| Северный олень подпрыгнул от радости. Маленькая разбойница посадила на него Герду, крепко привязала ее на всякий случай и даже подсунула под нее мягкую подушечку, чтобы ей удобно было сидеть. — Так и быть, — сказала она, — бери свои меховые сапожки, ведь тебе будет холодно, а муфту я не отдам, уж очень она мне нравится! Но я не хочу, чтобы ты зябла. Вот тебе рукавицы моей матери. Они огромные, как раз до самых локтей. Сунь в них руки! Ну вот, теперь руки у тебя, как у моей уродины-мамаши! Гер да плакала от радости. — Терпеть не могу, когда ревут, — сказала маленькая разбойница. — Ты теперь радоваться должна! Вот тебе две буханки хлеба и окорок; чтобы ты не голодала. Маленькая разбойница привязала все это оленю на спину, открыла ворота, заманила собак в дом, перерезала веревку своим острым ножом и сказала оленю: — Ну, беги! Да смотри, береги девочку! Герда протянула маленькой разбойнице обе руки в огромных рукавицах и попрощалась с нею. Олень пустился во всю прыть через пни и кусты, по лесам, по болотам, по степям. Выли волки, каркали вороны. «Трах! Трах!» — послышалось вдруг сверху. Казалось, что весь небосвод охватило алое зарево. — Вот оно, мое родное северное сияние! — сказал олень. — Посмотри, как горит! И он побежал еще быстрее, не останавливаясь ни днем, ни ночью. Прошло много времени. Хлеб был съеден, ветчина тоже. И вот они в Лапландии. История шестая. Лапландка и финка Они остановились у жалкой лачужки; крыша почти касалась земли, а дверь была ужасно низенькая: чтобы войти в избушку или выйти из нее, людям приходилось проползать на четвереньках. Дома была только старая лапландка, жарившая рыбу при свете коптилки, в которой горела ворвань. Северный олень рассказал лапландке историю Герды, но сначала он поведал свою собственную, — она казалась ему гораздо важнее. А Герда так продрогла, что и говорить не могла. — Ах вы, бедняжки! — сказала лапландка. — Вам еще предстоит долгий путь; нужно пробежать сто с лишним миль, тогда вы доберетесь до Финмарка; там дача Снежной королевы, каждый вечер она зажигает голубые бенгальские огни. Я напишу несколько слов на сушеной треске — бумаги у меня нет — а вы снесите ее одной финке, что живет в тех местах. Она лучше меня научит вас, что надо делать. |
| Представьте себе бедную Жюли простертой на постели, полуодетой: она мечется, то пожираемая жгучим жаром, то холодея от пронизывающей дрожи, вздрагивает при каждом треске мебели и отчетливо слышит биение своего сердца. От всего происшедшего у нее сохранилась только смутная тоска, причины которой она тщетно доискивалась. Потом вдруг воспоминание об этом роковом вечере проносилось у нее в голове с быстротою молнии, и вместе с ним пробуждалась острая, нестерпимая боль, словно ее затянувшейся раны коснулись каленым железом. То она смотрела на лампу, с тупым вниманием наблюдая за каждым колебанием огонька, пока слезы, навертывавшиеся неизвестно почему на глаза, не застилали зрения. «Почему я плачу? – думала она. – Ах да, я опозорена!» То она считала кисти на пологе и все не могла запомнить, сколько их. «Что за бред! – думала она. – Бред! Да, потому что час тому назад я отдалась, как жалкая куртизанка, человеку, которого не знаю». Потом бессмысленным взором она следила за стрелкою стенных часов, как осужденный, наблюдающий приближение часа своей казни. Вдруг часы пробили. – Три часа тому назад, – сказала она, внезапно вздрогнув, – я была в его объятиях, и я опозорена! Всю ночь она провела в таком лихорадочном беспокойстве. Когда рассвело, она открыла окно, и утренний воздух, свежий и колючий, принес ей некоторое