| Доктор, наконец, очнулся и тихо сказал сам себе: — Нет, ничего все это не стоит. Затем он спокойно встал, потер ладонями пересиженные колени, собрал все отпечатанные литографии и приготовленные листки, сложил их вместе с губкою и вальком в большую тряпку и пронес мимо Персиянцева в большую комнату. Здесь доктор открыл осторожно трубу, сунул в печку все принесенное им из погреба и, набив туда еще несколько старых араповских корректур, сжег все это и самым тщательным образом перемешал пепел с печною золою. После этой операции Розанов вернулся в погреб, подобрал окурки папирос и всякий сор, выкинул все это наверх, потом взял камень, вынес его наружу, опустил люк и опять, пройдя мимо крепко спавшего Персиянцева, осторожно вышел из араповской квартиры с литографским камнем под полою. Двор уже был отперт, и Антроп Иванович привязывал спущенную на ночь Алегру. Доктор долго шел пешком, потом взял извозчика и поехал за Москву-реку. На небе чуть серело, и по улицам уже встречались люди, но было еще темно. У Москворецкого моста Розанов отпустил извозчика и пошел пешком. Через две минуты что-то бухнуло в воду и потонуло. Два проходившие мещанина оглянулись на доктора: он оглянулся на них, и каждый пошел своею дорогою. С моста доктор взял переулком налево и, встретив другого извозчика, порядил его домой и поехал. На дворе все еще не было настоящего света, а так только — серелось. Главы семнадцатая и восемнадцатая На столе в своей приемной комнате Розанов нашел записку Арапова. «Я, Бычков и Персиянцев были у вас и все втроем будем снова в 12-ть часов. Надеюсь, что в это время вы будете дома и потрудитесь на несколько минут оставить свою постель. Мы имеем к вам дело». Подписано: «А. А.» По тону записки и торжественности разъездов в трех лицах Розанов догадался, за каким объяснением явятся Бычков, Персиянцев и Арапов. Он посмотрел на свои часы, было четверть двенадцатого. Розанов сел и распечатал конверт, лежавший возле записки Арапова. Это было письмо от его жены. Ольга Александровна в своем письме и лгала, и ползала, и бесилась. Розанов все читал равнодушно, но при последних строках вскочил и побледнел. Письмо вдруг переходило в тон исключительно нежный и заключалось выражением решительнейшего намерения Ольги Александровны в самом непродолжительном времени прибыть в Москву для совместного сожительства с мужем, на том основании, что он ей муж и что она еще надеется на его исправление. |
| После вторичного занятия Литвы советскими войсками Карсавину вначале частично оставили возможность преподавать, а затем и этой возможности он был лишен. Какое-то время Лев Платонович еще занимал пост директора Вильнюсского художественного музея. Курс эстетики назывался " История западно-европейского искусства и быта " , читал его Карсавин в Художественном институте. Все эти годы он не оставлял работу над " Историей европейской культуры " – многотомным произведением на литовском языке. Он пытался воплотить свой грандиозный замысел – написать всемирную историю, понятую в свете христианской метафизики. " Историческая наука, – пишет он, – осмысляя развитие человечества, осмысляет мир. Но она должна делать это сознательно и может достичь своей цели, лишь излагая действительную общечеловеческую историю. Моя задача – дать общий (значит – абстрактный) обзор этого конкретного процесса " . Работа была навсегда прервана чрезвычайными обстоятельствами ареста вначале дочери Ирины, а через год и его самого. Надо сказать, что его еще удивительно долго не замечали – с 1944 по 1949 годы. Уже давно были расстреляны Эфрон и Арапов, Клепинина, многие из тех, кто, побывав в евразийской организации, вернулись в СССР. Но с арестом в Праге при ее освобождении и помещением Петра Александровича Савицкого в лагерь на Воркуте начал невидимо раскручиваться смертоносный маховик нового витка Дела о евразийцах. Савицкий, доведенный до отчаяния своим бедственным положением, разослал письменные просьбы бывшим соратникам. На " литовского Платона " , как называли Карсавина в Литве, и так же было заведено наблюдательное дело и аккуратно подшивались доносы осведомителей, а к 47 году и вовсе началось грубое давление. Арест старшей дочери Ирины в 1948 году не изменил взглядов Карсавина, разве что заставил его горевать о принятом решении остаться в Советской России. Еще раньше, когда перед занятием Советской Армией его, имевшего клеймо высланного по личному указанию Ленина, убеждали покинуть Литву. Лев Платонович недооценил опасность и отказался от повторной эмиграции. |
