| – Только один Крылов… честная душа. Если бы не его шуйский полк, я бы не выручал тех, что один против ста отбиваются теперь на моих редутах… Один против ста – львами!.. Сколько героев – и все это на смерть!.. Он выпрямился в седле и снял шапку. – Слышите?..-махнул он ею по направлению к редутам. Огонь разгорался там с такой бешеной силой, что, казалось в треске ружейных выстрелов и в реве орудий, не смолкавшем ни на одно мгновение, рушились в прах все эти твердыни, вставшие на страже Плевны… Силуэты редутов, еще недавно выделявшихся на сером небе, окутало густыми тучами порохового дыма… В этих тучах умирали львы; в этом дыму десятки таборов обрушивались на остатки героических рот, изверившихся в победе и не желавших спасения… Но грохот бойни, неистовые крики нападающих, ответные вызовы защищавшихся – вот все, чем сказывалась битва… Глаз не видел ничего… Казалось, само грозное божество смерти и истребления задыхалось в этом стихийном дыму приносимых ему жертв… – Слышите?.. Люди дрались и будут еще драться, но таких – не будет… Они лягут там… Они дали слово и умрут… Слышите? Их горсть, а вон какое “ура”… Прямо в лицо врагам… Окруженные со всех сторон. Раздавленные!.. Ну что ж!.. Они сделали все… Невозможное оказалось возможным… Больше нельзя… Господа!.. Голос его дрогнул – опять… Пауза… Все притаили дыхание… – Господа, мы отступаем… Мы отдадим туркам взятое… Сегодня-день торжества для наших врагов. Но и нам он славен… Не покраснеют мои солдаты, когда им напомнят тридцатое августа… Господа, мы уходим… Шуйцы прикроют отступающих… Вперед и скорее!.. Шпоры до крови разодрали белую кожу великолепного коня, который стремглав бросился по неровной и влажной почве… Ветер свистал мимо ушей вместе с пулями, уносившимися вдаль… Бешено мчались всадники, точно от каждого мгновения зависела жизнь дорогих и милых людей… Молоденький ординарец сорвался с коня и покатился вниз, но ждать его было некому и некогда, и спустя минуту одни он опять догнал генерала… У этого из-под закушенной губы проступила кровь, глаза безнадежно смотрели вперед и ничего не видели, фуражка осталась в руках и слипшиеся волосы космами легли на лоб… Конь совсем обезумел под нетерпеливым всадником, мундштук рвал рот, и заалевшая пена разбрасывалась по сторонам от окровавленной морды… Штабной, спеша за генералом, вежливо, почтительно кланялся каждой пролетавшей мимо пуле, причем, если бы окружающим был досуг, они, разумеется, могли бы оценить, до какой степени удивительной гибкости и эластичности дошла шея этого доблестного и щеголеватого офицера… |
| Вспоминаю, как сон. Проходили темневшим садом. Белая беседка, колонны и блеск воды. Черные ветви в небе, зеленые и голубые звезды. Как будто чокали соловьи, пускали трели. Она вела меня под руку, сажала на скамейки, веяла на лицо платочком, целовала и называла мальчиком. Наконец выбрались на широкую дорогу, постучались в какую-то казарму. Горели огоньки в окошках. Я с жадностью напился. Сидел в высокой и скучной комнате, с голыми белыми стенами, с красными занавесками на окнах. Сидел на табуретке, придерживаясь за стол, смотрел на Государя в рамке, на спавшую канарейку в клетке. Они качались. Усатый старик в розовой рубахе пил чай с баранками и все приставал налить: – А то бы выпили. У меня чай дворцовый, по знакомству. Чай знаменитый. А то налью?… Когда Государь здесь был, самый этот чай пил. И от головы оттянет… А то бы выпили, а?… Значит, сестрица это вам, барышня-то с вами?… Он макал в чай баранки и все приставал с чаем. Я пробовал что-то говорить, но было тошно. Комната качалась, и самовар, и розовый старик усатый, и занавески с клеткой. Сверчки трещали. – Водка у меня есть! – выпалили усы, как пушка, и закачалось в треске. – Первое дело, как слабость, – водки выпить!