| Многие из студентов, однако, как истые моряки, переносили качку без всяких последствий. Такова была группа их, расположившаяся кружком на носу парохода, за сваленными в кучу канатами, представлявшими хорошую защиту от ветра. Сюда, к канатам, еще до качки привлек коллег читавший вслух «Крестьянское царство» Немировича-Данченко Н. Е-ч, который потом, уступая приступам болезни, скрылся в каюту. После него чтение продолжалось. Несмотря на качку, здесь то и дело еще раздавался смех то по поводу острот Немировича, то по поводу курьезов, совершавшихся вокруг. В последних недостатка не было. В кучке заходит речь о треске. К разговору прислушивается сидящий рядом северянин. – «Напрасно вы, гг., так отзываетесь о треске», – вступается он за любимое кушанье. – «Очевидно, вам подавали рыбу недоброкачественную. Не угодно ли, попробуйте моей: думаю, что вы будете о треске другого мнение». При этом он развязал грязноватый платок и извлек из него почтенных размеров пирог с треской. Один из храбрецов взялся испробовать трески «доброкачественной», но результаты были плачевные, – треска, очевидно, была нам не во желудку. Храбреца «скинуло» после первого же куска. Между тем один из студентов, пришедший из каюты, рассказывал, что делалось внизу. По его словам, в III – м классе, да пожалуй и во II-м можно было задохнуться от ужасного воздуха, пропитанного испарениями. У ведерок стояло сразу по нескольку бледных измученных физиономий. Стоны раздавались в некоторых местах. Студенты в своей каюте лежали все вповалку. Картины, которые долго не забудешь. Через несколько часов езды качка начала постепенно стихать. Ветер становился все тише и тише, волны – меньше и меньше. Наши задумали даже устроить чай, который как-то удался. Постепенно начали подниматься с своих коек пострадавшие. Заметно было, что в их угнетенном настроении произошла значительная перемена. После чаю стало возможным, пользуясь сравнительно спокойным состоянием моря, немножко и «отдохнуть» до приезда в Соловки. На девятый день пути, ранним утром пред паломниками обрисовался темный силуэт Соловецких островов. Пассажиры парохода «Соловецкий» высыпали на |
| ] — начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного. «Вот оно!.. Опять оно!» — сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана. Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов. — Filez, filez, [ Проходите, проходите . ] — приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему. — Eh bien, qu " est ce qu " il y a? [ Ну, что еще? ] — холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного. — Il pourra marcher, que diable! — сказал капитан. — Filez, filez, [ Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите ] — продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера. — Mais non, il est a l " agonie… [ Да нет же, он умирает… ] — начал было Пьер. |
| Когда Герда согрелась, наелась и напилась, лапландка написала несколько слов на сушеной треске, наказала Герде хорошенько ее беречь, привязала девочку к спине оленя, и тот снова помчался во весь дух. «Трах! Трах!» — потрескивало что-то вверху, а небо всю ночь озаряло чудесное голубое пламя северного сияния. Так добрались они до Финмарка и постучали в дымовую трубу лачуги финки — у нее и дверей-то не было. В лачуге было так жарко, что финка ходила полунагая; это была маленькая, угрюмая женщина. Она живо раздела Герду, стащила с нее меховые сапожки и рукавицы, чтобы девочке не было слишком жарко, а оленю положила на голову кусок льда и только потом принялась читать то, что было написано на сушеной треске. Три раза она прочла письмо и запомнила его наизусть, а треску бросила в котел с супом: ведь треску можно было съесть, — у финки ничего даром не пропадало. Тут олень рассказал сначала свою историю, а потом историю Герды. Финка молча слушала его и только мигала своими умными глазами. — Ты мудрая женщина, — сказал северный олень. — Я знаю, ты можешь связать одной ниткой все ветры на свете; развяжет моряк один узел — подует попутный ветер; развяжет другой — ветер станет крепче; развяжет третий и четвертый — разыграется такая буря, что деревья повалятся. Не могла