| Гитлер и его окружение, уже отовсюду отступая, уже накануне гибели, всё так же не могли преодолеть своего стойкого недоверия к отдельным русским формированиям, на тень независимой, не подчинённой им России. Лишь в треске последнего крушения, в сентябре 1944, Гиммлер дал согласие на создание РОА из целостных русских дивизий, даже со своей малой авиацией, а в ноябре 1944 был разрешён поздний спектакль: созыв Комитета Освобождения Народов России. Только с осени 1944 генерал Власов и получил первую как будто реальную возможность действовать — заведомо позднюю. Федералистский принцип тоже не привлёк многих: освобождённый немцами из тюрьмы (тоже в 1944) Бандера уклонился от союза с Власовым; сепаратистские национальные части видели во Власове русского империалиста и не хотели подпасть под его контроль; и за казаков отказывался генерал Краснов, — и только за 10 дней до конца всей Германии — 28 апреля 1945! — Гиммлер дал согласие на подчинение Власову казачьего корпуса. В нацистском руководстве уже наступал хаос: одни начальники разрешали стягивать русские добровольческие части в РОА, другие препятствовали. Да и реально каждый такой сражавшийся отряд было трудно вырвать с передовой, как впрочем и остовцев, желавших в РОА, не легко было вырвать с их тыловых работ. Да не спешили немцы освобождать и военнопленных для власовской армии, на освобождение — машина не прокручивала. Всё же к февралю 1945 года 1я дивизия РОА (наполовину из локотян) была сформирована и начинала формироваться 2я. Поздно уже было и предполагать, что этим дивизиям достанется действовать в союзе с Германией; и давно таимая, теперь разгоралась во власовском руководстве надежда на конфликт Советов с союзниками. Это отмечалось и в докладе германского министерства пропаганды (февраль 1945): “Движение Власова не считает себя связанным на жизнь и смерть с Германией, в нём — сильные англофильские симпатии и мысли о перемене курса. Движение — не национал-социалистическое, и еврейский вопрос вообще им не признаётся”. |
| Даже из простых будничных ингредиентов можно приготовить неожиданный и вкусный ужин Соедините вареный картофель с треской, у вас получится восхитительный теплый салат. Даже из простых будничных ингредиентов можно приготовить неожиданный и вкусный ужин – убеждает нас Анна Людковская и предлагает посмотреть очередной выпуск «Вкусного года». Салат не так прост, как кажется. Треску я припущу в молоке, а картошку пропитаю ароматной чесночной заправкой. В следующий раз замените треску на семгу, а вместе с картошкой сварите черешковый сельдерей. Любой рецепт – это всего лишь идея. Экспериментируйте! Приготовление 1. В кастрюле на сильном огне вскипятите воду, посолите. Картошку разрежьте пополам, отправьте в кастрюлю и варите 10 минут. 2. Чеснок раздавите плоской стороной ножа, почистите. Положите рыбу в небольшую сковородку или сотейник, добавьте чеснок, залейте молоком так, чтобы оно едва покрывало рыбу (возможно, вам понадобится побольше молока, точное количество зависит от размера сковородки). Поставьте сковородку на средний огонь и готовьте в течение 5-7 минут, пока рыба не станет белого цвета. 3. Лук мелко порежьте в кухонном процессоре. Порубите зелень. В салатнике смешайте оливковое масло, лимонный сок и свежемолотый черный перец, добавьте лук. 4. Когда картофель будет готов, порежьте его кружочками толщиной 4-5 мм. Слейте молоко, дайте треске остыть и разберите вилкой на небольшие кусочки для салата. 5. Положите в заправку, аккуратно перемешайте и оставьте на пару минут – горячая картошка как губка впитает в себя соус. 6. Добавьте все остальные ингредиенты в салатник, аккуратно смешайте и ставьте на стол. Этот салат нужно есть теплым. Хитрости Если вы собираетесь подавать салат перед главным блюдом, то в таком случае его хватит на семью из 4 человек. Другие рецепты автора вы найдете на портале «Вкусный год с Анной Людковской» Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. |