… Я помню серые усы, и рюмку, и баранки. Помню седую лошадь, гремучую пролетку, чоканье подков, ночь… соломенную шляпку, щекочущую васильками щеки, руку за спиной, томящие духи, ужасные… прикосновенье губ, тревожный шепот… Я забывался, вздрагивал от стука. Узнавал заборы. Вот и дом…? – Помни… – шептал мне кто-то, – дурно… встретила тебя… – Прощайте… – шептал я фонарю, который падал. Ворчал извозчик. Хлопала калитка. Мотался Гришка… – узнал я бляху. Со свечкой кто-то… Кричали… куда-то подняли и опустили на потолок в сенях… Кто-то возился около меня, шептался: «Доктор!., доктор!…» Нашатырный спирт, одеколон… лампадка, тени… сигарный запах… …На голову лед… лед!., лед!… XLIV Я потерял сознание этой жизни – был где-то, вне. Сразу я был как будто во многих жизнях, но странного в этом не было. Это уже потом, когда вспоминалось смутно, казалось странным, как я себя мог видеть, с собой кружиться, видеть себя умершим, куда-то убегавшим с нею… И столько было чудесного! Звенели такие звоны, сияли такие светы!… |
| Квартира постепенно превратилась в медвежье логово, пустые бутылки, объедки, грязная посуда на всех столах. Единственное живое существо, которое напоминало о семье, был огромный старый кот Филька. Зубы у него почти все выпали, ел он только протертую треску. Это был Катин кот, но ей сейчас было не до него, она готовилась к экзаменам, а мачеха боялась, что на даче, без присмотра, кот убежит. Вот и оставили они его на попечение Шуры. Расписали ему все на бумажке, приказали в случае чего звонить. Новая жизнь Шуры была привязана к другим мыслям, о протертой треске он не думал, и Филин жрал с утра до вечера остатки колбасы и селедки. Кот был счастлив, но в один прекрасный день от постоянного пережора закуской он стал загибаться. Живот у него раздулся, он громко орал, просил о помощи. Надя сидела над ним, гладила его за ушком и курила. — Что делать будем? Ветеринара в августе нет, а на дачу звонить и рассказывать, что кот подыхает, я не могу. — Шура вспомнил, что однажды с котом уже была такая история, Катя накормила его печеночным паштетом, и у Фильки был запор. Они тогда вдвоем ставили ему клизму и кота спасли. Шура пошарил в аптечке, нашел резиновую грушу, наполнил ее водой, кота положили на пол, и Надя обеими руками крепко захватила его лапки, чтобы не вырывался. Шура ввел предмет в задницу Филина. Кот страшно испугался, стал вырываться, дико кричать, живот его раздулся, как большой детский мячик, но Шура накрыл его голову подушкой, чтобы он не поранил Надю, и крепко прижал ее левой рукой. Вода в клизме кончилась, кот успокоился и затих. — Вот увидишь, сейчас он помчится к себе на песок, просрется, и все будет хорошо, — со смехом сказал Шура. Надя разжала пальцы, лапки кота упали безжизненными тряпочками; скинули подушку с головы Филина… Выпученные глаза, открытый рот с вывалившимся язычком. Кот был мертв. Шура этого не ожидал. Звонить на дачу и рассказывать о случившемся он не мог. Как правдиво соврать — на ум не приходило. Надя предложила сказать, что кот сидел на подоконнике, смотрел на улицу (а это он любил), прилетела птичка, он ее лапкой хотел поймать и бац — свалился и разбился! Версия правдоподобная. |
| Непрерывное ничегонеделание вырабатывает людей совершенно непригодных, трутней, у которых только лишь одно стремление, жить на счет других. Постоянная, непрерывная работа, работа безо всякого отдыха, дает обществу болезненных инвалидов с несвоевременно разрушенным телом, юных и расслабленных старцев. Но это все избитые, старые, прописные истины и, если я останавливаю на них ваше внимание, то только для того, чтобы более последовательно подойти к следующему, мало обращающему на себя внимание современного человечества, явлению. Я хочу обратить ваше внимание на отсутствие в нашей сутолочной