| — Я боюсь, не ранил ли ты его, Квадрат, — сказал Себастьян центуриону, так кстати подоспевшему к нему на помощь. Центурион также был христианином, отличался необыкновенной силой и всем сердцем был предан Себастьяну. — Ничего, трибун, — сказал Квадрат спокойно, — этот негодяй встанет. Я еще мало помял его: какая низость поднять кинжал на безоружного! А зачем он зашел сюда? Фульвий и Эврот поспешили уйти и скоро увидели, что Корвин бежит вдоль улицы, не оглядываясь, как испуганный заяц. Себастьян и центурион вернулись в дом Агнии. Так неудачно закончилась попытка Фульвия и Корвина войти в чужой дом и узнать, что там происходит. X Когда Себастьян, выпроводив Фульвия, возвратился в дом Агнии, оценка серебра и драгоценностей была закончена. Такие пожертвования были в то время нередки. Продажа драгоценностей какой-либо фамилии, раздача денег бедным и оставшееся неизвестным даже христианам имя человека, пожертвовавшего своим состоянием — все это производило глубокое впечатление на многих язычников и новообращенных. Многие, увлеченные добрым примером, с радостью жертвовали частью состояния и раздавали его бедным. Таким-то образом в христианской общине бедные не были в нужде, больные были окружены заботой и поддержкой. Когда все было готово, появился Дионисий — священник, главный учредитель больницы в доме Агнии и искусный врач, которому по распоряжению епископа были поручены все больные. Дионисий сел в приготовленное для него высокое кресло и обратился к собранию со следующими словами: — Возлюбленные братья! Господь Бог в Своей благости тронул сердце одного христианина, который отдает свои богатства нуждающимся. Кто он, я не знаю, и не стараюсь узнать его имени. Для нас довольно того, что один из нас последовал словам Христа, который сказал: «Возлюби ближнего, как самого себя; раздай имущество бедным и иди за Мной». Примите же, братья мои, эти деньги, как дар Божий, ибо они предлагаются вам во имя Его, и помолитесь за того, кто отдал их вам. Пока Дионисий говорил, Панкратий не знал куда деваться от смущения и от радости. |
| Мы уже сказали, что Богородицу изображали иногда молящейся женщиной, но значение фигуры Orante (молельщицы) не всегда можно в точности определить, так как она была, также, символом общины верующих, их соединенной молитвы, души праведного в вечном блаженстве, или представляла погребенную тут христианку. В некоторых случаях, нельзя, однако, отвергать намерение изобразить Богоматерь под видом Orante, если, например, она является в симметрию с добрым Пастырем, или между двумя овцами, в особенности, когда имя Maria 784 написано над головою женщины, которая стоит с поднятыми руками 785 между апостолами Петром и Павлом, возле св. Агнии или совершенно одна, это мы видим на донышках стеклянных чаш с золотыми фигурами, возле надгробий и т. д. 786 ; но надо, чтобы какое-либо особенное обстоятельство или обстановка фигуры молящейся, доказывали нам намерение представить Богородицу, а не умершую, по имени Maria. Что Orante, в первоначальном христианском искусстве, иногда, была Богоматерь, видно из того факта, что позже, в несомненных примерах Ее изображения, Она принимает положение молящейся, как во фреске IV-ro ст. из катакомбы Агнии. Несмотря на это, Orante остается, часто, спорным вопросом. Более достоверны изображения Богоматери, в которых Она является с Младенцем на руках. Так представлена она, например, в очень замечательной фреске, небольших размеров, открытой в катакомбе Прискиллы 787 и написанной на одной из внутренних стен квадратного аркосолия. Нижняя часть этой живописи – отвалилась, но она не имела большой важности; сюжет сосредоточен в верхней половине картины, также, немного пострадавшей от копоти свечей, многочисленных посетителей катакомбы. Тут, как читатель видит в приложенном рисунке, изображена молодая женщина, с покрывалом на голове и в короткорукавной тунике, сверх которой наброшен паллиум. Над головою ее блестит звезда. Она сидит, держа на руках и поднося к груди нагого младенца 788 . Возле, стоит молодой человек, с небольшой, едва пробивающейся бородой 789 , в одежде философов, т. |