| Был уже восьмой час вечера. Масличные деревья нам стали попадаться все чаще и чаще. Все длиннее и длиннее становились тени деревьев. Солнце уже зашло. Мы предчувствуем скорое приближение ночи, которая на востоке быстро наступает после солнечного заката. С востока уже надвигается тьма. На потемневшем небе уже робко загорается бледная, дрожащая вечерняя звездочка. Но вот, высокие утесы, окаймляющие ущелье, стали понижаться, и мы очутились в долине, называемой долиной Еннома, и перед нашими взорами показалась гора Елеонская с находящеюся на ней церковью и высокой колокольней. Налево от нас «Акелдама» – «село крови», уцелевшая до сего дня. Она представляет собой пещерное кладбище, нависшее над угрюмой мрачной долиной Еннома, долиной печали и слез, ставшей символом ада кромешного. Здесь всюду господствует смерть, отовсюду веет ее дыханием. С незапамятных времен, эта долина наводила на людей страх и трепет. Долина Еннома некогда оглашалась воплями детей и раздирающими стонами матерей, у которых отнимали их чад, чтобы принести их в жертву страшному идолу Молоху, воздвигнутому при царях Ахазе, Манассии и Амоне. Детей клали на раскаленные распростертые руки бронзового бога, и они умирали в треске костра, расположенного позади этого идола, умирали при звуках труб и тамбуринов, при исступленных песнях жрецов, при безумных криках жриц, плясавших вокруг кровожадного бога, не знающего милосердия. Звуки этих безумных оргий в честь Молоха смешивались с нечеловеческими, неистовыми криками умиравших жертвенных младенцев и с дикими, раздирающими душу воплями их несчастных родителей, которые, полные горя и отчаяния по своим умершим детям, с проклятием бросались сверху этой долины прямо вниз, чтобы не пережить своих, часто единственных, малюток. «Село крови» избрало себе соответствующее место. Оно представляет собой обширную пещеру, в которой находится много отдельных гробовых помещений, в виде каменных лож с нишами. Это, по преданию, и есть та «земля горшечника», которая была куплена за тридцать сребреников, брошенных раскаявшимся Иудой к ногам первосвященников. |
| Каким-то образом мы с отцом Стефаном поднялись на более высокий ярус. К сожалению, память мне изменяет в последовательности изложения виденного, но, насколько помню, мы далее очутились словно в магазине готового платья. Необычайная духота, скука и уныние составляли как бы воздух этого помещения. Я увидела множество одежды, висящей рядами, и между ними свою душу в виде какой-то одежды, распяленной на вешалке. Тут же стояла как бы клетка, в которой томилась тщательно одетая женская фигура: она словно умирала и не могла умереть от скуки. Я поняла, что все это представляет мытарство за мшелоимство, за суетную любовь к красивым одеждам. (Должна оговориться, что мне очень трудно излагать виденные образы, слова не могут передать их тонкость и необычайную убедительность. Все сейчас звучит грубо и вместе с тем бледно.) Меня тут охватило необычайно рельефное и яркое ощущение виновности, чувство невозможности оправдаться — " непщевати вины о гресех " : такой осязательной вина никогда не ощущалась при жизни. Множество висевших одежд — это были мои мысленные пожелания, даже и неосуществившиеся. Отец Стефан провел меня дальше. Тут я увидела состояние душ моих родственниц, которые тогда еще были живы: они без конца перекладывали с места на место чистое белье. Невыразимой тоской и томлением духа повеяло на меня от этой картины. Отец Стефан мне объяснил, что так они бы мучились, если бы тогда умерли. В пояснение могу сказать, что эти родственницы проводили жизнь спокойную, нравственную в обывательском смысле слова, но эгоистичную. Они спали в житейском уюте, были убежденными " старыми девами " . Отец Стефан вывел меня и из этого кольца. Мы пошли дальше, и вдруг наш путь преградили весы. На одну чашу беспрерывным потоком падали мои добрые дела, а на другую с сухим треском сыпались пустые орешки. Они только ударяли по левой чашке весов, но, несмотря на это, пустая чаша перевешивала полную. В их треске звучала злая насмешка надо мной: эти пустые орешки изображали собой самоуслаждение, сопутствующее моим добрым делам, тщеславие, их обесценивающее. |
| До последнего времени заключенные совершенно не получали табаку, хотя табак из центра получался и по книгам лагеря значился выданный. Один из чекистов-заключенных, отсидев свой срок и явившись в Москву, сообщил об этом в хозяйственный отдел ГПУ, после чего в Соловках стали выдавать табак (махорку) по четверть фунта в неделю. В книгах же, как это я сам видел неоднократно, значится, что табак выдается по полфунта в неделю. Чай, масло (постное), мыло и прочее, совсем не выдаются заключенным, хотя они и присылаются из центра. Все это еще на материке Ногтев и компания продают спекулянтам, присваивая деньги себе. Горячая пища выдается два раза в день: обед