| Октавиан-Август. Начало Империи Мертвенность правительственного состава, ещё сомнительная при Кесаре (ибо царство Рима могло объясниться гением поработителя), выказалась после его смерти во всей свой наготе. Едва освобождённые, Римляне снова подпали под власть, не оправданную даже славой. Грязный и свирепый триумвират разделил между собою всё государство. Войско республики, под предводительством двух Кесаревых убийц, из которых один (Брут) был достоин лучших времён Рима, было явной насмешкой над самой республикой, ибо состояло по большей части из восточных народов, чуждых истинно римскому вопросу и республиканскому чувству. Торжество такого войска было бесплодно; его поражение было решительно. Вместе с войском, защищавшим свободу, казалось, погибло самоё государство. Оно разделилось на три, потом на две части, не зависимые ни друг от друга, ни от одного какого-нибудь центра и подчинённые чисто-военной власти. Новая борьба была неизбежна. Победа Октавия (прозванного Августом), сына кесарева по усыновлению, решила надолго судьбу мира. Держава римская снова окрепла в единство, управляемое уже не Римом, но, по крайней мере, из Рима, с римскими формами, римским вождём-императором. Недаром полмира благословляло Августа: он возвратил ему мир и законный порядок. Недаром благословлял его Рим: он возвратил ему государственное значение, которое совершенно утратилось во время триумвирата. Он действительно восстановил Рим. Но триумвират, хотя и недолговременный, выказал уже вполне тайну дотоле незамеченную, то, что правительственный город уже не существовал, что он исчез в государстве. Призрак власти, возвращённый ему Августом, мог ещё обманывать народы современные, но должен был, наконец, уступить место действительности и едва заслуживает внимание здравой и критической истории. С Августом, усыновлённым наследником Юлиев, взошло на престол и утвердилось в поверье народов предание альбанское. На первый ряд между богами стояла богиня, о которой мало говорят прежние историки – Венера; в начале летописи римской стала древняя, давно исчезнувшая без следа, но не забытая народами, великая колония восточно-иранского племени – Троя. |
| Выяснилось, что погода стоит хорошая, с небольшим ветерком со стороны Альбанских гор и что геммы не доставлены. Петроний опять закрыл глаза и приказал перенести его в тепидарий, но тут из-за завесы выглянул номенклатор и сообщил, что молодой Марк Виниций, недавно возвратившийся из Малой Азии, пришел навестить Петрония. Петроний распорядился провести гостя в тепидарий, куда перешел сам. Виниций был сыном его старшей сестры, которая когда-то вышла замуж за Марка Виниция, консула при Тиберии. Молодой Марк служил под началом Корбулона в войне против парфян, и теперь, когда война закончилась, вернулся в город. Петроний питал к нему слабость, даже привязанность, — Марк был красивый юноша атлетического сложения, к тому же он умел соблюдать в разврате некую эстетическую меру, что Петроний ценил превыше всего. Приветствую тебя, Петроний! — воскликнул молодой человек, пружинистой походкой входя в тепидарий. — Пусть даруют тебе удачу все боги, особенно же Асклепий и Киприда, — ведь под их двойным покровительством тебе не грозит никакое зло. — Добро пожаловать в Рим, и пусть отдых после войны будет для тебя сладостен, — ответил Петроний, протягивая руку меж складок мягкого полотна, которым его обернули. — Что слышно в Армении и не случилось ли тебе, будучи в Азии, заглянуть в Вифинию? Петроний был когда-то наместником Вифинии и управлял ею деятельно и справедливо. Это могло показаться невероятным при характере этого человека, известного своей изнеженностью и страстью к роскоши, — потому он и любил вспоминать те времена как доказательство того, чем он мог и сумел бы стать, если б ему заблагорассудилось. — Мне довелось побывать в Гераклее, — сказал Виниций. — Послал меня туда Корбулон с приказом собрать подкрепления. — Ах, Гераклея! Знавал я там одну девушку из за которую отдал бы всех здешних разведенных жен, не исключая Поппеи. Но это давняя история. Лучше скажи, как дела там, у парфян. Право, наскучило уж слушать обо всех этих Вологезах, Тиридатах, Тигранах, об этих дикарях, которые, как говорит юный Арулен, у себя дома еще ходят на четвереньках и только перед нами притворяются людьми. Но теперь в Риме много о них говорят, верно потому, что о чем-нибудь другом говорить опасно. |