жизни; жизни на рынке житейской суеты; жизни в беспрерывном шуме, в беспрерывном треске, начиная с грохота извозчичьих экипажей, с велосипедных и автомобильных сирен, трамвайных звонков, паровозных, заводских гудков и кончая: уличными шарманками, взвизгивающими гармониками, стройными фанфарами театральных оркестров и нежными мелодиями не менее нежных вальсов, равно как и завываниями порнографических «ойр», «матчишей» современных «семейных» вечеринок, журфиксов и балов, которые превращают ночи в дни, а дни в ночи, и тем самым калечат природу и калечат человеческую жизнь; я хочу обратить ваше внимание на полное отсутствие в этой жизни умиротворяющей, благодатной тишины. Люди умышленно вычеркнули из своей личной жизни это небесное благо, которое дано человеку в таком же отношении к суете и деятельности, как ночь ко дню. Суета, работа, шум, движение и – спокойная, благодатная тишина. День и ночь. Яркие лучи солнца и – серебристо-матовый свет луны... Тишина вычеркнута. От тишины бегут. От тишины спасаются, потому ли, что тишина, как чистое, яркое зеркало, на своей поверхности вырисовывает те уродливые явления на почве человеческих взаимоотношений, которые имеют место в беспрерывной сутолоке житейской суеты. Потому ли, что тишина понуждает человеческую душу невольно оглянуться на пережитую сумятицу и увидать в ней и неприглядность своих деяний, и пустоту, и бесцельность всей жизни, построенной на этой пустой сумятице. |
| Арсиноя и Мирра не знали в точности расположения катакомб. Они заблудились и попали в самый нижний ярус, находившийся в глубине пятидесяти локтей под землей. Здесь трудно было дышать. Под ногами выступала болотная вода. Изнеможенное пламя лампад тускнело. Зловоние отравляло воздух. Голова у Мирры закружилась; она потеряла сознание. Анатолий взял ее на руки. Каждое мгновение опасались они натолкнуться на воинов. Была и другая опасность: выходы могли завалить, и они остались бы под землей заживо погребенными. Наконец Ювентин окликнул их: – Сюда! Сюда! Согнувшись, нес он на плечах своих старца Дидима. Через несколько минут они достигли тайного выхода в каменоломню и оттуда – в Кампанию. Вернувшись домой, Арсиноя поспешно раздела и уложила в постель Мирру, все еще не приходившую в себя. В слабом мерцании зари, стоя на коленях, старшая сестра долго целовала неподвижные, худые и желтые, как воск, руки девочки. Странное выражение было на лице спящей. Никогда еще не дышало оно такою непорочной прелестью. Все ее маленькое тело казалось прозрачным и хрупким, как слишком тонкие стенки алебастровой амфоры, изнутри озаренной огнем. Этот огонь должен был потухнуть только с жизнью Мирры. XVIII Поздно вечером, в болотистом дремучем лесу, недалеко от Рейна, между военным укреплением Tres Tabernae и римским городом Аргенторатум, недавно завоеванным аламанами, пробирались два заблудившихся воина: один неуклюжий исполин с волосами огненного цвета и ребячески простодушным лицом, сармат на римской службе, Арагарий, другой – худенький, сморщенный, загорелый сириец, Стромбик. Среди стволов, покрытых мхом и грибными наростами, было темно; в теплом воздухе падал беззвучный дождь; пахло свежими листьями берез и мокрыми хвойными иглами; где-то вдали куковала кукушка. При каждом шелесте или треске сухих веток Стромбик в ужасе вздрагивал и хватался за руку спутника. – Дядя, а дядя! Арагария называл он дядей не по родству, а из дружбы: они были взяты в римское войско с двух противоположных концов мира; северный прожорливый и целомудренный варвар презирал сирийца, трусливого, сладострастного и умеренного в пище и питье, но, издеваясь, жалел его, как ребенка. |