и ужин. Обед состоит из отвратительного супа на треске, без каких бы то ни было приправ, и двух ложек каши, обычно, пшенной; на ужин – снова каша, тоже, обычно, пшенная (редко – гречневая), в том же скудном количестве и без масла. Крупа для каш отпускается затхлая. Хозяйственная часть доносит в Москву о том, что, «имеющийся в лагере скот, идет в пищу заключенным». Это, в лучшем случае, фантазия. Заключенные питаются исключительно треской, не всегда свежей. В очень редких случаях – по коммунистическим праздникам, например, (7 ноября или 1 мая), – в общую кухню с бойни привозятся головы, ноги и хвосты зарезанного скота. В такие дни несчастным заключенным нищенский соловецкий обед кажется пиршеством Лукулла. Отдаются в общую кухню и туши заболевшего скота, в результате чего я был свидетелем ряда отравлений. Мечта всего лагеря – получать продукты для обеда и ужина на руки и самим готовить себе пищу – для подавляющего большинства неосуществима. Такой порядок сузил бы рамки административного грабежа, а потому, выдача продуктов на руки производится только «по блату». Политические и партийные получают все продукты только на руки; об их пайке я буду говорить в следующей главе подробнее. Читатель уже знает, что, по милости администрации, соловецкая «центро-кухня» находится рядом с «центро-сортиром». Это обстоятельство, а также крайняя нечистоплотность поваров «центро-кухни» (исключительно, из числа шпаны), превратили кухню в мерзостную клоаку. Только, систематически голодающие, соловецкие узники могут есть эти вонючие «обеды» и «ужины» без отвращения. Вновь прибывающие заключенные, продолжительное время не могут без отвращения и позывов к рвоте подносить ложки ко рту. |
| Отец клялся, что на другой же день поутру выроет труп Виркциана и сожжет его в присутствии всех своих родственников. Ночь прошла в величайшем волнении, и ничто не могло успокоить несчастных родителей. Болезнь была продолжительна. Рава особенно боялась приближения ночи и всегда просила, чтоб кто-нибудь у нее сидел. Так как ее родители изнурены были от беспокойства и хлопот в прошедший день и не могли провесть другой ночи без сна, то я предложил им свои услуги, которые приняты были с признательностью. Я знал, что это не покажется для морлаков необыкновенным. Но я никогда не забуду ночей, проведенных без сна подле этой бедной девушки. При малейшем шуме, при малейшем треске пола, при малейшем дуновении ветра она вздрагивала. Во сне мучили ее ужасные грезы, и часто пробуждалась она, испуская страшные вопли. Чувствуя приближение сна, она мне часто говорила: пожалуйста, не спи, возьми в одну руку твой бич ( rosaird ), а в другую большой нож и стереги меня. Иногда она засыпала, держась за меня обеими своими руками. Мрачные мысли беспрестанно ее мучили. Она чрезмерно боялась смерти и почитала себя погибшею, несмотря на все доводы, которыми мы старались ее успокоить. Чрез несколько дней она чрезвычайно похудела, губы посинели и в черных ее глазах изображалось нечто дикое; я не мог на нее смотреть без внутреннего содрогания. Мне вздумалось подействовать на ее воображение приятным образом и притвориться, будто я угадываю ее мысли, но, к несчастью, я лишился всей ее доверенности, пошутив на счет ее легковерия. Таким образом, я совсем не успел в своем намерении показаться волшебником, который мог ее спасти; напротив с того времени ее положение становилось час от часу хуже. Накануне своей смерти Рава мне сказала: «Я умираю сама от себя. Такой-то (она назвала одного молодого человека) хотел меня увезти ; я ему отказала и потребовала у него сначала серебряной цепочки. Он отправился в Марсеску для покупки оной, и в это-то время пришел вампир. Но, — прибавила она, — ежели б меня не было дома, то он, может быть, умертвил бы мою матушку, а так все к лучшему». На другой день она позвала своего отца и заставила его обещать, что он сам отрубит у ней голову после ее смерти, чтобы она не сделалась вампиром. Потом обняла она свою мать и попросила ее сходить на могилу одного святого близ деревни, посвятить ему букет роз и после назад к ней принести. Я удивился нежным чувствованиям этой молодой девицы, которая хотела через сие ужалеть свою мать и избавить ее от страшного зрелища последних своих минут. После того исповедовалась она и приобщилась Святых Тайн с спокойствием духа. Чрез два или три часа она стала тяжело дышать и глаза ее сделались неподвижными. Вдруг она схватила руку своего отца, сделала движение, как будто хотела его обнять — и перестала жить. Болезнь продолжалась не более одиннадцати дней. Какое пагубное действие суеверия! Чрез несколько часов я простился с деревней . Глава XXXII |
