| —512— шихся попасть в цель, но неудачно. Живо пришпорив своих ослов, мы поскакали, как только возможно, быстрее, не желая быть жертвой восточных дикарей. Попытка забросать нас каменьями повторилась и в другом месте, где ущелье было глубоко и широко, и камни, поэтому, не долетали до нас. Долго мы ехали по этому ущелью, так что нас начала одолевать скука и явилось даже опасение, не заблудились ли мы в этом обширном овраге, в виду быстрой наступающей ночи, тем более, что, как оказалось, наш Христо не знал этой дороги и ехал наугад, повинуясь инстинкту своей лошади. Был уже восьмой час вечера. Масличные деревья нам стали попадаться всё чаще и чаще. Всё длиннее и длиннее становились тени деревьев. Солнце уже зашло. Мы предчувствуем скорое приближение ночи, которая на востоке быстро наступает после солнечного заката. С востока уже надвигается тьма. На потемневшем небе уже робко загорается бледная, дрожащая вечерняя звёздочка. Но вот, высокие утёсы, окаймляющие ущелье, стали понижаться, и мы очутились в долине, называемой долиной Еннома, и перед нашими взорами показалась гора Елеонская с находящеюся на ней церковью и высокой колокольней. Налево от нас „Акелдама“ – „село крови“, уцелевшая до сего дня. Она представляет собой пещерное кладбище, нависшее над угрюмой мрачной долиной Еннома, долиной печали и слёз, ставшей символом ада кромешного. Здесь всюду господствует смерть, отовсюду веет её дыханием. С незапамятных времён, эта долина наводила на людей страх и трепет. Долина Еннома некогда оглашалась воплями детей и раздирающими стонами матерей, у которых отнимали их чад, чтобы принести их в жертву страшному идолу Молоху, воздвигнутому при царях Ахазе, Манассии и Амоне. Детей клали на раскалённые распростёртые руки бронзового бога, и они умирали в треске костра, расположенного позади этого идола, умирали при звуках труб и тамбуринов, при исступлённых песнях жрецов, при безумных криках жриц, плясавших вокруг кровожадного бога, не знающего милосердия. Звуки этих безумных оргий в честь Молоха смешивались с нечеловеческими, неистовыми криками умиравших жерт- |
| Безграничное спокойствие овладело Дэвидом. Его страхи исчезли. Он больше ничего не боялся в этой дикой снежной стране. Он жаждал идти вперед, поскорей добраться до хижины Тэвиша; ведь Тэвиш жил на реке Файрпен. Не может быть, чтобы он не знал о девушке, о том, кто она такая и где она жила. Дэвид решил, что покажет Тэвишу карточку, но скроет и от него и от отца Ролана, каким образом она к нему попала. Скажет, что это дочь его приятельницы или знакомой, последнее отчасти соответствовало истине. В эту ночь отец Ролан рассказывал о многом и лишь под конец заговорил о Тэвише. — Страх, великий страх наложил печать на его жизнь, — начал отец Ролан свой рассказ. — Трус ли он? Не знаю. Я видел, как он вздрагивал при треске ветки. Я видел, как он дрожал без всякой причины. Он боялся темноты, и, однако, в ту ночь он в сплошном мраке добрался до моей хижины. Сумасшедший ли он? Нет, этого про него нельзя сказать. Трудно поверить, что он трус. Разве трус жил бы в одиночестве, как он живет. А все же он чего-то боится. Этот страх преследует его по пятам, особенно ночью. Временами я готов поклясться, что страх этот вызван чем-то нереальным — и в этом весь ужас. Отец Ролан, словно забывшись, замолчал на несколько секунд, а затем задумчиво продолжал: — Я видел много странных вещей. Но никогда, никогда я не видел такой борьбы, какую приходится выдерживать Тэвишу, борьбы с тем таинственным страхом, о причинах которого он не хочет говорить. Я отдал бы год своей жизни, даже больше, за то, чтобы быть в состоянии помочь ему. В нем есть что-то трогательное, внушающее желание ближе узнать его. Но он этого не допускает. Он хочет быть в одиночестве, наедине со своим страхом. Разве это не странно? Мне удалось связать только несколько незначительных фактов; но в ту ночь, когда ужас привел его в мою хижину, он выдал себя, и я узнал одну вещь: он боится женщины! — Женщины! — прошептал Дэвид. — Да, женщины, женщины, которая живет или жила на реке Стайкайн, о которой вы сегодня упоминали. Сердце Дэвида сильно забилось. |