бы ты дать девочке такого питья, чтобы она получила силу дюжины богатырей и одолела Снежную королеву? — Силу дюжины богатырей? — повторила финка. — Да, это бы ей помогло! Финка подошла к какому-то ящичку, вынула из него большой кожаный свиток и развернула его; на нем были начертаны какие-то странные письмена. Финка принялась разбирать их и разбирала так усердно, что у нее на лбу выступил пот. Олень снова принялся просить за маленькую Герду, а девочка глядела на финку такими умоляющими, полными слез глазами, что та опять замигала и отвела оленя в угол. Положив ему на голову новый кусочек льда, она прошептала: — Кай в самом деле у Снежной королевы. Он всем доволен и уверен, что это самое лучшее место на земле. А причиной всему осколки волшебного зеркала, что сидят у него в глазу и в сердце. Нужно их вынуть, иначе Кай никогда не будет настоящим человеком, и Снежная королева сохранит над ним свою власть! |
| Он неизбежен, как неизбежно наступление нового времени, а с ним и нового человека. И в тот день мы все это ощутили. Неважно, богатые, бедные, образованные или нет, — мы все словно обновились и сблизились друг с другом. Обнимались незнакомые люди, юные девы и замужние дамы во все глаза смотрели на летчиков, и никто их за это не осуждал. Уля моя при виде самолетов просто голову потеряла. Я не мог на нее налюбоваться. Она после того, как я второй раз женился, была несколько подавлена, а тут хлопала в ладоши, радовалась вместе со всеми, и я только боялся, как бы толпа ее не задавила. Шутка ли, увидеть своими глазами, как люди поднимаются в небо. Вы никогда не видали? Летчик садится в кабину, которая похожа на ажурную коробку, самолет сначала бежит по рельсам, а потом отрывается от земли, взлетает и летит над землей, над крышами домов, кронами деревьев, над людьми, над всей нашей убогой печальной стороной. Может ли быть что-нибудь более прекрасное на свете! — Я же и говорю, что вы мне напомнили сейчас того человека, — еще больше обрадовался Василий Христофорович. — Представьте себе, в этом многолюдии вдруг откуда-то возник злобный измятый господин чахоточного вида с необыкновенно красивой, нарядно одетой дамой. Трудно даже было понять, что могло их двоих связывать. Господин был явно не в себе. Мне даже сначала показалось, что он пьян. Но он был просто сильно возбужден, а впрочем, возможно, и то и другое. «Эти крылья мертвы! — стал выкрикивать он каким-то треснувшим голосом. — Это материя, распятая в воздухе, на нее садится человек с мыслями о бензине, треске винта, прочности гаек и проволоки. Человек должен уметь летать сам. И он будет летать. А ваши летчики — не люди. Они механизмы, куклы». Уля моя затряслась от обиды, у нее сжались кулачки, выступили на глазах слезы. «Как вы можете! — возмутился я. — Летчики разбиваются, гибнут, они мужественные люди». «Их смерть не трагична, но травматична, — отрезал он. — Они придатки машин. И только». И вдруг он выскочил на дорожку и побежал. Он бежал очень быстро, вытянув зачем-то руки, и стал похож на комара-дергуна со своими смешными длинными конечностями, но мне вдруг показалось: еще мгновение и он взлетит, пронесется над толпой. Мне даже померещилось, я вижу, как это происходит. Вот сейчас он оторвется от земли. Вот еще немного. Вот уже оторвался. Но он споткнулся, упал и покатился по траве. А когда поднялся, обвел толпу глазами, словно кого-то искал, и сказал, глядя мне в глаза, с недоумением: «Не получается. Пока не получается. Но должно получиться. Должно». Я хотел было ему ответить, что нельзя, не может, на все есть свои законы, но публика засмеялась, и как-то очень нехорошо, злобно над ним засмеялась, заулюлюкала, засвистела. И вдруг Уля моя, которая еще минуту назад была готова броситься на этого сумасшедшего с кулаками, задрожала, закричала на этих людей, и они замолчали, отошли, оставили его одного. А Уля сказала: «Поехали домой». Я растерялся: «А как же самолеты?» — «Он прав, они — мертвы». |