| – Не отрицаю, – сказал аббат, осеняя себя крестным знамением, – такие вещи случаются, и они бывают от Бога. Но подобные внушения приходят недаром и клонятся к пользе и преуспеянию. А ты, раненый и немощный, на что ты можешь пригодиться тому, за кем желаешь следовать? Ведь в случае нападения ты не в силах будешь защищать его. – Ты ошибаешься, приор, – сказал Айвенго, – сил у меня довольно, и я отлично могу выдержать бой со всяким, кто захочет со мной помериться. Но если бы это и не было нужно, разве я не могу быть ему полезен иными способами, кроме оружия? Слишком хорошо известно, что саксы не любят норманнов. Как знать, что может случиться, если он вдруг явится среди них в такую минуту, когда сердца их раздражены смертью Ательстана, а головы отуманены чрезмерным употреблением вина. Сдается мне, что его появление в такое время может иметь в высшей степени опасные последствия. Вот я и решился или предупредить беду, или разделить его участь. А для того чтобы я мог исполнить свое намерение, прошу тебя: достань мне верховую лошадь, у которой шаг был бы помягче, чем у моего боевого коня. – Что ж, – отвечал почтенный аббат, – я тебе уступлю мою испанскую кобылу: она ходит иноходью, жаль только, что все-таки не такой ровной, как лошадка приора Сен-Альбанской обители. Могу, однако ж, поручиться, что у моей Метлы – так зову я своего иноходца – очень мягкая и ровная рысь. И она очень послушная лошадка, пожалуй, только у проезжего фокусника найдется скотина еще послушнее моей. Но ведь та даже умеет плясать меж разложенных яиц. А едучи на Метле, я сочинял целые проповеди, и хорошие выходили проповеди, одинаково поучительные как для монастырской братии, так и для прочих христианских душ. – Так, пожалуйста, преподобный отец, прикажите сейчас же оседлать Метлу и велите Гурту принести сюда мое вооружение. – Однако ж, любезный сэр, – сказал аббат, – я прошу вас принять в соображение, что Метла так же неопытна по части оружия, как и ее хозяин. Я не ручаюсь за то, что может произойти, когда она увидит ваши доспехи, а в особенности когда почует их тяжесть на себе. О, Метла, я вам скажу, животное преумное и не потерпит на себе никакой излишней тяжести. Один раз случилось, что я у соседнего священника захватил взаймы только один том латинского сочинения «Fructus Temporum», так моя лошадь до тех пор не соглашалась выйти за ворота, пока я не заменил увесистую книжищу обычным своим малым требником. |
| Англичанин. Подумаешь! Старик напишет сердитое письмо, этим все и обойдется. Стенхоп. Жестоко ошибаетесь, отец никогда не бросает слов на ветер. Не помню, чтобы он хоть раз в жизни на меня сердился, но уж случись мне чем-нибудь навлечь на себя его гнев, я уверен, он мне этого никогда не простит. Останется холоден и невозмутим, но тут уж сколько ни проси, ни умоляй, как ни изливай в письмах душу, все будет напрасно. Англичанин. В таком случае он просто старый дурак, вот и все. А скажи на милость, ты этой няньки своей тоже должен слушаться, как ее там зовут, мистер Харт, что ли? Стенхоп. Да. Англичанин. Выходит, он пичкает тебя каждое утро греческим, латынью, и логикой, и всякой ерундой. Черт возьми, у меня же ведь тоже есть нянька, но я в жизни с ним ни разу ни в одну книгу не заглянул. А на этой неделе я его и