| Прямо с ходу, неожиданно, мы подошли к окопам, а потом оказались в них. Чувство было самое обыденное, как на привале. Видимо, скоро будет рассвет, очень хотелось есть. Сухой паёк был съеден двое суток назад, вспоминалась буханка хлеба, найденная накануне по дороге, эта буханка валялась на пути. Странно было, что её не подобрали до нас, тогда же я её поднял, и мы жадно съели её. В окопе нас казалось мало после того, как мы шли ночью, но было уже привычно, здесь мы и должны были быть, все те, кто стоит рядом. Давно рассвело уж. Послышалось, но не мне одному, это я понял по лицам, далеко в стороне или далеко впереди что-то начало происходить. Понятно было лишь то, что там были наши, и только от них шло всё, что там делалось. Вскоре слева от окопа появились раненые, были видны согнутые спины, стоны раздавались где-то за нами. Над окопом неожиданно вырос лейтенант, шедший с нами ночью на передовую, в памяти остался чудовищно раскрытый рот: «Впе-е-р-ё-ёд!!!» Когда вылезли из окопов и побежали по ржаному полю, всё трещало вокруг от выстрелов, но никого во ржи не было видно, мы бежали за лейтенантом. Когда залегли, я в трёх шагах от себя увидел лежавшего неподвижного человека, немолодого, понял - убитый. Наш. Он лежал на боку, с подогнутыми к животу ногами, обнажённый от живота до колен, я подумал, что он мучился и сам разделся. Это меня почему-то больше всего удивило, но я не почувствовал никакого ужаса, как будто уже видел это раньше. Попадались во ржи другие убитые, один - и этим он отличался от других, похожих друг на друга, - с разбитым черепом. Стреляли, перебегали. Непонятно, когда загорелась рожь и сколько времени прошло, когда появились самолёты. Их не было видно, но они летели где-то рядом, сзади, очень низко, и затихали в треске горящей ржи. После них жиденьким, почти безобидным казалось потрескивание. И вдруг буквально в десяти-пятнадцати шагах, где начиналась непримятая рожь, выскочила фигура в зелёном френче, закричавшая что-то по-немецки, и тут же упала от соседнего от меня выстрела, сапогами к нам, с кобурой на боку, - это я рассмотрел, когда немец уже лежал в нескольких шагах от нас, удивительно тихий, в такой же удивительно вдруг наступившей тишине. |
| — Алло! Алло! Алло! — надрывался я почти минуту, а потом слабенький голос пискнул среди треска что-то вроде «миста Харьо, миста Харьо?» — Да, да, Хэрриот слушает! — крикнул я, на чем все и кончилось. Не стану докучать читателям подробностями моей борьбы с телефоном. Достаточно сказать, что длилась она почти час, что порой голосок пищал свое «миста Харьо?», но мои отчаянные вопли оставались без отклика. Лишь один раз, точно луч света, рассекающий тьму подземелья, очень английский голос отчеканил мне пряма в ухо: «О господи! Ничего не слышно!» Наконец-то Лондон! Я готов был разрыдаться в трубку, но вновь наступило потрескиваюмее безмолвие. Улица за окном померкла, надеяться больше было не на что, я поблагодарил толстуху и ушел. На обратном пути в гостиницу меня грызла черная тоска, я застрял в Стамбуле без всякой надежды когда-нибудь вернуться к семейному очагу, развлекательная поездка на сказочный Восток обернулась полным фиаско, никогда в жизни я не томился таким голодом и в довершение всего остался без ужина. А главное, что я скажу моим друзьям фермерам? Вина, конечно, не моя, но ведь я взялся что-то устроить и полностью их подвел. Джо с Ноэлем ждали меня в обеденном зале. Не успел я войти, как Ноэль вскочил на ноги. — Мы попросили, Джим, оставить вам горячее! — крикнул он, выскочил за дверь и через минуту вернулся с тяжело нагруженным подносом. Меня очень тронуло, что они не только позаботились о моем желудке, но и ни о чем не спрашивали, пока я не съел все вплоть до последней крошки великолепного хлеба. Только тогда оба вопросительно посмотрели на меня. — Извините, ребята. Ничего не вышло! — И я поведал о сорокапятиминутиом треске в телефонной трубке. Они заметно приуныли. — Так что же нам делать-то, Джим? — буркнул Джо, уставившись на свои колени. Еще несколько минут назад я ответил бы «Понятия не имею!», но, по-видимому, от сытости у меня прояснилось в голове. — Наличных у меня маловато, — ответил я. — Но чековая книжка с собой. Завтра поеду на аэровокзал, оплачу чеком три билета до Лондона в кассе Британской авиакомпании, а домя экспортная фирма возместит мне этот расход. Так просто! Только зря время потерял на почте! |