| И последний момент. Если просто попытаться понять, какая формация перед нами, общественно-политическая, то, на мой взгляд, это переход от родоплеменного строя к раннему феодализму в этом фильме. То есть уже дубинками проблему не решают, хотя на этот уровень мер иногда опускаются, но все правовые механизмы заточены на местного князька, местного барина. Но где-то там, в отдалении, маячит некий хан, у которого есть свои нукеры, которые, в принципе, могут этому мэру голову-то оторвать, если он совсем будет зарываться. Это уже переход к абсолютной монархии, но это очень далеко в далеком будущем. Поэтому, конечно, что-то про современную Россию этот фильм тоже нам говорит. Но мне кажется, что этот фильм, как любое зеркало, имеет свои оптические специальные свойства, которые усиливают, проявляют и показывают нам такую образину, в которой мы с ужасом и себя узнаем. Я думаю, что любой зритель на планете узнает и себя тоже, и свои истории, будь они американские, японские, китайские, африканские, предположим. А вот что он с этим будет делать дальше? Одна из задач, наверное, таких фильмов – встряхнуть читателя, зрителя, заставить его задуматься о том, что плохо, что хорошо, и как жить дальше. Заметьте, что самое ценное в этом фильме, что этот суд, нравственный суд автора фильма, он ведь его проводит через призму Евангелия, он взвешивает на весах евангельских все, что происходит. Только, к сожалению, все, кто были взвешены в этом фильме, оказались слишком легкими, и они в этом фильме какой-то вечности светлой, я думаю, не наследуют. Из фильма так получается. Но это повод для нас задуматься о своей вечности. Протоиерей Димитрий Струев: Короткая реплика в ответ. Ты упомянул, отец, «Мертвые души» в ряду произведений, в которых нет положительных героев. Иеромонах Димитрий (Першин): В первом томе. Протоиерей Димитрий Струев: К этому отсутствию положительных героев есть очень хлесткий комментарий Василия Васильевича Розанова: ««Мне отмщение, и Аз воздам», – словно слышатся эти слова в треске того камина, в который бросает гениальный безумец свою гениальную и преступную клевету на человеческую природу». |
| Из тоски и отчаяния к новому трагическому приятию мира уводит Блока любимейший его писатель — Достоевский. Лето 1905 года проходит под его знаком. Блок погружен в мир творца «Преступления и наказания». Он пишет о своем увлечении Е. П. Иванову и прибавляет: «Душа не лежит плотно и страстно на его страницах, как бывало всегда, а скорее как бы танцует на них». Петербург — любимый и ненавидимый город, превращенный Достоевским в гениальную поэтическую тему, навсегда входит в творчество Блока. Первое зловещее отражение Петербурга в душе Блока находим в письме к Е. П. Иванову (26 июня). Оно, это отражение, — образ черной, одержимой, страшной России. Блок пишет другу со страстью и отчаянием: «Страшная злоба на Петербург закипает во мне, ибо я знаю, что это поганое, гнилое ядро, где наша удаль мается и чахнет, окружено такими безднами, такими бездонными топями, которых око человечье не видело, ухо не слышало. Я приникал к окраинам нашего города, знаю, знаю, что там, долго еще там ветру визжать, чертям водиться, самозванцам в кулак свистать! Еще долго близ Лахты будет водиться откровение, небесные зори будут волновать грудь и пересыпать ее солью слез, будет Мировая Несказанность влечь из клоаки. Но живем-то, живем ежедневно в ужасе, смраде и отчаянии, в фабричном дыму, в треске блудных улыбок, в румянце отвратительных автомобилей, вопящих на Зарю, смеющих догадываться о Заре. Петербург — гигантский публичный дом, я чувствую. В нем не отдохнуть, не узнать всего, отдых краток там только, где мачты скрипят, барки покачиваются, на окраине, на островах, совсем у залива, в сумерки… В сущности, пишу так много и крикливо оттого, что хочу высказать ненависть к любимому городу, именно тебе высказать, потому что ты поймешь особенно, любя, как и я…» В этом письме дана лирическая тема «городских стихов» «Нечаянной Радости». 27 августа Блок с женой вернулись в Петербург и узнали, что, несмотря на забастовку, государственные экзамены состоятся в октябре. Александр Александрович и Любовь Дмитриевна стали готовиться. |