вовсе не видел, и мне наплевать, если я вообще его больше никогда не увижу. Стенхоп. Нянька моя, как вы выражаетесь, никогда не хочет от меня ничего, что было бы неразумно и шло мне во вред, и поэтому мне нравится быть в его обществе. Англичанин. До чего же все поучительно и благопристойно, честное слово! Выходит, вы примерный молодой человек. Стенхоп. В этом нет ничего худого. Англичанин. Ну так приходите к нам завтра вечером. Ладно? Вместе с вами нас будет десять, а я тут отменного вина купил, повеселимся на славу. Стенхоп. Очень вам признателен, но завтра весь вечер я занят: я буду у кардинала Альбани, а потом на ужине у супруги венецианского посла. Англичанин. Какого черта вы все время таскаетесь к этим иностранцам? Я вот никогда туда и носу не показываю, просто не знаешь, куда и деться от всех этих этикетов и церемоний. Никогда мне не бывает хорошо в этой компании, я всегда почему-то стесняюсь. Стенхоп. А я их и не стесняюсь, и не боюсь. Мне с ними очень легко, как и им со мной. Я учусь их языку и, беседуя с ними, изучаю их нравы — для этого ведь нас и посылают за границу, не так ли? Англичанин. Ненавижу я всех ваших скромниц, светских дам, как их там называют, мне и невдомек, о чем с ними говорить. |
| Читать письмо дальше: Вы же можете себе представить, какое было тяжелое впечатление, когда мы вошли в гавань и оказалось, что не только никто нас не ждет, но даже известий никаких нет. Юрий Львович такой хороший человек, каких я редко встречала, но его подводят все самым бессовестным образом, хотя он со своей стороны делает все, что может. Само наше опоздание произошло из-за того, что дядя, который дал деньги на экспедицию, несмотря на данное обещание, не мог их вовремя собрать т. ч. из-за этого одного чуть все дело не погибло. Между тем, когда об экспедиции знает чуть ли не вся Россия, нельзя же допустить, чтобы ничего не вышло… Все это произвело на меня такое удручающее впечатление, что я решила сделать что могу, и вообще чувствовала, что если я тоже сбегу, как и все, то никогда себе этого не прощу. Юрий Львович сначала, конечно, и слышать не хотел, хотя, когда я приступила с решительным вопросом, могу я быть полезна или нет, сознался, что могу. Наконец согласился, чтобы я телеграфировала домой… Вот и вся история, и я лично чувствую, что поступила так, как должна была… Мне так много хочется Вам рассказать. Еще можно будет вам написать с острова Вайгач… Во Владивостоке будем в окятбре или ноябре будущего года, но, если будет малейшая возможность, пошлю телеграмму где-нибудь с Камчатки… Пока прощайте, мои милые, дорогие. Ведь я не виновата, что родилась с такими мальчишескими наклонностями и беспокойным характером, правда?» Свернуть Дальше мы знаем об экспедиции из книги «На юг! К земле Франца-Иосифа» одного из двух выживших членов команды — штурмана Альбанова. Судно быстро вмерзло в лед и лег в дрейф. Команда была готова к этому — продовольствия и топлива было на полтора года вперед. Поэтому никто не паниковал. План был такой: перезимовать на судне, а когда лед растает, продолжить экспедицию. Команда построила баню, наладила досуг, даже ставили спектакли. У Ерминии было много обязанностей: кроме врачебной практики она занималась фотографией, руководила камбузом, сама подавала чай в гостиной. Ее уважали и относились почтительно. Я очень хорошо могу себе это представить, потому что сама провела зимовку на станции «Беллинсгаузен», где была единственной девушкой среди 15 мужчин. Когда все переживают какое-то кризисное событие и среди этого мужского коллектива есть женская душа, к ней все естественно тянутся за теплом и поддержкой. |