| То, что другим казалось возвеличиванием человека, для Грина было его поруганием, и этому поруганию он противился со всею страстью своего существа и, как умел, защищался. В «Состязании в Лиссе» он прямо описывает мечту о полете и сравнивает ее с грубой реальностью самолета: «Хорошо летать в сумерках над грустящим пахучим лугом, не касаясь травы, лететь тихо, как ход шагом, к недалекому лесу; над его черной громадой лежит красная половина уходящего солнца. Поднявшись выше, вы увидите весь солнечный круг, а в лесу гаснет алая ткань последних лучей. Между тем тщательно охраняемое под крышей непрочное, безобразное сооружение, насквозь пропитанное потными испарениями мозга, сочинившими его подозрительную конструкцию, выкатывается рабочими на траву. Его крылья мертвы. Это – материя, распятая в воздухе, на неё садится человек с мыслями о бензине, треске винта, прочности гаек и проволоки и, ещё не взлетев, думает, что упал. Перед ним целая кухня, в которой, на уже упомянутом бензине, готовится жаркое из пространства и неба, на глазах, на ушах клапаны; в руках железные палки, и вот, в клетке из проволоки, с холщовой крышей над головой, поднимается с разбега в 15 сажен птичка Божия, ощупывая бока». Грин очень хорошо чувствовал опасность, которая исходила от самолетов для жителей земли. В рассказе «Преступление Отпавшего Листа» над объятым разрухой городом летит самолет с человеком очень недобрым. «Ранум услышал над головой яркий, густой звук воздушной машины. Он посмотрел вверх, куда направились уже тысячи тревожных взглядов толпы и, не вставая, приблизился к человеку, летевшему под голубым небом на высоте церкви. Бандит двигался со скоростью штормового ветра. За его твердым, сытым лицом с напряженными, налитыми злой волей чертами и за всем его хорошо развитым, здоровым телом сверкала черная тень убийства. Он был пьян воздухом, быстротой и нервно возбужден сознанием опасного одиночества над чужим городом. Он готовился сбросить шесть снарядов с тем чувством ужасного и восхищением перед этим ужасным, какое испытывает человек, вынужденный броситься в пропасть силой гипноза». |
| Среди пришлых горожан ходили крестьяне из ближних мест: эти были одеты в неподпоясанные длинные рубашки и носили в кувшинах на продажу свежую воду. Появились так же, как на ристалище, закладчики: они тихо разъезжали на старых ослах с мешками монет и с таблицами, на которых спорщики, державшие пари за ту или за другую сторону, записывали предлагаемые заклады. Между закладчиками были эллины, персы и евреи; все они были совершенно равнодушны к тому, что случится, и предлагали идти об заклад и за то, что гора двинется, и за то, что она не двинется. Записывали и другие заклады, за то, например, разрешит ли правитель избить всех христиан, когда гора не пойдет, или он велит бросить в Нил только одного из них — самого главного, а остальных всех пошлет с приговорами за поясами в гранитные каменоломни Ассуна. Одни держали заклады за одно, а другие — за другое. Портовый международный город выдвинул весь свой пестрый сброд, и все это, вместе с сверканием огней, конским ржанием и с криками разгулявшегося на просторе народа, производило опьяняющее впечатление. Все это поднималось и рдело, как воспаленный нарыв, которому нужно где-то прорваться. Ночь улетала в диком разгуле; многие, упившись вином, спали у догоравших костров, другие еще не спали, но и не замечали, как на небе несколько раз скралась луна. Надо было еще что-нибудь, чтобы совсем отвести глаза в темный угол. И вот это случилось. Под шелковою палаткой одной из цветочниц послышался раздирающий вопль, и вслед за тем что-то тяжелое рухнуло между палаток. Это один человек могучею рукой убил другого и выбросил на землю его мертвое тело. Послышался крик: «Убивают эллины!» — другим показалось, будто «убивают эллинов». Мгновенно призывные крики покрыли все музыкальные звуки, сверкнули ножи, люди бросились друг на друга, биченосцы спросонья напрасно старались восстановить покой и порядок. Беспощадно убиваемые люди падали под ударами эллинских ножей и еще больше под ударами тупых египетских кольев. И все это произошло в густой тьме, при сильном шуме налетевшей внезапно бури и при ужасном, необыкновенном треске, который раздался с реки, где стояли прибывшие плоскодонные суда с ибисовыми носами и длинными рыбьими хвостами вместо кормы. |