облегчение. Опершись на подоконник окна, выходившего в сад, она жадно, с каким-то вожделением вдыхала полной грудью холодный воздух. Беспорядок в мыслях мало-помалу рассеялся. На смену неопределенным мучениям, обуревавшему ее бреду пришло сосредоточенное отчаяние – это был уже некоторый отдых. Нужно было принять какое-нибудь решение. Она стала придумывать, что ей делать. Она ни минуты не останавливалась на мысли снова увидеться с Дарси. Ей казалось это невозможным: она бы умерла от стыда, увидя его. Она должна покинуть Париж: здесь через два дня все будут на нее показывать пальцами. Мать ее находилась в Ницце. Она поедет к ней, во всем ей признается: потом, выплакав свое горе на ее груди, она поищет в Италии уединенное место, неизвестное путешественникам, будет там одиноко жить и скоро умрет. |
| Северный олень подпрыгнул от радости. Маленькая разбойница посадила на него Герду, крепко привязала ее, ради осторожности, и подсунула под нее мягкую подушечку, чтобы ей удобнее было сидеть. — Так и быть, — сказала она затем, — возьми назад свои меховые сапожки — будет ведь холодно! А муфту уж я оставлю себе, больно она хороша! Но мерзнуть я тебе не дам; вот огромные матушкины рукавицы, они дойдут тебе до самых локтей! Сунь в них руки! Ну вот, теперь руки у тебя, как у моей безобразной матушки! Герда плакала от радости. — Терпеть не могу, когда хнычут! — сказала маленькая разбойница. — Теперь тебе надо смотреть весело! Вот тебе еще два хлеба и окорок! Что? Небось не будешь голодать! И то и другое было привязано к оленю. Затем маленькая разбойница отворила дверь, заманила собак в дом, перерезала своим острым ножом веревку, которой был привязан олень, и сказала ему: — Ну, живо! Да береги смотри девчонку! Герда протянула маленькой разбойнице обе руки в огромных рукавицах и попрощалась с нею. Северный олень пустился во всю прыть через пни и кочки, по лесу, по болотам и степям. Волки выли, вороны каркали, а небо вдруг зафукало и выбросило столбы огня. — Вот мое родное северное сияние! — сказал олень. — Гляди, как горит! И он побежал дальше, не останавливаясь ни днем, ни ночью. Хлебы были съедены, ветчина тоже, и вот Герда очутилась в Лапландии. ЛАПЛАНДКА И ФИНКА Олень остановился у жалкой избушки; крыша спускалась до самой земли, а дверь была такая низенькая, что людям приходилось проползать в нее на четвереньках. Дома была одна старуха лапландка, жарившая при свете жировой лампы рыбу. Северный олень рассказал лапландке всю историю Герды, но сначала рассказал свою собственную — она казалась ему гораздо важнее. Герда же так окоченела от холода, что и говорить не могла. — Ах вы бедняги! — сказала лапландка. — Долгий же вам еще предстоит путь! Придется сделать сто миль с лишком, пока доберетесь до Финмарка, где Снежная королева живет на даче и каждый вечер зажигает голубые бенгальские огни. Я напишу пару слов на сушеной треске — бумаги у меня нет, — а вы снесете ее финке, которая живет в тех местах и лучше моего сумеет научить вас, что надо делать. |
| А кругом лес и лес! чем дальше, то гуще и выше. Деревья смешанной породы. Торчат по сторонам рыжеватые стволы длиннохвоей сосны; беспорядочной, непроницаемой толпой обступили дорогу со всех сторон темно-зеленые, высокие ели; между ними выглядывает стройная белая береза, веселя взор путника своей листвой; трепещет вечно дрожащий, как Каин, лист горькой осины, от шелеста которого даже жутко становится на сердце. А тут как нарочно, – нет ни встречного, ни поперечного; дорога идет по холму, подобному валу; по обеим сторонам – обрывы; внизу стоят деревья, за чащею коих не видать даже