| Он тратил бесчисленные часы, навещая пациентов в больницах и встречаясь с прихожанами В своей первой проповеди в сане епископа в июне 1982 года владыка предположил, что совершенно разные жизненные пути святых показывают, что жизнь каждого из нас является уникальным путем ко спасению. В своих еженедельных проповедях он непрестанно напоминал о силе имени Иисуса, призывал к самоосмыслению, говорил о неизбежности испытаний и настаивал, что на первом месте должно быть благодарение Богу. Он подчеркивал, что истинная молитва есть славословие, а не перечисление Богу жалоб, и объяснял литургию как повод для действия Господа, а не как нашу возможность помолиться. Он следил за своими проповедями: однажды признался, что повторил проповедь пятилетней давности, проницательно заметив, что повторять проповедь, если она хороша, нормально. Но именно как духовник и духовный наставник владыка, возможно, оставил самый неизгладимый след в душах любивших его. Пожалуй, самый яркий образ владыки Каллиста, запечатлевшийся в моей памяти, — это бесконечная очередь прихожан, приближающихся к левому углу нефа Троицкого храма на всенощной в субботу. Это люди из разных слоев общества, с разным уровнем образования и культуры — и все они приходили к нему, чтобы излить свою душу на Исповеди и получить слово утешения. Владыка увещевал верующих обращать внимание на мелочи: на икону, к которой вы приложились; на человека, с которым вы встретились; на полученный вами подарок... Он был убежден в способности христианства вечно преподносить нам сюрпризы и безмерно изумлять нас, в тщетности попыток ограничить или сузить его до закосневшего прошлого и остывшей традиции. Христианство — оно с тобой там, где ты сейчас: для владыки совершенно естественным было полагать, что работа Великим постом по переустройству своей картотеки и системы хранения документов может быть использована в качестве благоразумного и полезного постового занятия для души. Владыку Каллиста будут помнить далеко за пределами Оксфорда и даже Православия. Он был одинаково уверен в успехе диалога как с англиканскими и католическими священнослужителями или богословами, так и с греческими, русскими, сербскими или румынскими православными мыслителями. Он был многолетним редактором (вместе с Джорджем Эври и Джоном Савардом) журнала «Eastern Churches Review» («Обозрение Восточных Церквей») и покровителем (вместе с Львом Жилле и другими) англиканско-православного экуменического Содружества святого Альбана и преподобного Сергия. Он также был сопредседателем международных комиссий по православно-англиканскому и православно-католическому диалогу. |
| Часа в два кошка замяукала и стала ходить по комнате. Я пытался успокоить ее и разговаривал с ней, потом решил ее прогнать. Помню странное впечатление, когда я зажег спичку: передо мной были два круглых, светившихся зеленым светом глаза и вокруг них — ничего. Хотел дать ей молока, но у меня его не было. Она все не унималась, села у двери и продолжала мяукать. Я пробовал ее поймать, чтобы выпустить в окно, но не мог; она пропала и стала мяукать уже в разных частях комнаты. Наконец, я отворил окно и начал шуметь. Вероятно, она вышла. Я больше никогда не видел и не слыхал ее. Потом, — Бог знает почему, — пришли мне в голову похороны отца и пригорок, где выл ветер; они мерещились мне до самой зари. Я окончательно убедился, что не засну, и, заперев за собой дверь, вышел на улицу. — Неужели вы хотите сказать, что и теперь по белу свету бродит невидимая кошка? — спросил Кемп. — Если только ее не убили, — сказал Невидимый. — Почему ж бы и нет? — Почему ж и нет? — повторил Кемп. — Но я не хотел прерывать вас. — Очень вероятно, что ее убили, — продолжал Невидимый. — Через четыре дня после того, я знаю, что она была жива и сидела под решеткой люка в Тичфильд-Стрите, потому что видел вокруг толпу, старавшуюся догадаться, откуда происходило мяуканье. Он помолчал с минуту, потом вдруг опять заговорил стремительно: — Утро перед переменой отчетливо засело у меня в памяти. Должно быть, я прошел