| На Мадисонском сквере для него устроена была великолепная эстрада, с которой он должен был делать смотр проходившей мимо него огненной армии республиканцев. Армия состояла из 55.000 человек, в блестящих и богатейших мундирах. Как огненная лава, двигалась она в продолжение шести часов перед ясными очами «молчаливого солдата», отбивая военный шаг, при громе музыки и кликов, при треске и свисте ракет. Замечательною особенностью этой процессии было то, что она состояла из богатейших и высших классов города. Тут были легионы: «непобедимых рыцарей» филадельфийского республиканского клуба, нарочно прибывших из Филадельфии в количестве тысячи человек для участия в процессии; легион адвокатов, легион банкиров, легион студентов, грантовский легион и т. д. Меня всего более интересовал легион банкиров. Это был в полном смысле легион миллионеров, так как в нем не было ни одного такого рыцаря, который бы, по американскому выражению, не «стоил» миллиона долларов. Он двигался одним из первых в огненной армии и резко отличался тем, что был без мундиров, в простых черных сюртуках и высоких шелковых шляпах, с тросточками «на плечо». Автору самому пришлось быть невольным рыцарем этого легиона, благодаря одной штуке, проделанной его сметливым компаньоном –янки. Мне хотелось видеть генерала Гранта, но народные массы такою непроницаемою стеною загородили доступ к нему, что добраться до него не было никакой возможности. Тогда меня выручил янки и совершенно неожиданным для меня образом. Ряды за рядами проходили мимо нас мундирные легионы, и вот показался безмундирный легион миллионеров. Пред нами все легионы делали остановку, чтобы, оправившись, молодцоватее промаршировать пред Грантом, ставка которого находилась саженях в пятидесяти отсюда. Лишь только миллионерский легион поравнялся с нами, как мой компаньон, ни слова не говоря, схватил меня за руку и насильно примкнул к одной из задних шеренг, сам став в переднюю. Я догадался, в чем дело, и подавил невольное смущение. «Keep time» (выдерживай такт!) – закричал предводитель, заметив некоторое замешательство, и автор этих строк вместе с американскими банкирами, сделав палку на плечо, начал выплясывать на одном месте военный такт лево-право, лево-право. |
| Совсем другое дело Адуев из «Обыкновенной истории», там вообще речь не идет об этих христианских идеалах. Адуев, он потому Адуев, что идет широкой дорогой, и его история - обыкновенная. Не узкими вратами он идет, он оказался не способен выбрать этот тесный путь, он сразу пошел широким. Немножко пометался по жизни, стукнулся об один уголок, о другой - и пошел широким путем. В финале романа есть слова главного героя: «Ну как же, нельзя же отставать от века. Все идут вперед, и я иду». Он идет в общем потоке, а куда идет этот общий поток, понятно. От направления этого общего потока и фамилия - Адуев. Второй роман - «Обломов», то есть его главный герой - обломок. Он уже и не Адуев, потому что пытается сохранить свои внутренние заповеди. Он говорит: «Вы там как хотите себе, а я тут в уголочке лежу, тут у меня свои ценности, и я лежу на диванчике с ними». Но он не пытается их претворить в жизнь. Он только охраняет их. А Христос сказал: «Кто не собирает со Мною, тот расточает» (Мф. 12, 30). В этом ключ ко второму роману. Обломов - это герой притчи о «закопанных талантах». А третий роман - «Обрыв», где главный герой Райский. Почему же он Райский, он что духовный богатырь какой-то? Нет, обычный человек, дитя Обломова, можно сказать, точно такой же безвольный человек. Но, в отличие от Обломова, он постоянно пытается что-то сделать. Как сказано: «Стучите, и отворят вам» (Мф. 7, 7). И он стучится, он стучится практически безрезультатно на протяжении всего романа. Но результат есть - Вера спасена, в том числе и благодаря Райскому. Райский не оставляет этих своих попыток. И вот даже уже за это Гончаров готов его назвать Райским. Он не оставляет своих попыток, а дальше уже дело Божие. Как будет судить Господь его? Добился результата - не добился, но он пытался. Что странно для русской литературы XIX века, в этом романе речь идет о Святом Духе. Трудно удержаться от большой цитаты: «Он, с биением сердца и трепетом чистых слез, подслушивал среди грязи и шума страстей подземную тихую работу в своем человеческом существе какого-то таинственного духа, затихавшего иногда в треске и дыме нечистого огня, но не умиравшего и просыпавшегося опять, зовущего его, сначала тихо, потом громче и громче, к трудной и нескончаемой работе над собой, над своей собственной статуей, над идеалом человека. Радостно трепетал он, вспоминая, что не жизненные приманки, не малодушные страхи звали его к этой работе, а бескорыстное влечение искать и создавать красоту в себе самом. Дух манил его за собой, в светлую, таинственную даль, как человека и как художника, к идеалу чистой человеческой красоты. |
