| — Как этот процесс происходил на практике? — Вопрос о месте нашего университета в Церкви вставал еще тогда, когда мы здесь учились — в начале 1990-х годов. Тогда это был институт более скромного масштаба, но и студенты, и преподаватели были на очень высоком уровне горения. С одной стороны, большинство студентов были взрослыми людьми, у каждого за спиной был жизненный опыт, высшее образование, иногда не одно. С другой стороны, духовное образование для нас было очень дорого. Когда мы еще только начинали сознательное воцерковление — а этот период бывает даже у молодых людей из церковных семей, у нас были богословские книги, они вдумчиво читались, было обсуждение проблемных вопросов. Наша юность пришлась на возрождение христианской жизни в России, и это был счастливый период, несмотря на все сложности. Становление самостоятельной жизни — и появившаяся возможность получить систематическое образование в самой важной и высокой области знания. И — что крайне важно! — полноценно применить это образование, все полученные знания на благо Церкви. Мне всегда казалось, что для нормальной жизни в Церкви интеллектуального человека необходимо систематическое духовное образование. Когда человек воцерковляется, он должен воцерковить все, что он развил. Коли ты развил интеллект, ты долен воцерковить его. Тебе необходимо воцерковить все, иначе ты начинаешь давать поверхностные ответы на глубокие вопросы, и зазор между тем, как ты живешь и тем, чему ты учишь, что говоришь, начинает наполняться скверной. Есть понятие «простец» — наверное, эти члены Церкви спасаются по-другому, в этом — их путь спасения. Но если человеку уже не суждено быть простецом, он должен всему, чем он мыслит и делает, задать церковный камертон. Мы это чувствовали очень резко. Уже тогда, когда мы были студентами — по нашему первому университетскому образованию — в конце обучения мы начали ездить в Троице-Сергиеву Лавру, и не только на Пасху, начали искать бесед с лавринскими учеными монахами, ездили в редкие действующие монастыри. |
| Увы! Именно только памятник, одно воспоминание! Едет, бывало, по деревне торговец со своим товаром, отпускает бедным людям в долг, и этот долг пишет для памяти углем на двери, на воротах должника. Приезжает он в другой, в третий раз, напоминает должнику о расплате, тот просит «потерпеть», подождать пока справится, с деньгами соберется. И вот, если должник оттягивает расплату со дня на день, с недели на неделю, тогда торговец говорит ему: «Смотри, брат, если в следующий раз ты не уплатишь, то я «долг твой сотру» и делу конец... " Долг сотру» – это значит: прощу тебе долг, но тогда уж не мне будешь отвечать, а Богу Самому; я скажу: Бог с тобой и с деньгами твоими, обойдусь и без них, а тебе Бог судья да добрые люди! – И эта гроза для добросовестного человека была страшнее всякой жалобы в суде, действительнее всякого судебного приговора. Вот как в старину любили правду Божию! А нынешние люди только сумели посмеяться, пошутить над этой простотой наших предков, они приложили к ним свою мерку, как бы сами они поступили на их месте, и вот вышло у них присловие: «Пиши на двери, да с нее и бери!» Жалкое присловие! Оно говорит только о бессовестности тех, кто его составил. Видно, правде Божией они не учились, не знают ей цены, и она ушла от них. Куда? Да к каким-нибудь простецам полудиким, к каким-нибудь колошам (американское полудикое пламя) или алеутам... Раз один ученый муж, беседуя за обедом у одного почтенного церковного старосты с почившим Московским святителем Иннокентием, предложил ему вопрос: «А каковы были ваши колоши, владыко?» – «Да получше меня и получше тебя», – отвечал простец митрополит. Ученому мужу не понравился такой ответ и он замолчал. Это не скрылось от старца святителя, и он сказал ему: «Может быть, тебе не понравилось такое сравнение? Так послушай, что я тебе расскажу. Раз, когда я был еще попом, приходит ко мне поздно вечером издалека один колош исповедоваться. Ночь была темная, когда я отпустил его, и на дворе были уже спущены собаки. Чтобы оборониться от них, колош взял у меня в сенях метельник (насадку от метлы). |
| Никакие клеветы, никакое человеконенавистничество, никакие змеиные передовые статьи не действуют так воспитательно, как действует скромный воблушкин пример. «Уши выше лба не растут!» — ведь это то самое, о чем древние римляне говаривали: «Respice finem!» Только более ко двору. Хороша клевета, а человеконенавистничество еще того лучше, но они так сильно в нос бьют, что не всякий простец вместить их может. Все кажется, что одна половина тут наподлена, а другая — налгана. А главное, конца-краю не видишь. Слушаешь или читаешь и все думаешь: «Ловко-то ловко, да что же дальше?» — а дальше опять клевета, опять яд… Вот это-то и смущает. То ли дело скромная воблушкина резонность? «Ты никого не тронь — и тебя никто не тронет!» — ведь это целая поэма! Тускленька, правда, эта пресловутая резонность, но посмотрите, как цепко она человека нащупывает, как аккуратно его обшлифовывает! Когда клевета поизмучает, да хлевный яд одурманит, когда человек почувствует, что нет во всем его организме места, которое бы не ныло, а в душе нет иного ощущения, кроме безграничной