Портланд-Стрит, потому что помню казармы Альбани-Стрита с выезжающей оттуда кавалерией, и очутился затем на вершине Примроз-Гилля. Я сидел на солнце и чувствовал себя как-то странно, чувствовал себя совсем больным. Был ясный январский день, один из тех солнечных, морозных дней, которые в прошлом году предшествовали снегу. Мой усталый мозг старался формулировать положение, составить план будущих действий. Я с удивлением видел, что теперь, когда до желанной цели было уже так близко, достижение ее как будто теряло смысл. В сущности, я слишком устал; почти четыре года постоянной, страшно напряженной работы отняли у меня всякую силу и чувствительность. |
| Не все сочинения этого замечательного человека являлись в печати и не все известны ученым по рукописям. Крижанич, между прочим, оставил после себя грамматику под названием: «Грамматично изказание». Эта грамматика, по его мнению, русского или славянского языка, но это скорее какой-то особый им созданный всеславянский язык. Он называет его «русским» потому, что Русь есть корень всего славянства. «Всем единоплеменным народам глава – народ русский, и русское имя потому, что все словяне вышли из русской земли, двинулись в державу Римской империи, основали три государства и прозвались: болгары, сербы и хорваты; другие из той же русской земли двинулись на запад и основали государства ляшское и моравское или чешское. Те, которые воевали с греками или римлянами, назывались словинцы, и потому это имя у греков стало известнее, чем имя русское, а от греков и наши летописцы вообразили, будто нашему народу начало идет от словинцев, будто и русские, и ляхи, и чехи произошли от них. Это неправда, русский народ испокон века живет на своей родине, а остальные, вышедшие из Руси, появились, как гости, в странах, где до сих пор пребывают. Поэтому, когда мы хотим называть себя общим именем, то не должны называть себя новым словянским, а стародавним и коренным русским именем. Не русская отрасль плод словенской, а словенская, чешская, ляшская отрасль – отродки русского языка. Наипаче тот язык, которым пишем книги, не может поистине называться словенским, но должен называться русским или древним книжным языком. Этот книжный язык более подобен нынешнему общенародному русскому языку, чем какому-нибудь другому словянскому. У болгаров нечего заимствовать, потому что там язык до того потерян, что едва остаются от него следы; у поляков половина слов заимствована из чужих языков; чешский язык чище ляшского, но также немало испорчен; сербы и хорваты способны говорить на своем языке только о домашних делах, и кто-то написал, что они говорят на всех языках и никак не говорят. Одно речение у них русское, другое венгерское, третье немецкое, четвертое турецкое, пятое греческое или валашское, или альбанское, только между горами, где нет проезда для торговцев и инородных людей, уцелела чистота первобытного языка, как я помню из моего детства». |
| Закалывание кабанчика упоминается Титом Ливием в рассказе о договоре царя Тулла Гостилия с альбанцами как гарантия нерушимости договора: « ut ego hunc porcum hic hodie feriam » [Tit. Liv. I. 24. 8]. Древнеримское общество, подобно обществу древних галлов или индоариев, длительное время сохраняло наиболее архаические ритуалы даже тогда, когда мифологический смысл этих ритуалов был давно забыт, что связано, по мнению Жоржа Дюмезиля и ряда других исследователей древнеримской религии, с существованием у римлян так же, как у галлов или у индоарийских племен, профессиональной жреческой корпорации – коллегии понтификов . С этой точки зрения нет ничего удивительного в том, что пропаганда Диоклетиана стала использовать для легитимизации и сакрализации его узурпации мотивы древнейшего ритуала фециалов. Для современников подобная политика уже представлялась странной, ибо образованное