| С едой становилось все лучше и лучше, только нам ее не на что было покупать. Летом мама придумала еще одно. Она делала мороженое, на сахарине, конечно, и я ходила его продавать. Мы утром выходили с Вовой, он нес табуретку и рюмочки, а я мороженицу. В сквере мы останавливались на главной аллее и я начинала продавать мороженое. Покупали охотно, всегда все было продано. Однажды ко мне пришла Муня Селиванова, а потом подошла Аля Лосева. Мы с Муней попросили Алю покараулить мороженое и побежали в Собор, благо он был совсем рядом. Мы побежали на колокольню, было очень интересно — вся Пенза на виду. Когда мы спустились, то с ужасом увидели Алю за воротами сквера — она бросила все, и мороженое, и деньги, была страшно возмущена нашим долгим отсутствием и говорила, что ей стыдно было там стоять! Ну, у них были несколько другие условия жизни, более обеспеченные, и потом какое воспитание они все получили, английское воспитание. Столичная аристократия. Муня тоже была из помещичьей семьи. У них было большое имение Оленевка. Ее мать Мария Александровна была урожденная Арапова, очень родовитая семья. Мария Александровна была очень сообразительная женщина: когда она была еще барышней, за ней ухаживал один англичанин. В эти ужасные годы она его как-то разыскала в Англии и он посылал им большие посылки через АРА — была такая международная организация, помогающая голодающим русским. Кажется Нансен много сделал для этого, он ездил по всему свету и просил. Нам никто не помогал, только мамина энергия и трудолюбие. Я как-то не очень во все вникала мама все делала сама, добывала еду, убирала комнату, шила на нас — а меня воспитывали по старинке — я дома ничего не делала. Правда я страшно много болела. Мама никому больше не шила, потому что никто ничего не шил, но однажды кто-то ее познакомил с женой Тухачевского. Тухачевский был в это время в Пензе, очень недолго, по каким-то военным делам, и мама сшила его жене платье. Он как-то зашел за женой, когда она примеряла платье. Мама говорила, что они оба очаровательные люди, но я их совсем не помню, а платье помню, белое в красный горошек, мне оно казалось верхом роскоши. Как ужасно потом с Тухачевским поступили! А ведь это был военный гений. |
| 16 декабря 1919 года привлечён к следствию в качестве обвиняемого, вместе с Араповой Софьей Николаевной, Беляевым Александром Александровичем, Венценосцевым Михаилом Александровичем, Де-Бове Клавдием Сергеевичем, Голышевым Федором Емельяновичем, Сатурновым Федором Никитичем, Смирновым Василием Васильевичем, Касаткиным Николаем Андреевичем, Кипарисовым Андреем Павловичем, Лебедевым Михаилом Анатольевичем, Лентовским Владимиром Ивановичем, Нелюбовым Василием Андреевичем, Озаревич Ольгой Львовной, Пульхритудовым Николаем Михайловичем, Поздняковым Захаром Захаровичем, Рудницкой Евгенией Никифоровной, Урановым Константином Петровичем, Феликсовым Григорием Николаевичем, Ягодиным Евгением Ивановичем и Яковлевым Вонифатием Васильевичем, с предъявлением им обвинения в контрреволюционной монархической деятельности, выразившейся в выступлении с речами контрреволюционного содержания на лекциях, собеседованиях, проповедях, панихидах, молебнах и пр. Обвиняемые были заключены под стражу в Пензенскую губернскую тюрьму. 26 мая 1920 года членам «Пензенского братства православных христиан» был вынесен приговор. В августе 1920 года из-под ареста он был также освобожден и оставлен под надзором с обязательством регистрации два раза в неделю. В 1922 году был арестован по обвинению в сопротивлении изъятию церковных ценностей . В том же году он вместе с супругой и двумя детьми уехал в Тулу к брату - врачу Федору Сергеевичу Архангельскому (1855-1928), известному тем, что в 1902 году им был открыт первый в России вытрезвитель (под названием «приют для опьяневших»). Скончался в 1944 году в городе Туле . Награды Сочинения Использованные материалы " Выпускники Киевской духовной академии 1892 года " , генеалогический сайт Бовкало А.А., http://www.petergen.com/bovkalo/duhov/kievda.html Сизенко А. Г., Церковный клир городских, станичных и хуторских церквей Войска Донского, XVIII в. - 1918 г.. Ч. 1. Ростов-на-Дону, 2012., с. 26. Данные БД ПСТГУ - о переводе в Пензу в 1907 году - неверны, т.к. по 1911 год - он жил в Новочеркасске |
