| Но тут заурчал каток XX века. В Первую мировую войну Писахов служил медиком в Финляндии, в 1918-м вернулся в Архангельск, незадолго перед высадкой англо-американского экспедиционного корпуса. Позже Писахов напишет сказку «Инстервенты», о том, как предметы быта расправляются с иноземцами, но в те годы он «инстервентов» поддержал — большевики успели надоесть многим. Газета «Северное утро» публиковало фронтовые очерки Писахова, который не только наблюдал за сражением с «белой» стороны, но и, заменив артиллериста, выпустил снаряд в «красных». Как художник он нарисовал эскиз полкового знамени, изображавший меч, увитый лаврами на фоне трехцветного флага, а древко венчал орел, с мечом и бомбой в когтях. В 1920 году в Архангельск вошла Красная армия. Писахов не подвергся репрессиям, в том числе и потому, что добровольно минимизировал свое присутствие в общественном пространстве. Он преподавал рисование в школе, а следующая его персональная выставка прошла только в 1927 году, правда, в Москве. Богатырь Поколен-борода В 30-е годы наблюдался любопытный феномен: настоящие поморские сказительницы стали производить фольклорные импровизации по госзаказу. Так, знаменитая сказительница Марфа Крюкова создала в 1937 году плач по Ленину: «Каменна Москва вся проплакала». Антитезой былинам стали «новины», например «Слава Сталину будет вечная» и былина о полярнике Шмидте (Богатырь Поколен-борода). В дальнейшем Крюкова вспоминала подлинные былины, а заодно сочинила новины о Ломоносове, Ворошилове, Чапаеве и так далее. На пятидесятом году жизни Писахов встретил в пригородном селе Уйма (нынешний поселок Уемский) старика Семена Кривоногова по прозвищу Малина, талантливого рассказчика всяческих небылиц. Кривоногов умер в 1928 году, и тогда же родилось его литературное отражение — Сеня Малина, мужичок, живущий в мире сказочных событий, где бабы хранят летом льдины с прорубями, их и девкам дают в приданое, где можно сушить северное сияние, морозить песни, гулять в море верхом на треске, а врагу послать «мордобитное письмо» — каждое слово бьет по носу или в зубы. |
| 17) Помыслами, а не делами сначала борют душу демоны; но, главное, конечно у них в виду дела. Дел причина — слух и зрение, а помыслов — привычка и демоны. 18) Трояка грешительная часть души, обнаруживаясь в делах, словах и помышлениях. А благо негрешения шестерояко: ибо для него надо блюсти непадательными пять чувств и произносимое слово. Аще кто в слове не согрешает, сей совершен муж, силен обуздати все тело, говорит св. Иаков (— 3, 2). Это же можно приложить и к пяти чувствам. 19) На шесть доль делится безсловесная часть души: на пять чувств и говорящее слово, которое, когда безстрастно, отрезвляет все другия части, нераздельно разделяясь по ним, а когда страстно оскверняет собою все их. 20) Ни тело не может очиститься без поста и бдения, ни душа — без милости и истины; а также ни ум — без созерцания и собеседования с Богом (т. е. без молитвы). В ряду этих двоих сия последняя есть самая значительная. 21) Вращаясь в кругу сказанных добродетелей, душа делает недосязаемым для стрел искушений свое охранилище, которое есть терпение. В терпении вашем стяжите души ваша, говорит Господь (Лк. 21, 19). Если же она в ином находится положении; то, подобно граду, неогражденному стенами, еще при издали слышном треске и шуме, бывает сильно потрясаема ударами страха. 22) Не все разумные в слове, разумны и в духовных деланиях; но все разумные в духовном, разумны и во внешнем. Ибо это внешнее (тело, чувства, положение), хотя всех держит на оброке ( — со всех берет подать); не все однакож одинаковые платят ему оброки; иные же и совсем отказываются от сего. 23) Разумность, по природе неразделимая, делится однакож на разныя доли: ибо одному дается большая а другому меньшая ея доля; пока деятельная добродетель, множась и разрастаясь, с помощию родовых добродетелей, исполнит по каждой из них все возможное добро. Ибо так бывает всегда, что, соответственно недостаточности деятельной жизни, и разумности получается меньшая мера. 25) Благоразумнаго молчания сотрапезники суть время и мера; трапезу же его составляет истина; в силу коей отец лжи, пришедши к душе, страннице (от всего устранившейся), не находит в ней ничего из того, что обычно ищет. |