| И в самом деле, как будто повинуясь заклинаниям, ветер поднялся на площади, но, вместо того чтобы загасить костер, он раздул подложенный под него хворост, и пламя, вырвавшись сквозь сухие дрова, охватило мельника и скрыло его от зрителей. – Шагадам! Кулла! Кулла! – послышалось еще за облаком дыма, и голос замер в треске пылающего костра. Наружность Коршуна почти вовсе не изменилась ни от пытки, ни от долгого томления в темнице. Сильная природа его устояла против приготовительного допроса, но в выражении лица произошла перемена. Оно сделалось мягче; глаза глядели спокойнее. С той самой ночи, как он был схвачен в царской опочивальне и брошен в тюрьму, угрызения совести перестали терзать его. Он тогда же принял ожидающую его казнь как искупление совершенных им некогда злодейств, и, лежа на гнилой соломе, он в первый раз после долгого времени заснул спокойно. Дьяк прочел перед народом вину Коршуна и ожидающую его казнь. Коршун, взошедши на помост, перекрестился на церковные главы и положил один за другим четыре земных поклона народу, на четыре стороны площади. – Прости, народ православный! – сказал он. – Прости меня в грехах моих, в разбое, и в воровстве, и в смертном убойстве! Прости во всем, что я согрешил перед тобою. Заслужил я себе смертную муку, отпусти мне вины мои, народ православный! – И, повернувшись к палачам, он сам продел руки в приготовленные для них петли. – Привязывайте, что ли! – сказал он, тряхнув седою кудрявою головой, и не прибавил боле ни слова. Тогда, по знаку Иоанна, дьяк обратился к прочим осужденным и прочел им обвинение в заговоре против государя, в намерении отдать Новгород и Псков литовскому королю и в преступных сношениях с турским султаном. Их готовились повести, кого к виселицам, кого к котлу, кого к другим орудиям казни. Народ стал громко молиться. – Господи, господи! – раздавалось на площади. – Помилуй их, господи! Приими скорее их души! – Молитесь за нас, праведные! – кричали некоторые из толпы. – Помяните нас, когда приидете во царствие Божие! |
| В холодную погоду полынью, скрытую под снегом, иногда можно распознать по характерному «парению». А темное пятно на ровном снежном покрове может означать, что в этом месте лед более тонок, чем вокруг. В изгибах рек надо стараться держаться как можно дальше от обрывов: там течение быстрое, неспокойное, лед тоньше и промерзает неравномерно. Весной лед наиболее опасен на участках, густо заросших осокой, у затопленных кустов. Выходить на берег и особенно спускаться к реке следует в местах, не покрытых снегом. В противном случае, поскользнувшись и раскатившись на склоне, можно угодить даже в видимую полынью, так как затормозить скольжение на льду бывает очень трудно. При выборе пути никогда не «вспахивайте целину», не ищите новых путей, идите по натоптанным до вас тропам и дорожкам. Люди лучше знают, где идти безопасней. А главное, на тропах лед толще, так как в этом месте его постоянно наращивали, утрамбовывая снег. Лучше всего двигаться по колее, пробитой прошедшей недавно автомашиной. Если лед выдержал несколько автомобильных тонн, то ваши десятки килограммов — уж как-нибудь. По льду, прочность которого сомнительна, идти следует поодиночке, сохраняя интервал между людьми не менее пяти метров. Первым, налегке, прощупывая и простукивая лед палкой, должен идти наиболее опытный мужчина. Его желательно страховать с помощью длинной веревки, обвязанной вокруг груди. Если у вас за спиной рюкзак, одну лямку следует снять, чтобы иметь возможность мгновенно избавиться от него. Или волочить в нескольких метрах за собой на веревке. Крепления на лыжах надо расстегнуть, руки из петель лыжных палок вытащить. Нелишним будет переложить из карманов тяжелые предметы в сумку, чтобы при проваливании под лед они не потянули вас вниз. Идти по льду следует осторожно, скользящим шагом, мягко ставя ногу на всю ступню. Практика показывает, что лед довольно редко проламывается мгновенно. Обычно пролому предшествует треск, проседание льда, изменение его внешнего вида, может выступить вода. ! При характерном треске или проседании льда лучше сразу же вернуться назад. Возвращаться в подобных случаях допустимо только по собственным следам, не отрывая ног от поверхности льда. Это самый безопасный путь. |