| Забуду всё, прощу тебя, Спущусь – но только с уговором…» – «Молчи, коварный чародей! – Прервал наш витязь, – с Черномором, С мучителем жены своей, Руслан не знает договора! Сей грозный меч накажет вора. Лети хоть до ночной звезды, А быть тебе без бороды!» Боязнь объемлет Черномора; В досаде, в горести немой Напрасно длинной бородой Усталый карла потрясает: Руслан ее не выпускает И щиплет волосы порой. Два дни колдун героя носит, На третий он пощады просит: «О рыцарь, сжалься надо мной; Едва дышу; нет мочи боле; Оставь мне жизнь, в твоей я воле; Скажи – спущусь, куда велишь…» – «Теперь ты наш: ага, дрожишь! Смирись, покорствуй русской силе! Неси меня к моей Людмиле». Смиренно внемлет Черномор; Домой он с витязем пустился; Летит – и мигом очутился Среди своих ужасных гор. Тогда Руслан одной рукою Взял меч сраженной головы И, бороду схватив другою, Отсек ее, как горсть травы. «Знай наших! – молвил он жестоко, – Что, хищник, где твоя краса? Где сила?» – и на шлем высокий Седые вяжет волоса; Свистя зовет коня лихого; Веселый конь летит и ржет; Наш витязь карлу чуть живого В котомку за седло кладет, А сам, боясь мгновенья траты, Спешит на верх горы крутой, Достиг, и с радостной душой Летит в волшебные палаты. Вдали завидя шлем брадатый, Залог победы роковой, Пред ним арапов чудный рой, Толпы невольниц боязливых, Как призраки, со всех сторон Бегут – и скрылись. Ходит он Один средь храмин горделивых, Супругу милую зовет – Лишь эхо сводов молчаливых Руслану голос подает; В волненье чувств нетерпеливых Он отворяет двери в сад – Идет, идет – и не находит; Кругом смущенный взор обводит – Всё мертво: рощицы молчат, Беседки пусты; на стремнинах, Вдоль берегов ручья, в долинах Нигде Людмилы следу нет, И ухо ничего не внемлет. Внезапный князя хлад объемлет, В очах его темнеет свет, В уме возникли мрачны думы… «Быть может, горесть… плен угрюмый… Минута… волны…» В сих мечтах Он погружен. С немой тоскою Поникнул витязь головою; Его томит невольный страх; Недвижим он, как мертвый камень; |
| После окончания университета (1891 г.) отец отбывал воинскую повинность как вольноопределяющийся гренадерской артиллерийской бригады, а с 1892 года по 1899-й был земским начальником 184 в Бронницах Московской губернии и затем до 1907 года богородским уездным предводителем дворянства 185 . До него в Богородске это место занимали старшие его братья, сначала Федор Дмитриевич, а потом Сергей Дмитриевич. Я мало знаю об этих годах жизни моего отца, это было задолго до моего появления на свет, но знаю, что с этих лет у отца до конца жизни сохранились крепкие дружеские связи с несколькими семьями. Связи того времени перешли по наследству и к нам, его детям, – настолько они были искренни и сердечны. Видимо, отца моего очень любили друзья. Он был прост и весел в общении, а если было нужно, мог оказать сильную моральную поддержку. Знаю этому примеры с семьей Кашперовых, где он помогал воспитывать трех мальчиков, лишившихся отца, а их мать, милая Александра Петровна Кашперова, с которой мы сохраняли большую дружбу до самой ее смерти в 1941 г., рассказывая нам о нашем отце, называла его не иначе, как «несравненный». Были еще семьи: Писаревых, мать и дочь – Вера Александровна и Наташа, Араповы, мать и девочка Катя, очень живая и одаренная; отец помог им в самые трудные, безысходные минуты. С семьей Кологривовых, отец которых был сослуживцем нашего отца в Богородске, судьба столкнула моего брата в 1940-х годах в Средней Азии. Отношения родителей в прошлом веке оказались ключом, открывшим вновь дружбу в новом поколении. Была в Богородске чудесная патриархальная, очень многочисленная купеческая семья Куприяновых, жившая в доме напротив нашего дома. Мать семьи – Надежда Онисимовна, умная, спокойная, вырастившая многих достойных людей, дожила до глубокой старости. Дети ее, обращаясь к ней, называли ее «Ваша мудрость». Отец, в память прошлого, брал меня в гости в эту семью уже в Москве. Там было всегда просто, бодро, с милым юмором. В те далекие годы отец был еще очень молод и беззаботен и, вспоминая это время, рассказывал всегда какие-нибудь забавные эпизоды. |