| Несчастный слепец и тут изрыгнул кощунственное слово. Гроза приблизилась, и вдруг, при страшном треске грома, спальня его заливается морем огня, – и потом мертвая тишина. Богохульник – без движения. Не умер ли он? Нет, Милосердие Божие оставило его в живых для покаяния и, быть может, для показания друзьям его и знавшим его суетность, сколь ничтожен нечестивец пред лицом и судом Божиим. Ибо оказалось, что он, доселе многоглаголивый, гордый своим безумием, почти лишился языка: стал заикаться и картавить так, что едва можно было понимать его; сверх же того правый глаз его искосился до безобразия, так что бедняк должен скрывать свое несчастие почти в домашнем затворе. Воистину, суд Божий над нечестием иногда долго медлит, но если и нет исправления, понесутся мелкие стрелы молний, и из облаков, как из туго натянутого лука, полетят в цель и совершат месть врагам Его. (Премуд. Сол. 5, 21 – 17). («Душ. чт.» 1861 г. дек.). XV. В Орловской губернии был такой случай: во время страшной засухи жители Евтинского селения хотели 9-го июля совершить молебствие на полях. Собраны были с этой целью деньги, но молодежь порешила лучше их пропить в том рассчете, что силой де у Бога дождя не возьмешь. Порешили и пропили 8-го числа, а тут брызнул маленький дождичек, и все остались довольны, что так сделали. Но на другой день, в то самое время, когда предполагалось молебствие, при совершенно ясном небе, над одним только этим седением появилось небольшое облако; с страшным вихрем разразился из него град, который уничтожил в поде всю рожь и выбил в селении все окна. Мало того, гонимый обратным ветром, град завернулся и перешел на яровое поле, где также ничего не оставил. В тоже время ни одно соседнее поле не было задето. Оставшись без куска, даже без зерна хлеба, жители горько раскаялись в своем кощунстве. («Доброе слово», свящ. Г. Дьяченко , ч. II, стр. 187). XVI. Один губернский землемер, человек семейный, кощунствовал каждый почти раз в кругу своих друзей, а в храме Божием не бывал более двадцати лет. |
| «Бычье ярмо», «Справочник для фермеров» и еще одна-две книги по мореходству — это все, чем пользовался Диско во время плавания, да еще глубоководным лотом, который служил ему дополнительным глазом. Гарви едва не покалечил им Пенна, когда Том Плэтт обучал его «запускать сизаря»; и хотя силенок у него было маловато, чтобы несколько раз подряд замерять глубину в штормовую погоду, Диско часто позволял Гарви забрасывать семифунтовый лот на мелководье и при спокойном море. «Отцу вовсе не глубина нужна, — говаривал Дэн. — Ему нужны образцы. Ну-ка смажь его как следует, Гарв». Гарви тщательно смазывал жиром чашку на конце лота и все, что в ней потом оказывалось — песок, ракушки, грязь, — тут же показывал Диско, который брал содержимое чашки в руки, нюхал его и принимал решение. Как мы уже говорили, когда Диско думал о треске, он думал, как треска, и, пользуясь своим многолетним опытом и особым инстинктом, он переводил «Мы здесь» с одного полного рыбы места на другое, подобно шахматисту с завязанными глазами, который передвигает фигуры по невидимой доске. Но доской Диско служили Большие Отмели — треугольник со стороной в двести пятьдесят миль, — безбрежье кочующих волн, окутанных влажным туманом, изводимых штормовым ветром, раздираемых плавучими льдами, разрезаемых безжалостными пароходами и испещренных парусами рыбачьих шхун. Несколько дней подряд они работали в тумане. Все это время Гарви стоял у колокола. Наконец и он вышел в море с Томом Плэттом, хоть сердце у него ушло в пятки. Туман все не рассеивался, клев был хороший, и шесть часов кряду невозможно испытывать чувство безнадежного страха. Гарви был поглощен своими лесками и выполнял все приказания Тома Плэтта. А потом они погребли на звук колокола шхуны, полагаясь больше на инстинкт Тома и вслушиваясь в тонкий и слабый голос раковины Мануэля. Впечатление было неземное, и впервые за месяц Гарви приснились волнующийся и дымящийся водяной настил вокруг лодки, пучок лесок, уходящих в ничто, а над лодкой воздух, таявший на воде, в десяти футах от его напряженных глаз. |