земли; эта непроглядная таинственность, при малейшем треске сучка, наводит страх: а как медведь? – может придти в голову трусливому одинокому путнику; в действительности же – заяц или даже белка, прыгающая с ветки на ветку. Между тем кругом – пустыня и тишина такая, что кроме назойливого писка комаров – ничего не слышно; птичка, как говорится, не пропоет; за то унылый, изводящий тоску крик бездонной кукушки, надоедает и преследует путника на каждом шагу. Певчих птиц как-то не слышно! Но вот на 10-й версте дорога взбегает на длинный холм, саж. 5 вышиною, и, сквозь чащу леса, показывается озеро. Спеши и любуйся им!.. Озерко это не велико, саж. 100 дл., и около 50 шир., носит название Половинного, так как лежит почти на половине волока, от Лядин до Орловы (23 версты). Дорога, сойдя с холма, идет почти о самое озеро; берега его заросли редким хвощем; вода в нем, сама по себе темная, при ярком блеске солнечных лучей, представляется серебряною; поверхность ее, при отсутствии ветра, как бы замерзла, не колыхнет! Лес противоположного берега, отражаясь в ней, как в зеркале, смотрится вниз. Тихая, грустная прелесть разлита по всему водоему! Никто не нарушит тишины – ни криком, ни действием. Только как-то, вероятно ненамеренно, чего-то испугавшись две утки вспорхнули с вод озера, сильно захлопав по его поверхности крыльями и тем нарушив мертвую тишину. Еще не кончилось озерко; а уже дорога опять взобралась на порядочный высоты холм, на коем – крест под небольшим деревянным навесом. |
| Она посмотрела на Карташева, на сына, покачала головой, вздохнула и сказала: – Голубчики мои, учение опять, латынь, да то, да другое, и Господь его зна, що такое, поки не выкрутят, не выкрутят все. – Она сделала энергичный жест и махнула рукой. – Нус, как твои? Наталья Николаевна? – Васенька изволили, кажется, найти прочное помещенье своему сердцу? – рассмеялась Маня. – Манечка изволят, кажется, глупости с утра говорить! – ответил, покраснев, брат. Он встал лениво, с удовольствием потянулся и, встряхнувшись, сказал: – Ерунда все это… Через две недели переэкзаменовка – вы это чувствуете? – Будем вместе готовиться, – предложил Карташев. – С удовольствием. – Скажи лучше – будем вместе ничего не делать, – рассмеялась Маня. – Напрасно: я с сегодняшнего дня готов, так и дома сказал, что иду заниматься. – Иначе бы не пустили бы? – спросила Маня. Карташев небрежно проговорил: – Ах, прошло то время золотое… – Большой теперь? – Слава тебе Господи! – Впрочем, слышала, курить разрешили? Вы с какого класса начали? – С третьего. – И Вася тоже? – И Вася тоже. Маня махнула рукой. – Слушайте, Карташев, идем купаться. – С удовольствием… Хотя, собственно, я не взял с собой денег… – У нас билеты есть в купальню. – Ты пойдешь? – обратилась она к брату. Корнев подумал и спросил Карташева: – Ведь воротишься? – Слушайте, Карташев, вы обедаете у нас, а вечером мы к вам. – Отлично. – Накомандовала, – добродушно произнесла, появляясь, Анна Степановна вслед убежавшей дочери, – куда? – Теперь купаться, – ответил Карташев, стоя с фуражкой в руках в ожидании Мани, – а потом к вам обедать. – Голубчик мой. – И Анна Степановна, обняв ладонями голову Карташева, поцеловала его в лоб. – Ну, уж мама не может. Идем, – крикнула Маня, сверкнув весело, возбужденно на Карташева глазами. Они опять шли по звонким улицам в треске и духоте города, искали тени, щурились от ярких лучей и с удовольствием осматривали и встречавшихся прохожих, и дома, и друг друга. – Я получила письмо от Рыльского… Ничего нового она ему не сообщила, да и Рыльский был где-то далеко, а Маня, возбужденная, довольная его обществом, шла рядом с ним. |