| Конечно, не мимолетному туристу заниматься описанием этих замечательных памятников христианской древности, когда целый ряд ученых археологов, во главе с такими корифеями, как Бозио, Марки и де-Росси, многие годы жизни своей посвятил их всестороннему изучению; когда создалась об этом предмете целая литература и когда даже на русском языке о катакомбах существуют и специальные исследования и многие статьи в духовных и светских журналах. Со своей стороны, при кратковременности моего путешествия я совсем и не поставлял своею задачей серьезное ознакомление с катакомбами, признавая достаточным посетить лишь одно какое-либо из этих подземных кладбищ, чтобы свое книжное понятие о них проверить и оживить впечатлением непосредственного созерцания. Выбор мой в этом случае остановился на катакомбах св. Агнии, главным образом потому, что именно в них имеется лучший образец катакомбной крипты, т.е. той подземной церкви, где древние христиане, особенно в эпоху гонений, собирались для совершения богослужения. Кроме того и вообще эти катакомбы представляют особенный интерес, как лучше других сохранившие свой первоначальный вид. Вагон электрического трамвая, быстро промчавшись с площади S. Silvestro по нескольким улицам, вывез нас из города на старинную Номентанскую дорогу в те знаменитые Porta через которые в сентябре 1870-го года победоносные войска объединенной Италии вступали в Рим, чтобы положить конец светской власти папы, и после каких-нибудь пятнадцати пли двадцати минут езды остановился почти прямо против древней базилики св. Агнии (S. Agnese fuori le mura). Войдя в ворота под одним из домов, выходящих фасадом на улицу, мы очутились на небольшом четвероугольном внутреннем дворе, правая сторона которого тотчас же невольно привлекает к себе внимание посетителя. В стене большого дома, составляющего эту сторону двора, устроена весьма значительных размеров ниша, нечто в роде часовни, загражденная широкою стекляною дверью. Вся передняя стена ниши, открывающаяся взору посетителя через стекляную дверь, занята картиной, на которой изображен папа Пий IX в сопровождении многочисленной свиты кардиналов, епископов, прелатов и светских лиц. |
| — Они вытрут, Агнесочка, вытрут. Ты не беспокойся, — я присмотрю! — успокаивал старик волновавшуюся дочь… Дети старались как можно незаметнее и тише бочком пробраться в заветную гостеприимную комнату, где] они чувствовали себя так хорошо, так спокойно… Они сидели там смирнехонько и в сотый раз уже все разглядывали. Там было для них много интересного. А за тоненькой перегородкой раздавались шаги и воркотня Агнии. — Дяденька, пусти и меня к себе… И меня, миленький, дяденька… Меня тоже! — доносились шепотом мольбы с улицы, и в окно тянулись руки… Трудно было устоять против таких скромных желаний. — Что делать, друзья мои! Придется из моей комнаты бочонок с селедками устроить. Только я вас в окно перетаскаю… Чур! не смеяться и не шуметь. Ну, полезайте. И один за другим в маленькой комнате оказалось! человек десять гостей. Когда Семен Васильевич тащил Гришу, то произошло неожиданное приключение. Вертлявый мальчуган, вырвавшись из рук старика, упал и задел за кресло, кресло с громом полетело на него и покрыло его. В кабинете раздался веселый взрыв хохота. Семен Васильевич сам