позднеримское общество было пропитано в это время духом религиозного синкретизма, где культ Митры и Непобедимого Солнца, манихейство и, наконец, христианство пользовались несравненно большей популярностью, чем отжившие свой век олимпийские обитатели и тем более чем полузабытые персонажи древнеримской мифологии. Тертуллиан (160-220) отмечал сильное влияние культа Митры на римских солдат в его эпоху: «И если я еще помню, Митра чертит там знаки на лбах своих солдат, празднует он и приношение хлеба, представляет образ воскресения и под мечом носит венок» ( et si adhuc memini Mithrae, signat illic in frontibus milites suos. Celebrat et panis oblationem et imaginem resurrectionis inducit et sub gladio redimit coronam ) [Tert. De praescr. XL. 4]. Вместе с тем командование римской армии было в целом более консервативно, чем солдатская масса, и несмотря на чрезвычайную популярность среди солдат и офицеров культа Митры и связанного с митраизмом почитания Непобедимого Солнца, ставшего при Аврелиане даже официальным культом, древняя римская религия еще долго сохраняла в армии свои позиции . Диоклетиан, несомненно, учитывал это обстоятельство в своей религиозной политике. |
| Нет также оснований считать, что лабарум в византийской армии был окружен каким-то особым поклонением: в процессе христианизации армии все большее значение в ней получают именно христианские святыни. Сохранились свидетельства о молебнах чудотворным иконам перед боем и о чудесах, связанных с реликвиями; лабарум в этом ряду не упоминается. По мнению А. Грабара, «в IV веке иконографы, которым поручалось изобразить этот знак видения Константина, колебались между различными формами монограммы Христа, затем они избрали лабарум и, наконец, приблизительно с 400 года на больших официальных памятниках, а со второго десятилетия V века и в нумизматике они приняли форму креста» [Грабар, 2000: 52]. Видение Константина было в 312 году, следовательно, даже на монетах лабарум используется как символ лишь в течение нескольких десятилетий. При этом не сохранилось ни одной древней мозаики и фрески, где Христос держал бы его. Как и в римской, а затем в византийской армии, его держат специальные чины, и хоругвь с надписью AГIOS оказывается в руках ангелов (напр., более поздние мозаики архангелов в церкви Успения в Никее). Триумф Христа над смертью и адом на иконе Анастасис (Воскресение) показан без какого-либо использования лабарума. Символические изображения Христа в виде Агнца (например, на равеннских мозаиках) также не включают знак или лабарум, в отличие от более поздних западноевропейских эмблем Агнца со знаменем. Знамя на образе «Descensusadinferos» (Сошествие во ад) Впервые в руках Христа знамя появляется на изображениях, характерных исключительно для западноевропейского христианства – а именно, на образах «Descensus ad inferos», Сошествие во ад. Они связаны с догматом Апостольского Кредо; этого догмата нет в православном (Никео-Константинопольском) Символе веры, и в православии нет этого образа . Именно на иллюстрациях этого догмата, причем лишь начиная с XII в., в руках Христа впервые появляется знамя. Оно присутствует уже в одном из самых ранних изображений Сошествия – миниатюре псалтири Тиберия (1054), но здесь оно развевается над нимбом Христа, в то время как обе Его руки опущены к людям, находящимся в разверстой пасти. Флаг представлен в виде сегмента круга, окруженного «лучами» наподобие солнца. Как одно из первых изображений Христа, держащего флаг, можно назвать миниатюру из псалтири св. Альбана (1145 г.), где Христос, наклонясь к пасти, правую руку протягивает людям в ней, а левой держит крест с белым флагом. Флаг присутствует также на рельефе капители Нотр-Дам в Херефорде (Англия, XI-XII в.) – его древко не увенчано крестом, трехконечное полотнище развевается рядом с ликом Христа. |
|
|