| — Не прерывайте меня. Порядок был немедленно восстановлен, и юная докладчица завершила свои заметки следующим образом: — Из моего сочинения, друзья мои, можно сделать целых три вывода. — Кто-то среди публики застонал, но она не обратила внимание на это оскорбление. — Первый — держите ваши лица в чистоте. Второй — вставайте рано. И третий — когда губка с эфиром поднесена к вашему носу, дышите глубже и не брыкайтесь, и тогда ваши зубы будет легко вырвать. Больше мне сказать нечего. — И мисс Нэн села под бурные аплодисменты. — Это замечательное сочинение, и тон возвышенный, и юмора в нем немало. Очень хорошо, Нэн. Теперь очередь Дейзи, — Мистер Баэр улыбнулся одной молодой леди и кивнул другой. Дейзи мило покраснела, занимая свое место за маленьким столиком и начала приятным, негромким голоском: — Боюсь, вам мое не понравится, оно не такое интересное и забавное, как у Нэн. Но лучше мне не суметь. — Нам всегда нравятся твои сочинения, Цветочек, — сказал дядя Фриц, и приглушенный хор мальчишеских голосов, казалось, подтвердил его слова. Ободренная этими проявлениями благосклонности, Дейзи прочла свое маленькое сочинение, которое было выслушано с почтительным вниманием: — Кошка. Кошки — милые животные. Я очень их люблю. Они чистенькие и красивые, и ловят крыс и мышей, и позволяют гладить себя по шерстке, и любят вас, если вы добры к ним. Они очень умные и могут везде найти дорогу. Маленьких кошек называют котятами, и они просто прелесть. У меня двое котят по имени Хаз и Баз. А их маму зовут Топаз, потому что у нее желтые глаза. Дядя рассказал мне прелестную историю о человеке по имени Ма-го-мет. У него была славная кошечка, и, когда однажды она уснула у него на рукаве, а он захотел уйти, он отрезал рукав, чтобы не разбудить ее. Я думаю, он был добрым человеком. Некоторые кошки ловят рыбу. — И я тоже! — закричал Тедди, вскочив с места и горя желанием снова рассказать о пойманной им треске. — Тише! — сказала мать, усаживая его как можно скорее, так как Дейзи, во всем приверженная порядку, очень не любила, чтобы ее прерывали. |
| И непосредственный вывод: неправость всякого человеческого суда. Сразу вслед за смертной казнью следует беседа Пьера с Платоном Каратаевым. И здесь характерный обмен репликами: «— Я пошел на пожар, а тут они схватили меня, судили за поджигателя. — Где суд, там и неправда, — вставил маленький человек» (там же, гл. 12). И через несколько страниц слова Каратаева: «Я говорю — не нашим умом, а Божьим судом». Суд человеческий — суд не Божий. Это только подытоживает то впечатление, которое осталось у Безухова от первого его допроса. «Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтоб потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели… к обвинению… Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы» (там же, гл. 9). Здесь, по существу, мы уже видим как бы конспективное изложение тех мыслей, которые в развернутом виде появляются в романе «Воскресенье» и в последующих публицистических произведениях Толстого. Суд отвергается Толстым как составная часть государства, как функция власти, как проявление этой страшной, бездушной силы. Толстой показывает затем колдовскую роль государства. Государство действует на своих слуг, как наркоз: лишает их воли, разума, каких бы то ни было человеческих чувств. Вот перед нами добродушные французские солдатики. Они дружески разговаривают с Пьером, один из них добродушно относится к Платону, которого фамильярно называет «солдат Платош», но отдан приказ перегонять пленных в другое место. Мгновенное превращение: «“Вот оно!… Опять оно!”… сказал Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещеваниями к людям, которые служили орудием ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер» (там же, гл. 13). |