| И вот земная, по типу, слава их также проходит с шумом, ибо и при большом, внешнем треске ее она, рождаясь в пустоте и от пустоты, впусте и проходит. Но есть и иная слава в них – слава общенародного доброделания, народных заслуг (как высмеиваемые теперь пошлостью человеческой подвиги любви христианской в освобождении братьев-славян русскою кровью). Та слава, несомненно, воспомянется пред Богом и пойдет и в вечный Небесный Иерусалим. Недаром обреченная на гибель Сербия такою благодарною памятью прославляет царя-мученика за спасение свое. Ворота его не будут запираться... Нужно себе представить, чем являлось это запиранье ворот в те времена, когда в них была реальная нужда и порождений ею всеобщий исторический обычай. Это – постоянное ожидание врагов и опасности; это – наглядное выражение давящей стесненности, ограниченности, невозможности выйти на ширь, простор и свободу. И вот то же самое, говорят нам люди духовного опыта 410 , бывает и в самочувствии грешника, которого сковал и оседлал порок и у которого даже на глаза от предрассудков и пристрастий порочных налегли и не дают видеть по сторонам неустранимые шоры 411 . А там, в небесных обителях, напротив, вечная свобода, необъятная ширь и простор; там – бесконечные горизонты и возможности для всякого жизненного развития, для утоления всех запросов, всех стремлений, всякой деятельности нашего богоподобного духа 412 . «День же будет там, а не ночь, потому что ночь определится для грешников» 413 , – добавляет св. Андрей Кесарийский . Стих 27: И снова подчеркивается, что войдут в этот великий и святой Божий город только те, кто этого достоин, – которые записаны у Агнца в книгу жизни, и этим еще раз отстраняется заблуждение всех тех, которые хотели бы ввести туда и диавола, и диаволоподобных богопротивников из нашего человеческого рода. Совершенно ясная и прямо необходимая по соображениям здравого разума истина эта еще более отчетливо и точно утверждается здесь и по самому тексту в прямом приложении ко всему этому разряду грешащих: И не войдет в него (в Иерусалим) ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи. Можно ли еще отчетливей и лучше обозначить этот, недопускаемый к блаженству, сознательно беззаконный тип?! Не просто ведь сказано: грешащие ложью и подобными видами греха или даже мерзости нравственной. Нет: оттенено – преданные мерзости, преданные – значит, сердце свое отдавшие мерзости лжи, и именно потому, что по природе, по типу своему духовно-нравственному, они уже навеки выявили в себе эти отрицающие свет мрак и тьму, эту нечистоту как таковую. И тогда – действительно, как мы уже и приводили: Кое общение свету со тьмой; Христу с велиаром?.. (См.: 2Кор.6:14–15 .) Глава 22 |
| Внешне Рэсси ничуть не изменился – такой же лохматый, с распущенным хвостом, чуть раздутый, похожий на маленького кита. Но пловец Индекс уже не был тем любопытным, храбрым Рэсси, который когдато спасал синего кита вместе с дельфином Белобочкой. Встреть Индекс в морских глубинах Белобочку, он равнодушно проплыл бы мимо. Индекс слушался только новых хозяев: яхту «Альбатрос», фон Круга, его машину. Впрочем, свое прежнее имя Индекс тоже не помнил. Одинокий пловец был спринтером глубин. Когда Рэсси набирал скорость, его дельфинья водоотталкивающая кожа позволяла легко скользить в струях воды. Все звуки моря интересовали его не больше, чем делового человека – разговоры дрессированного попугая. В скрежете, треске, писке, щелканье