весь трясся от смеха, но зажимал рот рукой и махал на детей… — Это ужасно! У нас точно постоялый двор! — послышался за стеной полный негодования голос Агнии. В это время из-под кресла показалась голова с торчащими волосами, затем — вздернутый нос и вся фигура в большой кофте. — Дяденька, я жив… Ничуть не убился! — веселя объявил Гриша. Опять ребятишки прыснули от смеха, опять замахал на них старик, опять послышался сердитый голос за стеной: — Это ужасно! Никогда нет в собственном доме покою. Это не жизнь, а каторга!.. В кабинете все стихло, как по мановению волшебного жезла. — С утра болит голова… А тут вечный гам, вечная визготня и грязь! — Ты бы, Агнессочка, пошла пройтись… — ласково посоветовала старушка дочери. — Да я готова бежать без оглядки из этого Содома! — Поди, милая, погода такая хорошая. Дети, присмиревшие было в маленькой комнатке, разговорились: полились расспросы, рассказы, стала катать яйца… Туда, в комнату, живо явились Каро и Резвый (собаки Семена Васильевича), начались ученья и возня; затем ходили всей гурьбой смотреть западню; смотрели, не взошли ли семена на двух грядках в саду; а потом Семен Васильевич стал им читать сказку. Дети слушали. |
| «Да, я была блудница, прелестница. И он сказал мне. Знаю, не обидеть меня — сказал, а д а н о было ему сказать, так, чтобы я образумилась. А я поплакала и забыла. Прельщение владело душой моей, и я не могла собрать ее под начал. Соблазны сеяли мою душу, как сор, пригоршнями. И тут как бы знамение было мне явлено». Сладко уснув перед тем, как раскрыл ее Виктор Алексеевич, Даринька увидела, будто сидит в келье матушки Агнии, вышивает бархатную шапочку-куколь самыми яркими шелками и боится, что матушка Агния увидит. И страшно, что войдет Вагаев, и надо его спрятать, а когда уснет матушка, он выйдет. Даринька слышит, как он подходит, бряцает саблей, выбегает к нему, и они идут по высокой лестнице в темноте. И потом будто зал, и входит матушка Агния и говорит строгим голосом, как в первые недели жизни в монастыре, когда Даринька разбила ее чашку, очень ей дорогую, еще из прежней жизни: «Потому и разбила, что грязные у тебя руки, чистая будь, вся чистая, а то с глаз моих уходи, прочь уходи!» На этом — «прочь уходи!» — разбудил Дариньку Виктор Алексеевич и раскрыл. Даринька плакала и от слов его, и от слов матушки Агнии. Думалось ей: грозится матушка Агния. И она приняла тот сон как назидание и острастку. Надо было успеть пообедать и одеться: бега начинались в час, а было уже к одиннадцати. Даринька попросилась, можно ли ей не ехать. Но Виктор Алексеевич заявил, что необходимо освежиться, что такая она прелестная в ротонде — «темненькая, чудесная лисичка», — что все там с ума от нее сойдут… вся Москва съедется. «Генерал-губернатор будет, а у нас лучшая ложа, у беседки… да и обидится Вагаев». Даринька вспомнила: «Если вы не приедете — все погибло!» И важно, чтобы с ней познакомился барон Ритлингер, у него огромные связи в Петербурге. «И чего прятаться от людей… плевать нам на всех людей!» Виктор Алексеевич был в восторженном настроении. Он отослал игрушки Вите и Аничке, и Карп вернулся с запиской, на которой Витя каракулями нарисовал: «Папочка милый, мы тебя любим». Принесли депешу. Вагаев напоминал: «Помните, у меня примета: не приедете — пропал!» |