| Многое переменилось со времен Радищева: ныне, покидая смиренную Москву и готовясь увидеть блестящий Петербург, я заранее встревожен при мысли переменить мой тихий образ жизни на вихрь и шум, ожидающий меня; голова моя заранее кружится… Fuit Troja, fuimus Trojani 2 . Некогда соперничество между Москвой и Петербургом действительно существовало. Некогда в Москве пребывало богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к дешевому хлебосольству; некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы. Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками; московские обеды (так оригинально описанные князем Долгоруким) 3 вошли в пословицу. Невинные странности москвичей были признаком их независимости. Они жили по-своему, забавлялись как хотели, мало заботясь о мнении ближнего. Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками. Другой выедет в Марьину Рощу в карете из кованого серебра 84-й пробы. Третий на запятки четвероместных саней поставит человек пять арапов, егерей и скороходов и цугом тащится по летней мостовой. Щеголихи, перенимая петербургские моды, налагали и на наряды неизгладимую печать. Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы. Но куда девалась эта шумная, праздная, беззаботная жизнь? Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники – всё исчезло: остались одни невесты, к которым нельзя, по крайней мере, применить грубую пословицу «vieilles comme les rues» : московские улицы, благодаря 1812 году, моложе московских красавиц, всё еще цветущих розами! Ныне в присмиревшей Москве огромные боярские дома стоят печально между широким двором, заросшим травою, и садом, запущенным и одичалым. |
| Над ними над всеми яркой звездою сиял Александр Алексеевич Панчулидзев в Пензе, на которого дерзкою рукою «навел следствие» немножко известный в литературе своими «стансами» Евфим Федорович Зарин («Библиотека для чтения» — «стансы Зарина» и т. д.). Печатной гласности тогда у нас и в заведении еще не было, а функции ее исполняла «молва»: «земля слухом полнилась». Между Орловскою губерниею, где процветал князь Трубецкой, и Пензенскою, которая была осчастливлена переводом туда из Саратова А. А. Панчулидзева, находится Тамбовская губерния, сродная Орловской по особенной чистоте плутовских типов. (Ни в той, ни в другой даже «жид долго не мог привиться» — потому что «свои были жида ядовитее».) Через Тамбовскую губернию орловцы с пензяками перекликались: пензяки хвалились орловцам, а орловцы пензякам — какие молодецкие у них водворились правители. «Наш жесток». — «А наш еще жестче». — «Наш ругается на всякие манеры». — «А наш даже из своих рук не спущает». Так друг друга и превосходили. Но пришло какое-то изменчивое время, и Смарагд с предводителем как-то «подвели» Трубецкому какую-то хитрую механику. Почувствовалась надобность «убрать его в сенаторы». Убрали. Он уехал начисто, так что после его отъезда в губернаторском доме не нашли даже некоторых паркетов. В Пензе между тем А. Панчулидзев продолжал процветать. Предводитель А. А. Арапов был ему друг и собрат по «заводчеству» (оба были «винокуры и бедокуры»), а Е. Зарин еще был в юности, и сразительный яд еще не созрел под его семинарским языком. Приставленный к сенату, Трубецкой был и польщен и в то же время обижен: в сенате его решительно никто не боялся, да и на стогнах столицы он совсем не производил никакого внушающего впечатления. При появлении его самые обыкновенные люди так же шли и ехали, как будто его и нет, — и «не ломали шапок» и не уступали дороги, между тем как это столько лет кряду согревало и вдохновляло князя… Он заскучал в столице о добрых и простых нравах провинции и поехал летом прокатиться — навестить свои и витгенштейновские родовые маетности . |