| - Извините, ребята. Ничего не вышло! — И я поведал о сорокапятиминутиом треске в телефонной трубке. Они заметно приуныли. - Так что же нам делать-то, Джим? — буркнул Джо, уставившись на свои колени. Еще несколько минут назад я ответил бы “Понятия не имею!”, но, по-видимому, от сытости у меня прояснилось в голове. - Наличных у меня маловато, — ответил я. — Но чековая книжка с собой. Завтра поеду на аэровокзал, оплачу чеком три билета до Лондона в кассе Британской авиакомпании, а домя экспортная фирма возместит мне этот расход. Так просто! Только зря время потерял на почте! Мы сразу повеселели, а я, увидев, что мимо открытой двери прошел капитан Берч, выбежал к нему и сообщил о нашем решении. - Пожалуй, так будет лучше всего, — согласился он и посмотрел на свои часы. — Можно было бы обратиться в английское консульство, но уже десятый час и вряд ли они сумеют что-нибудь устроить в такое время. А мы улетаем завтра и десять. Да, вы нашли наилучший выход из положения. Он пошел дальше по коридору, а мы трое возликовали. - Все в порядке, Джим, старина, — объявил Джо — Значит, можно и душу отвести. Здешнего пивка мы ведь так и не попробовали! Конечно, только наивные простаки-чужеземцы вроде нас могли отправиться на поиски питейного заведения в незнакомом мусульманском городе, но мы, полные приятных предвкушений, без промедления погрузились в такси. Ночная жизнь Стамбула, казалось, еще только только вступала в свои права, на улицах было полно прохожих, а машины неслись даже быстрее, чем днем, и я с большим облегчением открыл дверцу, когда такси доставило нас в центр города — так, во всяком случае, хотелось мне верить. Жаркая густая темнота, окончательно убедившая меня, что я все-таки нахожусь на Востоке, плотно окутала все достопримечательности, зато ярко горели витрины и воздух благоухал всякими таинственными ароматами, среди которых преобладал крепкий запах турецкого табака. В небольших интереснейших лавочках покупателям предлагали ковры и бесчисленные местные сувениры, и меня поразило множество булочных, бойко торговавших всевозможными мучными изделиями, очень сладкими на вид. |
| И если И.П. Клитин похоронен за алтарной стеной не существующей ныне, но поющей на Небесах церкви, значит, был он благотворителем этого храма, имел явно коренное, родовое отношение и к селу... Я не смогла выяснить в Оленинском краеведческом музее, кто из дворян жил в селе Кострицы, не ответили мне и в музее города Белого, хотя Кострицы входили в Бельский уезд Смоленской губернии. Значит, надо искать в архивах Смоленска. Значит, мы еще вернемся в Кострицы. Покров Богородицы Вековые липы стояли в цвету. Мы хотели набрать липового цвета, да не тут-то было! Напрасно я пробиралась по пояс в цветущей сныти, чтобы дотянуться до этих ветвей. В каждом цветке сидело по пчелке. Они шумели-зудели, работая свою работу, и, кажется, только отмахивались от меня, не глядя. Теперь их царство здесь, в липах, под которыми назначали свидание мои прадеды, росли деды и бабушки, в липах, под чьими корнями упокоились неизвестные солдаты - сыновья своей родины, липы, где на стволах остались еще перекладины от качелей, на которых качалась моя мама полвека назад... И снова вспоминается то последнее лето жизни деревни - 2001 года. Мы с сестрой, двадцатилетние, стоим на высокой скамейке за тыном, на котором сохнут глиняные горлачи. Из чердачного окна дома выпархивают летучие мыши и уносятся через луг за реку. От реки, заросшей ольхой, поднимается туман. Белый-белый, как покров Богородицы . На бывшей деревенской улице два дома, утопающие в треске кузнечиков и тумане. Глядя на лес, подступивший к дому, сердце стихает и смиряется, учится кротости у незабудкового болота. В нас дышит эта природа, которая вырастила русский характер с его восторгом и умилением, порывом и терпением. Вдыхаешь туман, а выдыхается: «Богородице Дево, радуйся! Благодатная Марие, Господь с Тобою...» Сквозь туман смотрю, как начинает светлеть небо, похожее на ризы Богоматери, на державную Ее корону. С рассветом становится невидим покров тумана на Ее руках. ...Первые солнечные лучи играют на стволах согнувшейся к реке ольхи, тихое течение лелеет травы, сникшие в воду. |