| «За грех». Виктор Алексеевич впервые тогда поверил — не поверил, но признал возможным: «За грех». VI ОЧАРОВАНИЕ Болезнь Дариньки оставила в душе Виктора Алексеевича глубокий след. Он не считал себя склонным к «мистике», к проникновению в лик вещей, и в роду их не замечалось подобной склонности. Были религиозны в меру и по обычаю, а дед хоть и перешел из лютеран в православие, но сделал это по житейским соображениям, из-за каприза тестя, богатого помещика, не желавшего отдать дочь за «немца чухонской веры». Сам Виктор Алексеевич считал себя неспособным к богомыслию и созерцанию бездн духовных, отмахнулся от Гегеля и Канта и отдался мышлению «здравому» и точному, так сказать — «механическому», что соответствовало как раз его инженерскому призванию. И вот во время болезни Дариньки произошло такое, чего никак нельзя было объяснить точным и «здравым» мышлением. Что болезнь Дариньки была как бы предуказана знамением во сне — «видением матушки Агнии», это никак в нем не умещалось, и он объяснял это «знамение» естественными причинами: в организме Дариньки случилось ч т о-т о еще до сна, и это ч т о-т о, при ее слишком нервной организации, неясными ощущениями уже грозящей боли и могло вызвать видение матушки Агнии, положившей ручку с грустью свою на «чрево», в котором ч т о-т о уже случилось. Он сказал докторам про сон, чтобы осветить им картину заболевания, дал объяснение «видению», и они согласились с ним. Узнав, как больная проводила время до своего падения с террасы, и принимая в соображение, что никаких видимых следов ушиба об лейку не обнаружено, они приходили к выводу, что падение могло бы обойтись и без последствий, особенно таких молниеносных, если бы не случилось ч е г о-т о раньше; а это ч т о — т о как раз и было: за два дня перед тем Даринька снимала в саду антоновку, прыгала, как ребенок, карабкаясь даже на деревья, — что очень важно! — и не раз тянулась — что чрезвычайно важно! — сбивая яблоки довольно тяжелой палкой, — что также чрезвычайно важно. Доктор Хандриков, уже немолодой, похожий на Достоевского, — его отец знавал отца Достоевского по Мариинской больнице, — при сем заметил, что полной истины мы не знаем, а если больная верующая, так это может только помочь в болезни, — вера горами двигает. С этим шутливо согласился и молодой акушер Снегирев и ободряюще сказал Дариньке, лежавшей при них с закрытыми глазами: «А вы, милая сновидица, помогайте нам, старайтесь какой-нибудь поприятнее сон увидеть… например, как ваша милейшая старушка поставила вас скоренько на ножки». На эту шутку Даринька не ответила и прикрыла лицо руками, — ей было стыдно. После утомительной работы акушер с удовольствием выпил водки и объявил, что при таком идеальном сложении и таком сильном сердце можно вполне надеяться, что все благополучно обойдется. |
| — Я слушал пение, и эта святая песнь, которую я теперь так люблю, пелась как будто ей, этой юнице чистой. Во мне сливались обожествление, восхищение, молитва… — рассказывал Виктор Алексеевич. — Для меня «смирением высокая, нищетою богатая»… — это были слова о ней. Кощунство. Но тогда я мог упасть перед ней, ставить ей свечи, петь ей молитвы, тропари, как… Пречистой! Да, одержимость и помутнение, кощунство. Но в этом кощунстве не было ничего греховного. Я пел ей взглядом, себя не помня, продвинулся ближе, расталкивая молящихся, и смотрел на нее из-за шлычков-головок левого клироса. На балах даже простенькие девичьи лица кажутся от огней и возбуждения прелестными. Так и тут: в голубых клубах ладана, в свете паникадил, в пыланье сотен свечей-налепок, в сверкающем золоте окладов светлые юные глаза сияли светами неземными, и утончившееся лицо казалось иконным ликом, ожившим, очеловечившимся в восторженном моленье. Не девушка, не юница, а… иная, преображенная, н о в а я. Он неотрывно смотрел, но она не чувствовала его, вся — в ином. И вот — это бывает между любящими и близкими по духу — он взглядом проник в нее. Молитвословие пресеклось на миг, и в этот миг она встретилась с ним глазами… и сомлела. Показалось ему, будто она хотела вскрикнуть. И она чуть не вскрикнула, — рассказывала