| — Не чужой, ясно! — стараясь быть побойчее, ответил Володя. — И вроде бы даже красивенький! Коренастая полоснула по Володиному лицу светлым, горячим взглядом, усмехнулась и проговорила нараспев: — Девочкии! К нам мальчишечка пришел! Пожалел нашу долю временно вдовью. Управишься, морячок? Нас много, офицерик, и все мы хо-орошие! Заливаясь вечным своим дурацким румянцем, Устименко забормотал что-то в том смысле, что он не расположен к шуткам, но бабы, внезапно развеселившись, скопом пошли на него, крича, что обеспечат ему трехразовое питание, что зацелуют его до смерти, что он должен быть настоящим патриотом, иначе они его здесь же защекочут и выкинут в воду треске на съедение… Подхихикивая, Володя попятился, зацепился ногой за тумбу, покатился по доскам и не успел даже втянуть голову в плечи, когда это произошло. Очнулся он оглушенный, наверное, не скоро. Попытался подняться, но не смог. Полежал еще, потрогал себя (цел ли) не своими руками — руками хирурга. Пожалуй, цел. Увидел облака — дневные ли, утренние, вечерние — он не знал. Увидел борт «Либерти» — огромный, серый, до самого неба. И опять небо с бегущими облаками, бледно-голубое небо Заполярья. Только потом он увидел их. Они все были мертвы. Да их и не было вообще. Было лицо. Потом рука. Отдельно в платочке горбушка хлеба — завтрак. Часть голени — белая, отдельная. Еще что-то в ватнике — кровавое, невыносимое… Даже он не выдержал. Шагах в двадцати от этой могилы его вывернуло наизнанку. И еще раз, и еще! А когда он вновь ослабел и привалился плечом к каким-то шпалам — услышал стоны. Эту женщину швырнуло, и она умирала здесь — возле крана. Он попытался что-то сделать грязными, липкими, непослушными руками. И тогда сообразил Про «Либерти» — огромное судно, где есть все — и врачи, и лазарет, и инструменты, и носилки… Качаясь, неверными ногами он пошел вдоль борта по причалу. Но трапа не было. Не сошел же он с ума — там, на площадке трапа, матрос пускал зайчиков и кок в колпаке орал оттуда: «Мадемуазель, мадемуазель!» И трап висел — огромный, прочный, до самого причала. |
| И если И.П. Клитин похоронен за алтарной стеной не существующей ныне, но поющей на Небесах церкви, значит, был он благотворителем этого храма, имел явно коренное, родовое отношение и к селу… Я не смогла выяснить в Оленинском краеведческом музее, кто из дворян жил в селе Кострицы, не ответили мне и в музее города Белого, хотя Кострицы входили в Бельский уезд Смоленской губернии. Значит, надо искать в архивах Смоленска. Значит, мы еще вернемся в Кострицы. Покров Богородицы Вековые липы стояли в цвету. Мы хотели набрать липового цвета, да не тут-то было! Напрасно я пробиралась по пояс в цветущей сныти, чтобы дотянуться до этих ветвей. В каждом цветке сидело по пчелке. Они шумели-зудели, работая свою работу, и, кажется, только отмахивались от меня, не глядя. Теперь их царство здесь, в липах, под которыми назначали свидание мои прадеды, росли деды и бабушки, в липах, под чьими корнями упокоились неизвестные солдаты – сыновья своей родины, липы, где на стволах остались еще перекладины от качелей, на которых качалась моя мама полвека назад… И снова вспоминается то последнее лето жизни деревни – 2001 года. Мы с сестрой, двадцатилетние, стоим на высокой скамейке за тыном, на котором сохнут глиняные горлачи. Из чердачного окна дома выпархивают летучие мыши и уносятся через луг за реку. От реки, заросшей ольхой, поднимается туман. Белый-белый, как покров Богородицы . На бывшей деревенской улице два дома, утопающие в треске кузнечиков и тумане. Глядя на