| 19. Ни тело не может очиститься без поста и бдения, ни душа – без милости и истины; а также ни ум – без созерцания и собеседования с Богом (т.е. без молитвы). В ряду этих двоих сия последняя есть самая значительная. 20. Вращаясь в кругу сказанных добродетелей, душа делает недосягаемым для стрел искушений свое охранилище, которое есть терпение. «В терпении вашем стяжите души ваша», говорит Господь ( Лк. 21, 19 ). Если же она в ином находится положении; то, подобно граду, неогражденному стенами, еще при издали слышном треске и шуме, бывает сильно потрясаема ударами страха. 21. Не все разумные в слове, разумны и в духовных деланиях; но все разумные в духовном, разумны и во внешнем. Ибо это внешнее (тело, чувства, положение), хотя всех держит на оброке (– со всех берет подать); не все однако же одинаковые платят ему оброки; иные же и совсем отказываются от сего. 22. Разумность, по природе неразделимая, делится однако же на разные доли: ибо одному дается большая а другому меньшая ее доля; пока деятельная добродетель, множась и разрастаясь, с помощью родовых добродетелей, исполнит по каждой из них все возможное добро. Ибо так бывает всегда, что, соответственно недостаточности деятельной жизни, и разумности получается меньшая мера. 23. Благоразумного молчания сотрапезники суть время и мера; трапезу же его составляет истина; в силу коей отец лжи, пришедши к душе, страннице (от всего устранившейся), не находит в ней ничего из того, что обычно ищет. 24. Истинно милостив не тот, кто произвольно раздает излишнее; но кто охотно уступает необходимое похитителям. 25. Одни вещественным богатством стяжают невещественное, чрез постоянство в милостыне-подаянии; а другие невещественным отчуждаются от вещественного; тем, что пребывают в чувстве (или вкушении) неоскудевающего блага. 26. Всякому приятно богату быть благами, но прискорбно, если тому, кто по Божию устроению получил богатство, не попускается подольше наслаждаться им. 27. Не оскорбляйся на того, кто против твоей воли, хирургисал (оперировал) тебя (т.е. обличением вывел наружу кроющееся в тебе зло); но, взирая на выброшенную нечистоту, себя окаявай, а Бога, бывшего причиной такого о тебе устроения, благословляй. |
| “Бычье ярмо”, “Справочник для фермеров” и еще одна-две книги по мореходству — это все, чем пользовался Диско во время плавания, да еще глубоководным лотом, который служил ему дополнительным глазом. Гарви едва не покалечил им Пенна, когда Том Плэтт обучал его “запускать сизаря”; и хотя силенок у него было маловато, чтобы несколько раз подряд замерять глубину в штормовую погоду, Диско часто позволял Гарви забрасывать семифунтовый лот на мелководье и при спокойном море. “Отцу вовсе не глубина нужна, — говаривал Дэн. — Ему нужны образцы. Ну-ка смажь его как следует, Гарв”. Гарви тщательно смазывал жиром чашку на конце лота и все, что в ней потом оказывалось — песок, ракушки, грязь, — тут же показывал Диско, который брал содержимое чашки в руки, нюхал его и принимал решение. Как мы уже говорили, когда Диско думал о треске, он думал, как треска, и, пользуясь своим многолетним опытом и особым инстинктом, он переводил “Мы здесь” с одного полного рыбы места на другое, подобно шахматисту с завязанными глазами, который передвигает фигуры по невидимой доске. Но доской Диско служили Большие Отмели — треугольник со стороной в двести пятьдесят миль, — безбрежье кочующих волн, окутанных влажным туманом, изводимых штормовым ветром, раздираемых плавучими льдами, разрезаемых безжалостными пароходами и испещренных парусами рыбачьих шхун. Несколько дней подряд они работали в тумане. Все это время Гарви стоял у колокола. Наконец и он вышел в море с Томом Плэттом, хоть сердце у него ушло в пятки. Туман все не рассеивался, клев был хороший, и шесть часов кряду невозможно испытывать чувство безнадежного страха. Гарви был поглощен своими лесками и выполнял все приказания Тома Плэтта. А потом они погребли на звук колокола шхуны, полагаясь больше на инстинкт Тома и вслушиваясь в тонкий и слабый голос раковины Мануэля. Впечатление было неземное, и впервые за месяц Гарви приснились волнующийся и дымящийся водяной настил вокруг лодки, пучок лесок, уходящих в ничто, а над лодкой воздух, таявший на воде, в десяти футах от его напряженных глаз. |