потом ему: «Я всегда следил а за молящимися, ждала. И много раз видела и пряталась за сестер. И тогда я сразу увидала, и, как сходились на величанье, молила Владычицу дать мне силы, уберечь от соблазна, — и не смотреть. И когда уже не могла, — взглянула, и у меня помутилось в голове. Я едва полнялась на солею и благословилась у матушки Руфины уйти из храма по немощи». Он видел, как ее повела клирошанка, тут же пошел и сам, но на паперти не было никого, крутило никольской метелью. А наутро накупил гостинцев: халвы, заливных орехов, яблочной пастилы, икры и балычка для матушки Агнии, не забыл и фиников, и винных ягод, и синего кувшинного изюму, и приказал отнести в Страстной, передать матушке Агнии — «от господина, который заходил летом». |
| А Катенька — моя самая любимая старшая внучка. — Ну, так неинтересно! Впрочем, это была их очень старая игра, и Наталья заигрываться не стала. — Да ладно, это я так, Булочка! Я знаю, что ты нас любишь одинаково, но только по-разному: Катерину за то, что она умная и послушная, а меня, наоборот, за то, что я глупая и озорная. Ведь так? — Приблизительно так. — Дай-ка я тебя за это еще разочек поцелую! — Наташка привалилась к Агнии Львовне и принялась обцеловывать ее лицо, приговаривая: — Булочка моя мяконькая, сладенькая, кругленькая, сдобненькая и с изюмчиком! У-у, какая симпатичная изюминка! Ты у нас приятная во всех отношениях старушка с изюминкой! — «Изюминкой» Наташка называла круглую родинку на щеке бабушки, в которой, на взгляд самой Агнии Львовны, ровным счетом ничего симпатичного не было, да еще и волоски из нее торчали. Наташка вдруг вскочила с постели. — Ой, Булочка! А ведь я тебе подарок испекла! — Она стала развязывать коробку с тортом. — Только он, знаешь, не очень у меня получился. Но я так старалась, так старалась! Она сняла крышку, и под ней оказался пирог. С одной стороны поднявшийся каким-то пористым утесом, а с другой совершенно осевший, но зато подгорелый почти до черноты; а посередине пирог был вроде и ничего, нормально пропечен, но почему-то корочка на нем лопнула и из трещины лезла капустная начинка. — Мда-а… — протянула Агния Львовна. — Вид неказистый… Но, может, он на вкус зато хорош. — Знаешь, Булочка, он и на вкус, по-моему, не очень… Хочешь, попробуем? — Ну конечно хочу! — Ты лежи, лежи! Я тебе в кровать подам! Пирог был ничего, местами даже съедобный — там, где он пропекся, но не подгорел, вот только начинка была повсеместно пересолена! — Понимаешь, Булочка, я ведь из кислой капусты начинку делала, ну и просчиталась с солью… — А ты соль клала по частям и пробовала при этом? — Ну что ты, Булочка! Я же торопилась! — Вот и результат. Ну ничего, детка, благодаря тебе у меня есть все-таки номинальный пирог для гостей. Что за день рожденья без пирога, верно? — Верно, Булочка! Только ты Катерине не говори, что это я его пекла, ладно? И вообще никому не говори: пусть думают, что это ты по болезни с пирогом не справилась. |
| Булочка, одна пятисоточка моя? — Твоя, твоя! Только спрячь и папе не говори. — Уже сделано! А что Катюха с Марковкиным принесли? Ага, ангорская кофта! Ну, мне такая не подойдет, слишком большая и цвет не мой… Ха, зеленые тапки! Ну, это они не угадали — вон у тебя какие хорошенькие новые зеленые домашние туфельки! Это тебе, конечно, тетя Варя с тетей Ликой подарили? — Они. Но мне вторые тапочки очень даже пригодятся. Эти я буду дома носить, а в тех — по улице ходить. — В таких вот зеленых башмаках — по улице?! — А ты считаешь, что это будет очень неприлично? — Ну что ты, Булочка! Нам с тобой по возрасту можно все носить: как сказал поэт, девушке в семнадцать с половиной лет и бабушке в семьдесят пять какая шляпка