и болтовне рыбьих стай, в гуле морского прибоя и монотонном шорохе подводных течений он выделял лишь шум кораблей, которых опасался. Кильватерный след в воде сохранялся долгое время, и Рэсси старался обходить стороной морские дороги кораблей. Он пользовался иногда путями кашалотов, которые преследовали кальмаров и глубинных рыб, и эти пустынные морские «охотничьи тропы» вели Рэсси к цели. В одном из течений он натолкнулся на запах синего кита. В памяти промелькнул какой-то знакомый образ и пропал. Быстрые струи подхватили Рэсси, и одинокие путешественники – Нектон и его бывший спаситель – так и не встретились. Два корабля, как огромные, зарывшиеся в ил рыбины, покоились на дне, – к ним и спешил Рэсси. Несколько веков назад в бурном море разыгралась обычная трагедия: корвет, доставлявший колониальное золото, был встречен корсарами, разбит и потоплен; буря, захватившая в пути грабителей, пригнала корабль разбойников на то же место, швырнула на камень, торчавший из волн. Они лежали на боку в полумиле друг от друга – два давних противника, и мир забыл о них, лишь несколько строк сохранили старые рукописи. Приблизившись к кораблям, Индекс послал условный радиосигнал яхте «Альбатрос» и, выпустив стальной бур, стал с легкостью разрушать гнилое дерево. И хотя Индекс видел под водой, он включил поисковый луч лазера, чтоб работать наверняка в корабельном трюме. Узкий пучок света привлек каких-то странных существ. Сплющенные, извивающиеся тела двинулись к разведчику, и он кликнул на помощь акул. |
| Ваша спутница в особенности должна это оценить. Не правда ли, сударыня? – прибавил он, обращаясь на этот раз прямо к Татьяне. Татьяна подняла на Потугина свои большие, ясные глаза. Казалось, она недоумевала, чего хотят от нее, и зачем Литвинов познакомил ее, в первый же день приезда, с этим неизвестным человеком, у которого, впрочем, умное и доброе лицо и который глядит на нее приветливо и дружелюбно. – Да, – промолвила она наконец, – здесь очень хорошо. – Вам надобно посетить Старый замок, – продолжал Потугин, – в особенности советую вам съездить в Ибург. – Саксонская Швейцария, – начала было Капитолина Марковна… Взрыв трубных звуков прокатился по аллее: это военный прусский оркестр из Раштадта (в 1862 году Раштадт был еще союзною крепостью) начинал свой еженедельный концерт в павильоне. Капитолина Марковна тотчас встала. – Музыка! – промолвила она. – Музыка а la Conversamion!.. Надо туда идти. Ведь теперь четвертый час, не правда ли? Общество теперь собирается? – Да, – отвечал Потугин, – теперь самый для общества модный час, и музыка прекрасная. – Ну, так мешкать нечего. Таня, пойдем. – Вы позволите сопровождать вас? – спросил Потугин, к немалому удивлению Литвинова: ему и в голову прийти не могло, что Потугина прислала Ирина. Капитолина Марковна осклабилась. – С великим удовольствием, мсье… мсье… – Потугин, – подсказал тот и предложил ей руку. Литвинов подал свою Татьяне, и обе четы направились к Конверсационсгаузу. Потугин продолжал рассуждать с Капитолиной Марковной. Но Литвинов шел, ни слова не говоря, и только раза два безо всякого повода усмехнулся и слабо прижал к себе руку Татьяны. Ложь была в этих пожатиях, на которые она не отвечала, и Литвинов сознавал эту ложь. Не взаимное удостоверение в тесном союзе двух отдавшихся друг другу душ выражали они, как бывало; они заменяли пока – слова, которых он не находил. То безмолвное, что началось между ими обоими, росло и утверждалось. Татьяна опять внимательно, почти пристально посмотрела на него. То же самое продолжалось и перед Конверсационсгаузом, за столиком, около которого они уселись все четверо, с тою только разницей, что при суетливом шуме толпы, при громе и треске музыки молчание Литвинова казалось более понятным. |
|
|