| Словно в недрах земли, в сырой Вифлеемской пещере явился Младенец Иисус. Великая тишина окружала Его Рождество. Большой внешний мир спал, и в нем никому не было дела до того, что среди бесчисленного множества новорожденных появился Этот Ребенок. Мир мог бы еще проснуться и устроить шумный праздник по поводу рождения сына какого-нибудь богача или вельможи. Но никто и знать не хотел о нищем Младенце, для которого не нашлось лучшей кроватки, чем охапка жесткой соломы. Христос Искупитель лег в Вифлеемскую пещеру беззвучно, как зерно ложится в почву. Среди семян распространенных в Палестине растений особой крохотностью отличались зерна черной горчицы. Размеры этих семечек, едва различимых для глаза, даже вошли в презрительную поговорку: евреи называли «горчичным зерном» пустяковые дела, не стоящие внимания. «Горчичным зерном» посчитали духовные слепцы и Рождество Спасителя мира: ведь они ждали Мессию в блеске и треске земного величия, а Он родился в бедности и убожестве, на задворках захолустного Вифлеема. Всевышний Бог показывал ничтожество чести, богатства и мудрости, которыми гордилось падшее человечество. Обладатель земли и небес, Сын Божий «обнищал» до убогой пещеры, дабы научить людей ценить не земную преходящую мишуру, а бессмертные сокровища духа, Божию нетленную истину. Обнищанием, истощанием, бренным умалением Бога-Спасителя зачинался на земле рост Древа Вечной Жизни, возвращающего смертных в утраченный рай. И говорит Господь: Царствие Божие подобно зерну горчичному ( Лк.13:18–19 ). Христос называет горчичное дерево «большим, великим». Да, семечко-пылинка горчицы может превратиться в высокое дерево, дающее благодатную тень, но для этого нужны добрая почва, благоприятная погода, заботливые руки садовника. А «горчичное зерно» Царствия Божия сеялось в окаменевшей от гордыни Иудее, под жгучими ветрами людской злобы, и не возрастить, а затоптать Божественный росток силились «вожди народа»: свирепый царь Ирод, тщеславные саддукеи и чванливые фарисеи. Но посев был совершен Всемогущим Творцом, и ничто не в силах было помешать росту Дерева Спасения рода человеческого. |
| Я заплакала и больше ничего не различала вокруг, не думала ни о чем, кроме как об этом единственном слове; оно слилось с горячими и быстрыми слезами, капавшими из моих глаз на лицо. Но я не почувствовала слез на подбородке и на шее и поняла поэтому, что положение моего тела изменилось — я лежала на боку; но тут вдруг я опять начала кружиться в бешеном темпе, еще быстрее, чем прежде, потом внезапно ощутила, что лежу совсем спокойно; я наклонилась над краем обрушившейся стены, и меня стошнило прямо в пыльную зеленую траву. Фред поддерживал рукой мой лоб, как часто делал это раньше. — Тебе лучше? — спросил он тихо. — Да, лучше, — ответила я. Он осторожно вытер мне губы своим платком. — Но я так устала. — Ты сможешь теперь поспать, — сказал Фред. — До гостиницы всего несколько шагов. — Да, спать, — сказала я. XI Желтоватый цвет лица Кэте теперь несколько потемнел, что придает ее коже коричневатый оттенок; белки глаз тоже сильно пожелтели. Я налил ей сельтерской, она выпила целый стакан, взяла мою руку и положила ее себе на лоб. — Может, позвать врача? — спросил я. — Нет, — сказала она. — Теперь мне хорошо. Это — ребенок. Он возмущен проклятьями, которыми мы его встречаем, и бедностью, которая его ожидает. — Возмущен, — ответил я тихо, — чтобы стать впоследствии постоянным клиентом аптекаря и возлюбленным братом в христианской епархии. Но я буду его любить. — Может быть, — сказала она, — он станет епископом, а не просто возлюбленным братом, а может быть, специалистом по Данте. — Ах, Кэте, не шути. — Я не шучу. Разве узнаешь, кем станут твои дети? Может быть, у них будет жестокое сердце, и они построят пагоды для своих собак и не будут выносить запаха детей. Может быть, эта женщина, которая не выносит запаха детей, была когда-то пятнадцатым ребенком в семье и все они жили в комнате, меньшей, чем та, где сейчас живет ее собака. Может быть… Кэте остановилась на полуслове. С улицы донесся сильный шум: что-то гремело и грохотало, как во время взрыва. Я подбежал к окну и распахнул его. В грохоте и треске, доносившихся с улицы, словно слились все шумы войны: гудение самолетов, отрывистый лай взрывов; небо, ставшее уже темно-серым, покрылось теперь белыми, как снег, парашютиками, на них спускались большие развевающиеся красные флаги. На флагах было написано: «Резина Грисс предохранит тебя от последствий». Флаги пролетали мимо куполов собора, мимо крыши вокзала и плавно опускались на улицы, и где-то уже раздавались ликующие возгласы детей, поймавших либо флаг, либо парашютик. |
|
|