лес, подступивший к дому, сердце стихает и смиряется, учится кротости у незабудкового болота. В нас дышит эта природа, которая вырастила русский характер с его восторгом и умилением, порывом и терпением. Вдыхаешь туман, а выдыхается: «Богородице Дево, радуйся! Благодатная Марие, Господь с Тобою…» Сквозь туман смотрю, как начинает светлеть небо, похожее на ризы Богоматери, на державную Ее корону. С рассветом становится невидим покров тумана на Ее руках. …Первые солнечные лучи играют на стволах согнувшейся к реке ольхи, тихое течение лелеет травы, сникшие в воду. |
| А этот рецепт выдающийся, по нему блюдо не только воспроизводится практически без потерь, но спасает бесформенное рыбное филе. Просто и вкусно! Спасателями работают все: вино, травы и лимонный сок. Кислая среда проникает глубоко в рыбу, разрыхляет ткани и преображает вкус. Травы и зелень делают блюдо ароматным и свежим, а лимонный сок добавляет бодрости. В июне я часто кладу зеленый лук, беру целую охапку. В конце кладу петрушку, тоже целый пучок. Если рыбу заранее вынуть из морозилки, то ужин можно приготовить за каких-то десять минут. Конечно, у свежей рыбы, только что выловленной из моря, будет иной вкус. Такое блюдо пахнет солью моря, лучами теплого солнца и атмосферой итальянского городка, куда вы приехали в отпуск. Но, поверьте, русский вариант тоже очень хорош! Такую рыбу можно подать с вареной перловкой, булгуром — крупами, у которых есть упругая текстура. А если нет никаких заготовок, то с кус-кусом. Я уже здесь писала про кус-кус, эта ближневосточная крупа покорила мир тем, что готовится за пять минут. Заливаете кипятком и подаете к треске. Треска с зеленым луком и белым вином На 2 порции активное время 15 минут 1. Рыбу обсушить бумажным полотенцем. На среднем огне разогреть сковороду, растопить маргарин и выложить рыбу. Жарить около трех минут. 2. Тем временем порубить зеленый лук и петрушку. Перевернуть рыбу. Всыпать зеленый лук на сковороду, жарить около минуты — лук должен потерять в объеме и опасть. Приправить солью и перцем. 3. Влить вино и тушить еще несколько минут. (Вино можно взять любое, я часто использую оставшееся после вечеринок, даже сухое шампанское: сливаю в банку и храню в холодильнике). Вино должно немного выпариться. 4. Снять с плиты, посыпать петрушкой, выдавить сок лимона и подавать. На гарнир можно сделать перловку, булгур или кус-кус. Анна Людковская пишет о еде, ресторанах и секретах кулинарии уже 15 лет. Создатель журнала «Хлеб-соль», ведущая кулинарной рубрики «Свежая еда» на РИА Новости, автор изданий «Ведомости.Пятница», «Гастроном», «ХлебСоль», «Вокруг Света», «Первое, второе, третье», «Крестьянка», «Взгляд» и других. |
| 17) Помыслами, а не делами сначала борют душу демоны; но главное, конечно, у них в виду дела. Дел причина – слух и зрение, а помыслов – привычка и демоны. 18) Трояка грешительная часть души, обнаруживаясь в делах, словах и помышлениях. А благо негрешения шестерояко: ибо для него надо блюсти непадательными пять чувств и произносимое слово. Аще кто в слове не согрешает, сей совершен муж, силен обуздати все тело, говорит св. Иаков (3, 2). Это же можно приложить и к пяти чувствам. 19) На шесть доль делится бессловесная часть души: на пять чувств и говорящее слово, которое, когда бесстрастно, отрезвляет все другие части, нераздельно разделяясь по ним, а когда страстно оскверняет собою все их. 20) Ни тело не может очиститься без поста и бдения, ни душа – без милости и истины; а также ни ум – без созерцания и собеседования с Богом (т. е. без молитвы). В ряду этих двоих сия последняя есть самая значительная. 