не пристанет? И тапочки. — Верно! — засмеялась Агния Львовна. Через полчаса стол был накрыт и ломился от угощения. В центре, возле вазы с розами, стояли две бутылки шампанского. Портил картину только кривобокий пирог с прорехой, который не стали убирать со стола, чтобы не обидеть виновницу торжества. Артем открыл и разлил по бокалам шампанское. Он же произнес тост в честь мамы и бабушки. Все с бокалами в руках подошли к Агнии Львовне, чокнулись с нею и расцеловались. Она отпила глоток шампанского, а потом поставила бокал на тумбочку. Там же заботливая Катюша разместила для нее тарелку с салатом и кусочком осетрины — больше Агнии Львовне ничего не хотелось. Когда все закусили, Марк потянулся за второй бутылкой шампанского и стал ее открывать. — Чего это ты сразу за вторую, сынок? — спросила зятя Надежда. — Надо! — коротко ответил тот. — Для второго тоста. — За семью виновницы торжества? — спросила догадливая Наташка. — Ну… Пожалуй, можно сказать и так. — Он разлил шампанское по бокалам, а потом подошел к Екатерине, обнял ее и сказал: — Дорогая бабушка и все-все! Хочу сообщить вам потрясающую новость: мы с Катюшей ждем ребенка! И вот сейчас она выпивает со всеми нами свой последний бокал вина, потому что потом уже ей нельзя будет пить до самого конца кормления! — Уж ты с такими подробностями! — засмеялась Катюша, но ее слова заглушили общие крики восторга. |
| «Я выкину твоего ребенка в окно вместе с кювезом». Мама недоношенной девочки – о воле к жизни и счастье 24 недели беременности, 600 граммов веса, 147 дней реанимации – что еще говорили врачи и как удалось выжить 17 ноября, 2020 24 недели беременности, 600 граммов веса, 147 дней реанимации – что еще говорили врачи и как удалось выжить 17 ноября во всем мире отмечают День недоношенного ребенка. Историю рождения экстремально недоношенной и невероятно счастливой девочки рассказывает ее мама, Руфина Ипатова-Баталова. Улыбка восторга – это, кажется, естественное состояние Агнии. Ей нравится все: ползать – отлично, кинуть собаке мяч – здорово, трогать искусственную траву – прекрасно, подметать пол игрушечной метлой – великолепно, есть макароны с сосиской руками – восторг. Агнии два года. Она родилась не на сороковой неделе, а на двадцать четвертой, на пятом месяце беременности. Она весила 600 граммов и 147 дней провела в реанимации. Врачи говорили: «Ребенок не выживет». Но Агния точно знала, чего она хочет – жить. Вот этого всего: выбирать платье с мамой, целовать папу, спать с собакой в обнимку, ползти по траве. И она счастлива. Хотя путь был очень трудным. Руфина Ипатова-Баталова: режиссер, педагог и коуч-тренер. Живет в городе Архангельске. Рожаю или выкидыш – никто не говорит Я на 24-й неделе, а меня везут в родзал. Рожаю или выкидыш – никто не объясняет. Зачем мне в родзал? Кого я сейчас могу родить? Было страшно, что меня везут на аборт. Я пыталась спускаться с каталки, чтобы уйти. Накануне я пришла к гинекологу на осмотр, у меня были небольшие отеки на ногах. Никто не придал этому значения, а врач в консультации сказала, что это гестоз. Сделала УЗИ, сказала, что отслойки нет, но мне срочно нужно в роддом. «Ты меня слышишь? Сейчас ты выходишь и едешь в роддом, не заезжая домой за вещами». Я ответила: «Хорошо». Вышла, позвонила мужу, отменила беременную фотосессию «в ожидании чуда». Приехала в приемный покой, говорю: «Я ребенка не слышу». – «А мы слышим». – «У меня гестоз». – «Нет никакого гестоза. До свидания». Я вышла, позвонила врачу, сказала, что меня не берут. Она начала ругаться с ними, но бесполезно: нет мест. Врач сказала: «Идешь домой, покупаешь вот эти таблетки, пьешь и ложишься, а утром приезжаешь ко мне во взрослую гинекологию». |
|
|