| - На Больших Канарских, — ответил, подумав, Диско. Мануэль, улыбаясь, покачал головой. - Остров Бланко, — сказал Том Плэтт. - Нет. Еще дальше. Мы были ниже Безагос, а лодка пришла из Либерии! Там мы и продали рыбу. Неплохо, да? А? Что? - Неужто такая шхуна может дойти до Африки? — спросил Гарви. - Можно и мыс Горн обойти, было бы только зачем да хватило бы еды, ответил Диско. — У моего отца был небольшой пакетбот, тонн эдак на пятьдесят, под названием “Руперт”, и он ходил на нем к ледяным горам Гренландии в тот год, когда половина всех рыбаков пошла туда за треской. Больше того, он взял с собой мою мать — наверно, чтобы показать, как зарабатываются деньги, — и они застряли во льдах; там же, в Диско, народился я. Конечно, я ничего из того не помню. Мы вернулись домой весной, когда льды растаяли, а меня назвали по тому месту. Плохую шутку сыграли с младенцем, но что поделаешь, все мы ошибаемся в жизни. - Верно! Верно! — прокричал Солтерс, энергично кивая. — Все мы ошибаемся. И вот что я вам скажу, молодые люди: сделав ошибку — а вы делаете их по сотне в день, — не бойтесь признаться в том, как мужчины. Длинный Джек так здорово подмигнул, что это увидели все члены экипажа, кроме Диско и Солтерса, и инцидент был исчерпан. “Мы здесь” еще несколько раз бросала якорь севернее, лодки почти каждый день выходили в море и шли вдоль восточной кромки Большой Отмели над глубиной в тридцать — сорок саженей и все время ловили рыбу. Вот здесь-то Гарви впервые узнал, что такое каракатица — самая лучшая наживка для трески. Однажды темной ночью их всех разбудил громкий крик Солтерса: “Каракатица! Каракатица!” Рыбаки повскакали с мест, и часа полтора все до одного стояли, склонившись над своей снастью для ловли этого странного существа; снасть эта состояла из кусочка окрашенного в красный цвет свинца, на нижнем конце которого, как из полуоткрытого зонтика, торчат спицы. По какой-то непонятной причине каракатица обвивается вокруг этого устройства, и, прежде чем она успевает освободиться от спиц, ее вытаскивают наверх. Но прежде чем расстаться со своей родной стихией, она норовит попасть прямо в лицо рыбаку сначала струей воды, а потом чернилами. Было смешно смотреть, как рыбаки стараются увернуться от чернильного душа. Когда суматоха кончилась, все они были черные, как трубочисты, но на палубе лежала груда свежей отличной наживки. Уж больно треске нравится маленький блестящий кусочек щупальца каракатицы, насаженный на кончик крючка поверх тела моллюска. |
| — Похоже, лейтенант, воронка метров пятьдесят вправо. Перед балкой. Опять ползти придется. А светят — как днем. Чуют нас они, собаки!.. Перебросив автомат через руку — пальцы покалывало иголочками, — Кузнецов встал рядом с Ухановым, глядя в ядовито и широко воспламеняющееся за бронетранспортерами пространство, где бугрились беловатые выступы предполагаемой воронки. Справа низкими полукруглыми копнами проступали первые синезаснеженные крыши станицы, на которые, взвиваясь, шрапнельно расколов огнями небо, спадали в освещенном морозном клубящемся тумане рассеянные брызги ракет, и Кузнецову с давящим, щекотным ощущением в груди от неправдоподобной близости к немцам явно показалось, что он различает в проулках и между первыми домами темнеющие башни прогреваемых танков и слышит в треске, в гудении моторов перекликающиеся голоса. «Не может быть! Не может быть, что разведчики в воронке, так близко от немцев! Вероятно, где-то есть другие два бронетранспортера, не эти!..» И, подумав, что они ошиблись направлением, не туда пришли, что все сейчас, в таком упорном отчаянии сделанное ими, напрасно, бессмысленно, Кузнецов, испытывая то же неисчезающее щекотное ощущение в груди, никак не решаясь отдать команду на последний бросок в сторону воронки, с насилием над собой приказал: — Уханов, ползком вперед — и узнать. Эта ли воронка, черт ее знает. А то наползаем под носом у фрицев. — Похоже, она, лейтенант. — Проверь. Будем ждать здесь… — Узнаем, лейтенант. Уханов не сказал больше ничего, но как только пополз от бронетранспортеров и стала медленно растворяться, сливаться со снегом широкая его спина в рябящих переливах накатываемой поземки, Кузнецов наготове, с притиснутым под мышкой прикладом автомата, сдернув рукавицу, нашел почти бесчувственным пальцем спусковую скобу, нащупал твердость спускового крючка, плечо плотнее уперлось в борт бронетранспортера. «Если мы ошиблись, — прошло в сознании Кузнецова, — оставлю Рубина и Уханова здесь, а сам найду воронку… Я их повел сюда. Не имею права рисковать ни одним человеком!..» |