| Старший, говорят, не оставит — забудут про них? — Александр Перов был принят на благотворительных началах в частный пансион А. Р. Розе; купец П. И. Лихачев обязался выплачивать ежегодно 100 руб. ему на «белье и платье»; а общество вспоможествования нуждающимся ученикам при 5-й гимназии внесло за него плату за обучение за второе полугодие и зачислило его первым кандидатом на получение аналогичного пособия в течение всего следующего года, пообещав также обеспечивать его учебными пособиями. Владимир был взят на воспитание полковником К. У. Араповым. Денежные пожертвования составили 70 руб. 65 коп. Сообщения об этих актах благотворительности были напечатаны в «Голосе» 18 и 19 января. 17 Елку и танцы в клубе художников я, конечно, не стану подробно описывать; всё это было уже давно и в свое время описано…— Елку в клубе художников описали А. С. Суворин в фельетоне «Недельные очерки и картинки» (Биржевые ведомости. 1876. 18 янв.) и П. Д. Боборыкин в «Воскресном фельетоне» (Санкт-Петербургские ведомости. 1876. 18 янв.). В этих очерках, однако, говорилось о повторном костюмированном бале, состоявшемся в клубе художников 15 января. 18 …слишком давно перед тем нигде не был, ни в одном собрании, и долго жил уединенно. — В декабре 1875 — начале января 1876 гг. дети Достоевских болели скарлатиною. Была больна в это время и Анна Григорьевна. 19 Что устрицы, пришли? О радость!/Летит обжорливая младость/Глотать…— Цитата из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина («Отрывки из путешествия Онегина»). Достоевский приводит цитату, очевидно, по памяти, изменив знаки препинания в первой строке и придав ей тем самым несколько иной смысл. 20 Я взял на днях один номер «Петербургской газеты» — в маскараде и проч. — В корреспонденции из Москвы от 4 января, напечатанной 8 января в отделе «По России», сообщалось: «За три дня до Нового года, при выходе из Дворянского собрания, купец Медынцев напал на купца Ивана Емельянова и нанес ему несколько ударов. Полиция забрала их в контору квартала, записала их фамилии — тем дело и кончилось». В артистическом кружке капитан Е-в, приехавший из Туркестана с театра военных действий, разгуливая по зрительной зале, в которой шли танцы, неистово аплодировал танцующим женщинам и, подойдя к жене бывшего студента Смирнова, сказал ей какую-то дерзость; жена обратилась к своему мужу, а тот, взявши туркестанца за руку, хотел представить его к старшине кружка, но капитан со всего размаха дал ему пощечину, которая разнеслась по всей зале и возбудила общее негодование присутствующих в зале. Свалка была изрядная». Капитан хотел просить прощения у Смирнова, но «раздраженные купцы» удовлетворились лишь тогда, когда был вызван плац-адъютант, который препроводил капитана на гауптвахту. 21 |
| Кругом весеннее благоухание и слышен голос китайского соловья. В саду бьют фонтаны и стоят прекрасные изваяния, кажущиеся живыми. Но Людмила грустна, и ничто ее не веселит. Она садится на траву, и неожиданно над ней развертывается шатер, а перед ней оказывается роскошный обед. Прекрасная музыка услаждает ее слух. Намереваясь отвергнуть угощшение, Людмила стала есть. Стоило ей встать, как шатер сам собой пропал, и Людмила вновь оказалась одна и проблуждала в саду до вечера. Людмила чувствует, что ее клонит в сон, и вдруг неведомая сила поднимает ее и нежно несет по воздуху на ее ложе. Вновь явились три девы и, уложив Людмилу, исчезли. В страхе лежит Людмила в постели и ждет чего-то ужасного. Внезапно раздался шум, чертог осветился, и Людмила видит, как длинный ряд арапов попарно несет на подушках седую бороду, за которой важно шествует горбатый карлик с бритой головой, накрытой высоким колпаком. Людмила вскакивает, хватает его за колпак, карлик пугается, падает, запутывается в своей бороде, и арапы под визг Людмилы уносят его, оставив шапку. А в это время Руслан, настигнутый витязем, бьется с ним в жестокой схватке. Он срывает врага с седла, поднимает его и бросает с берега в волны. Этим витязем был не кто иной, как Рогдай, нашедший свою гибель в водах Днепра. На вершинах северных гор сияет холодное утро. В постели лежит Черномор, а рабы расчесывают его бороду и умащивают усы. Внезапно в окно влетает крылатый змей и оборачивается Наиной. Она приветствует Черномора и сообщает ему о грозящей опасности. Черномор отвечает Наине, что витязь ему не страшен, пока цела его борода. Наина, обернувшись змеем, вновь улетает, а Черномор вновь идет в палаты к Людмиле, но не может найти ее ни во дворце, ни в саду. Людмила пропала. Черномор в гневе посылает невольников на поиски исчезнувшей княжны, грозя им страшными карами. Людмила же никуда не убегала, просто случайно открыла секрет черноморовой шапки-невидимки и воспользовалась ее волшебными свойствами. А что же Руслан? Сразив Рогдая, он отправился далее и попал на поле битвы с разбросанными кругом доспехами и оружием и желтеющими костями воинов. |
|
|