| Покачивавшей головой, Он понял, что из переделки Едва ли он выйдет живой. Тогда он взглянул благодарно В окно, за которым стена Была точно искрой пожарной Из города озарена. Там в зареве рдела застава, И, в отсвете города, клен Отвешивал веткой корявой Больному прощальный поклон. " О господи, как совершенны Дела твои, думал больной, Постели, и люди, и стены, Ночь смерти и город ночной. Я принял снотворного дозу И плачу, платок теребя. О боже, волнения слезы Мешают мне видеть тебя. Мне сладко при свете неярком, Чуть падающем на кровать, Себя и свой жребий подарком Бесценным твоим сознавать. Кончаясь в больничной постели, Я чувствую рук твоих жар. Ты держишь меня, как изделье, И прячешь, как перстень, в футляр " . Музыка Дом высился, как каланча. По тесной лестнице угольной Несли рояль два силача, Как колокол на колокольню. Они тащили вверх рояль Над ширью городского моря, Как с заповедями скрижаль На каменное плоскогорье. И вот в гостиной инструмент, И город в свисте, шуме, гаме, Как под водой на дне легенд, Внизу остался под ногами. Жилец шестого этажа На землю посмотрел с балкона, Как бы ее в руках держа И ею влавствуя законно. Вернувшись внутрь, он заиграл Не чью-нибудь чужую пьесу, Но собственную мысль, хорал, Гуденье мессы, шелест леса. Раскат импровизаций нес Ночь, пламя, гром пожарных бочек, Бульвар под ливнем, стук колес, Жизнь улиц, участь одиночек. Так ночью, при свечах, взамен Былой наивности нехитрой, Свой сон записывал Шопен На черной выпилке пюпитра. Или, опередивши мир На поколения четыре, По крышам городских квартир Грозой гремел полет валькирий. Или консерваторский зал При адском грохоте и треске До слез Чайковский потрясал Судьбой Паоло и Франченки. После перерыва Три месяца тому назад, Лишь только первые метели На наш незащищенный сад С остервененьем налетели, Прикинул тотчас я в уме, Что я укроюсь, как затворник, И что стихами о зиме Пополню свой весенний сборник. Но навалились пустяки Горой, как снежные завалы. Зима, расчетам вопреки, Наполовину миновала. |
| — Пальба на выбор! — скомандовал Брызгалов. Солдаты точно ждали этого. Каждый уже наметил жертву… В треске и грохоте залпов и отдельных выстрелов тонули крики и стоны раненых. Казалось, земля до самых таинственных недр своих расседалась, скалы раскалывались, и вздрагивали горы в этом невообразимом неистовстве боя. А пешие дружины врага спокойно всё шли да шли новыми грядами грозных валов на смену павшим, шли со спокойною преданностью судьбе, с верою в свою правоту… — Молодцы! — невольно вырвалось у наших солдат. — Да, это не то, что чечня!.. — Куда чеченцу! Ему только бы разбоем. Он… — и, не кончив, говоривший схватывается за руку товарища и падает вниз. — Даром выстрелов не тратить! Порох дорог! Помнить это!.. — слышится бодрый голос Брызгалова. Теперь уже внизу волнуется сплошное море лезгин. Гвалт оттуда. Напрасно — сверху на выбор бьют мюридов и наибов, — точно никому там и дела нет до этого… Вот уже лестницы подставлены к стенам и крутым гласисам… Их много… В некоторых местах — они одна к одной сплошь… Орудия уже не прерывают кровожадного рёва. Клубы дыма стоят кругом, вся крепость закурилась ими, точно это залитый водою костёр, обволакивающийся паром и чадом… В дыму глухие крики… То и дело в нём мелькают новые лица. — Штыками бодрей встречай! — грозовой уже носится голос Брызгалова. Какая-то голова в папахе показалась у самого Кнауса. Тот рубнул шашкой, и, раскинув руки, лезгин летит с лестницы вниз… Другой ему навстречу… Кнаус и его отправил туда же… Третьего постигает та же участь. Но вдруг перед ним несколько голов. Он рубнул одну, — но тут грудь с грудью, неведомо как, оказывается громадный лезгин в бараньей шкуре и хрипло кричит что-то офицеру… Кнаус и не замечает, что у того в руке кинжал, — да и незачем, потому что штык ближайшего солдата глубоко проникает в грудь горца, и его обессиленная рука с кинжалом падает, не нанеся рокового удара. Кнаусу — дела по горло. Он справился с третьим, не сообразив сгоряча, что тот выстрелил ему в лицо и только потому и промахнулся, что другой солдат со стороны прикладом тронул его в бок… Бой вверху идёт у орудия. |
|
|
