмо к Юлиану, представляющее собой примерно вчетверо сокращенный вариант Censurae, явилось, вероятно, последней попыткой экспатриарха переубедить своего оппонента. Переписка между Севиром и Юлианом продолжалась около одного года, после чего личный спор перешел в стадию публичной полемики. В ответ на публикацию Севиром Censurae Юлиан подготовил второе издание своего Tomus’a, включив в него незначительные по объему дополнения (Additiones, προσθκαι) с учетом данной Севиром критики. Разбору этих дополнений Севир посвящает сочинение Contra additiones Iuliani. После этого Юлиан создает еще два значительных произведения: Apologia и «Против богохульств Севира» в десяти книгах (Adversus blasphemias Severi). Севир ответил также двумя пространными трудами: Adversus Apologiam Juliani и Apologia Philaleti. Последнее произведение имело целью показать, что он никогда не разделял учение о нетлении и противники Севира не могут использовать «Филалет», одно из ранних его произведений, в своих целях. |
| После такого приговора святой был уведен на место казни и шествовал туда с несказанною радостью, желая «разрешиться и со Христом быть» [ 27 ]. Придя же на место, где должна была совершиться над ним казнь, он испросил себе время для молитвы и, обратившись к востоку, трижды преклонил колена и долго молился. После сего он услышал с неба голос, который говорил: — Войди со святыми принять уготованную тебе награду. И тотчас блаженный преклонил голову свою и был усечен одним воином, в двадцатый день октября месяца; день же, в который он совершил мученический подвиг, была пятница. Честное и святое тело его одна женщина, по имени Ариста, диаконисса Антиохийской церкви, выпросила у мучителя и, помазавши его драгоценными ароматами, вложила в ковчег и послала в Константинополь, где оно и было с почестями предано погребению. От мощей его совершались многие дивные чудеса и болящим подавались различные исцеления, которые и ныне подает святой Артемий всем, с верою к нему притекающим. После же кончины Артемия вскоре сбылось то пророчество, которое он высказал Юлиану прямо в глаза относительно его смерти: «тебе предстоит скорая погибель и недолго уже до того времени, когда память о тебе погибнет с шумом». Ибо Юлиан, умертвив святого Артемия, тронулся с своими войсками из Антиохии и пошел на Персов. Когда дошел он до города Ктезифона [ 28 ], ему встретился один перс, человек старый, уважаемый и очень рассудительный. Он обещал Юлиану предать Персидское царство и вызвался быть проводником в Персию беззаконному царю и всему его войску. Но это не послужило на пользу злому кровопийце, ибо тот перс обманул его и, показывая вид, что ведет его прямою настоящею дорогою, ввел злодея в Карманитскую пустыню [ 29 ], в места непроходимые, где постоянно встречались пропасти, где не было вовсе воды и никакой пищи, так что все воины истомились от голода и жажды, а кони и верблюды все пали. После сего проводник признался, что он с намерением завел римлян в такие пустые и страшные места, чтобы ослабить их силу. |
|
|