| На следующий день, когда начиналось выступление, в балаган, где жили пленные, вошел тот капрал, который накануне предлагал трубку Пьеру. Он должен был пересчитать пленных. Пьер подошел к нему и спросил: «Caporal, que fera-t–on du Капрал был в походной форме, и Пьер, начав говорить с ним, «усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек; так непохож был на себя капрал в эту минуту». Не только внешность, но и все поведение его глубоко изменилось. «Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь».«Вот оно!.. Опять оно!»сказал Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее; было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть». «Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело то же «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов. «Filez, filez», — приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему. «Eh bien, qu " est се qu " ily a?» — холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного. «II pouira marcher, que diable! — сказал капитан. Filez, filez», — продолжал он приговаривать, не глядя на Nьepa. «Mais non, il est a l " agonie…», — начал было Пьер. «Voulez vous bien!», — злобно нахмурившись, крикнул Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что-нибудь было бесполезно» (Война и мир. Т. IV. Ч. II. Гл. XI и XIII). |
| Важно знать, что споры о природе Фаворского света были по сути своей спорами вокруг одного из важнейших вопросов для верующего человека вообще – речь шла о возможности познания Бога человеком. Исихазм связан с идеей, что помимо непознаваемой сущности Творца существует направленная на творение Божественная воля, божественная энергия. Через этот выход Бога за пределы Своей сущности, через Божественную энергию Он становится познаваем человеком, хотя и в пределах, ограниченных несовершенными человеческими возможностями. Фаворский свет и есть проявление Божественной энергии. Но каким образом человек сможет постичь и ощутить ее? Рассмотрим для сравнения пример, далекий от религиозной жизни (оговоримся сразу, что к подобным сравнениям нужно относиться с великой осторожностью, памятуя об их неполноте, приблизительности и условности). Мы знаем, что окружающий нас эфир пронизан силовыми линиями разных полей, волнами различных излучений. Но излучения передающих антенн какой-либо радиостанции разными приемниками могут восприниматься и воспроизводиться различно: более совершенный – чисто и отчетливо, невысокого класса – в треске посторонних хрипов и шумов. Но радиоволны – явление мира материального, несопоставимы с энергиями запредельного мира. Однако и для этих энергий есть у человека своего рода «приемник» – душа его. Притом – она также имеет свой «класс чувствительности», то есть свой уровень развития. То, что один человек воспринимает без всякого труда, другому вовсе неразличимо из-за шума окружающей его житейской суеты и из-за собственной малой восприимчивости. И если радиоприемник «не виноват» в своем качестве, то развитие души человека зависит от него самого, от его духовных усилий. Как же достичь высокого уровня способности к восприятию Божественной энергии? Православие выработало в себе такую систему духовного развития – это тот самый исихазм, о котором до сих пор шла речь и который основан на идее о нетварной природе Фаворского света. «Это собственно христианское выражение бесстрастия, когда деятельность и созерцание рассматриваются не как два разных образа жизни, а наоборот, сливаются вместе в осуществлении умного делания», – писал об исихазме русский философ и богослов В. Лосский . Принцип умного делания, умной молитвы – главное смысловое содержание исихазма – зародился в христианстве с первых веков его существования, но окончательно сложился как система, как целостное учение – именно в XIV веке в Византии, и тогда же был перенесен на Русь, хотя и русские люди знали его основы с первых лет Крещения Руси. |
|
|