21) Вращаясь в кругу сказанных добродетелей, душа делает недосязаемым для стрел искушений свое охранилище, которое есть терпение. В терпении вашем стяжите души ваша, говорит Господь (Лк. 21, 19). Если же она в ином находится положении; то, подобно граду, не огражденному стенами, еще при издали слышном треске и шуме бывает сильно потрясаема ударами страха. 22) Не все разумные в слове разумны и в духовных деланиях; но все разумные в духовном разумны и во внешнем. Ибо это внешнее (тело, чувства, положение), хотя всех держит на оброке (со всех берет подать); не все однако ж одинаковые платят ему оброки; иные же и совсем отказываются от сего. 23) Разумность, по природе неразделимая, делится однако ж на разные доли: ибо одному дается большая, а другому меньшая ее доля; пока деятельная добродетель, множась и разрастаясь с помощию родовых добродетелей, исполнит по каждой из них все возможное добро. Ибо так бывает всегда, что соответственно недостаточности деятельной жизни и разумности получается меньшая мера. 25) Благоразумного молчания сотрапезники суть время и мера; трапезу же его составляет истина; в силу коей отец лжи, пришедши к душе, страннице (от всего устранившейся), не находит в ней ничего из того, что обычно ищет. |
| Он, с биением сердца и трепетом чистых слез, подслушивал, среди грязи и шума страстей, подземную тихую работу в своем человеческом существе какого-то таинственного духа, затихавшего иногда в треске и дыме нечистого огня, но не умиравшего и просыпавшегося опять, зовущего его, сначала тихо, потом громче и громче, к трудной и нескончаемой работе над собой, над своей собственной статуей, над идеалом человека. Радостно трепетал он, вспоминая, что не жизненные приманки, не малодушные страхи звали его к этой работе, а бескорыстное влечение искать и создавать красоту в себе самом. Дух манил его за собой, в светлую, таинственную даль, как человека и как художника, к идеалу чистой человеческой красоты. С тайным, захватывающим дыхание ужасом счастья видел он, что работа чистого гения не рушится от пожара страстей, а только останавливается, и когда минует пожар, она идет вперед, медленно и туго, но всё идет — и что в душе человека, независимо от художественного, таится другое творчество, присутствует другая живая жажда, кроме животной, другая сила, кроме силы мышц. Пробегая мысленно всю нить своей жизни, он припоминал, какие нечеловеческие боли терзали его, когда он падал, как медленно вставал опять, как тихо чистый дух будил его, звал вновь на нескончаемый труд, помогая встать, ободряя, утешая, возвращая ему веру в красоту правды и добра и силу — подняться, идти дальше, выше… Он благоговейно ужасался, чувствуя, как приходят в равновесие его силы, и как лучшие движения мысли и воли уходят туда, в это здание, как ему легче и свободнее, когда он слышит эту тайную работу и когда сам сделает усилие, движение, подаст камень, огня и воды. От этого сознания творческой работы внутри себя и теперь пропадала у него из памяти страстная, язвительная Вера, а если приходила, то затем только, чтоб он с мольбой звал ее туда же, на эту работу тайного духа, показать ей священный огонь внутри себя и пробудить его в ней и умолять беречь, лелеять, питать его в себе самой. Тогда казалось ему, что он любил Веру такой любовью, какою никто другой не любил ее, и сам смело требовал от нее такой же любви и к себе, какой она не могла дать своему идолу, как бы страстно ни любила его, если этот идол не носил в груди таких же сил, такого же огня и, следовательно, такой же любви, какая была заключена в нем и рвалась к ней. |
|
|