| Но время бежит, и близится страшный срок. Сломленный недугом Громобой не в силах уже посещать храм и лишь подъемлет к небесам взоры, исполненные кротости и мольбы. И вот страшный день настал, и страдающий грешник встречает его «со стоном и слезами», окруженный молящимися дочерьми, не знающими своей доли. С наступлением ночи затихает «предустрашенная» природа. И вдруг веет тихий ветерок, открывается Божий храм, и, окруженный сиянием, дивный старец приближается к Громобою и девам. Он касается их полою одежды, и девы погружаются в сон. Объятый ужасом Громобой встречает его взгляд, полный укора, вопрошает, кто он и чего ждать, и старец отвечает, что его лик они чтили во храме, а Громобою следует надеяться и страшиться. Вместе с грозой приходит полночь, и в пламени и треске является бес. Однако вид старца смущает его, он требует своей добычи, но в высоте является ангел-мститель и объявляет волю творца: доколе тот, кто чист душою, не воспламенится любовью к одной из дев, не видя ее, и не придет снять с нее и сестер заклятие, они будут спать непробудным сном, а душа их отца присуждена томиться в отверженной могиле, ожидая искупления и пробуждения своих чад. С наступлением утра находят спящих дев и усопшего Громобоя. И когда после погребения скорбящие направляются в «дом печали», пред ними внезапно встают гранитные стены, покрывающиеся лесом, со скрежетом падают затворы на воротах, и, устрашенные, они бегут. В скором времени в запустение приходят окрестные места, их покидают и люди, и звери. И всякую полночь выходит из одинокой могилы тень и протягивает в мольбе к неприступным стенам руки, а одна из спящих встает и идет вкруг высокой стены, обращая вдаль взор, полный тоски и ожидания («Нейдет, нейдет спаситель!»). И с новою луной сменяется дева. И так текут века, и срок искупления неизвестен. Баллада вторая. ВАДИМ Прекрасный юноша Вадим, пленяющий Новгород красотою и мужеством, проводит время в охоте, не устрашаемый ни диким зверем, ни непогодою. Однажды он видит сон, смысл коего ему неясен: чудный муж, облаченный в светлые ризы, с крестом, сияющим на груди, идет, не касаясь земли, держа в руке серебряный колокольчик. Он предвещает Вадиму «желанное вдали» и называется его провожатым. В то же мгновенье Вадим видит деву, черты которой скрыты покрывалом, а на челе лежит благоуханный венок. Она манит его к себе. И пробудившийся Вадим еще слышит звон колокольчика. Вокруг привычная картина: катящий воды Волхов, широкий луг, холмы, — а в вышине что-то звенит — и умолкает. Три раза сряду он видит тот же сон и, не в силах противиться стремленью, прощается с родителями и садится на коня. На распутье он дает волю коню, и тот скачет прямо на юг, не разбирая пути. |
| Движущие силы истории, по мысли Толстого, неизвестны человеку, хотя действие их весьма ощутительно: «...таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали своё действие» (7,264). Поэтому сила, управляющая действием людей, представляется порою неким безликим началом, которому человек по воле своей, либо вопреки этой воле, может лишь подчиняться. Это ощущает Пьер Безухов, тою силою обречённый на несвободу плена: «Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его— Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто. Это был порядок, склад обстоятельств» (7,48). «Вот оно!.. Опять оно!»— сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В изменённом лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещеваниями к людям, которые служили орудиями её, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть» (7,116). Однако жизнь не есть однонаправленное действие некоей роковой силы, но— противо-действие разнонаправленных сил: «Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от неё сила жизни» (7,122). От чего или от кого зависят эти «силы»? кто на них может повлиять? что их порождает? Толстой делает вывод: не только обычный человек, подобный Пьеру или неведомому капралу французской армии, не может влиять на ход истории, но и те, кто признаны историческими деятелями, то есть именно влияющими на историческое движение, суть не более чем исполнители безликой воли истории; таковы даже те, кто поставлен как будто над людьми для воз-действия на проявление их действий. Влияние на события— видимость и самообман. |
|
|