тоски, — вот тогда-то и выступает воблушка с своими скромными афоризмами. Она бесшумно подкрадывается к искалеченному и безболезненно додурманивает его. И, приведя его к стене, говорит: «Вон сколько каракуль там написано — это для тебя занятие! Всю жизнь разбирай — всего не разберешь!» Смотри на эти каракули, и ежели есть охота — доискивайся их смысла. Тут все в одно место скучено: и заветы прошлого, и яд настоящего, и загадки будущего. И над всем лег густой слой всякого рода грязи, погадок, вешних потоков и следов непогод. Все это отлично поняла вяленая вобла, или, лучше сказать, не сама поняла, а принес ей это понимание тот процесс вяления, сквозь который она прошла. Все поприща поочередно открывались перед ней, и на всяком она службу сослужила. Везде она свое слово сказала, слово пустомысленное, бросовое, но именно как раз такое, какого, по обстоятельствам, лучше не надо. Затесавшись в ряды бюрократии, она паче всего на округлении периодов настаивала. |
| – Геронда, я недостоин облечься в монашеские одежды. Тогда на какое-то время я отложил постриг, чтобы он, так сказать, «дозрел» Но Петр, по своей великой простоте, ложась спать, стал запирать двери своей кельи. Говорю ему: – Дитя мое, зачем ты запираешься? – Геронда, я боюсь, чтобы ты, когда я усну, не пришел и не постриг меня в монахи. Тогда я стал объяснять ему, что такие вещи не совершаются втайне». » Итак, когда через несколько месяцев я был записан новым послушником в братство, три первые кельи уже были готовы. Мне довелось жить рядом с отцом Продромом и хорошо его узнать. Часто я помогал ему в работах по строительству. Трудился он всегда молча, только время от времени очень глубоко вздыхал. Недоумевая, что бы это значило, я спросил об этом у Старца, и тот, как духовник, зная, в чем дело, сказал мне следующее: «Объясню тебе, что значат эти вздохи. Когда отец Продром работает, молитва внутри него ни на секунду не прекращается. От обилия молитвы его сердце благоухает, и он не может насытиться, вдыхая этот доставляющий великое наслаждение аромат». Старец рассказывал нам для назидания то, что сам знал об отце Продроме. Он говорил, естественно, не вдаваясь в подробности, что этот последний за свою простоту и бесхитростность неоднократно устремлялся духом к высоким созерцаниям, приходя в восхищение. Один монах, отец Г., рассказывал мне, что этот блаженный брат доверительно поведал ему следующее. Очень часто он видел нашего Старца во время совершения последним Божественной литургии стоящим на метр над землей. Из одного этого примера каждый сам может заключить, кем был этот простец-монах и кем был отец Харалампий, его Старец. Однако все это было не по нраву врагу рода человеческого, и он страшно возненавидел этого монаха. Один брат рассказывал мне, что однажды во время молитвы, как будто в тонком сне ему послышался за стеной кельи шум толпы и громкие вопли. Прислушавшись, он услышал крики: «Дайте нам Продрома! Продрома! Дайте нам Продрома!» Он выглянул в окно, и что же предстало пред его глазами... Страшно вопящая толпа ужасных великанов. Они были огромны, их головы находились на уровне крыш. Придя в себя, брат немедленно в страхе прибежал к Старцу и рассказал ему об увиденном. Мудрый же отец ответил: «Молитва отца Продрома попаляет демонов, поэтому они так его ненавидят. Но, кажется, он и сам допустил какую-то ошибку, это и стало причиной этого нападения. Сейчас мы разберемся». Отец Харалампий пригласил отца Продрома к себе в келью, однако о чем они беседовали, нам неизвестно. |
| Слава в вышних Богу и на земли мир. К сохранению и восстановлению мира, – мира с Богом, мира с ближним, мира с своим сердцем, ничто так не содействует, как примирение с ближним и отпущение согрешений ближним. Отпущайте, и отпустят вам ( Лк. 6:37 ). Даждь и устрой мир брату, и мир дастся и устроится тебе. Вопр. Что же говорит бл. Тихон о примирении с ближними и об отпущении им согрешений? Отв. Живущим в обществе трудно друг к другу не согрешить как-нибудь, или словом, или делом, или иным каким образом. Ибо сатана везде и всегда пагубные плевелы свои сеет, и подстрекает нас друг на друга и старается нарушить мир и любовь братскую, а – всеять ненависть и вражду. Посему нужно нам, для сохранения первейшего из всех благ и основного блага – мира, друг другу оставлять согрешения. Вопр. Какие причины возбуждают нас ко взаимному примирению? Отв. 1) Бог повелевает оставлять ближнему обиды и примиряться... 2) Христианская любовь требует, дабы брату нашему, оскорбившему нас по немощи, или диавольскому наущению, не мстить, но умилосердившись, простить, – и не попущать – гневу в злобу и ненависть возрасти; но тотчас начинающееся куриться зло угасить духом кротости и человеколюбия. 3) Да подвигнет нас ко взаимному прощению и друг друга помилованию милосердие Божие, которое на всяк день и час нам согрешающим является... Ибо все мы, кто бы ни были, человеки есмы, грешники есмы, земля и пепел есмы: в сравнении пред Богом, пред Которым весь свет, как капля, мы ничто. Велико ли убо, когда человек человеку согрешает, и грешник грешнику прощает?.. 4) Да подвигнет нас к прощению ближних собственная наша польза! Ибо кто прощает ближнему, тому удобный приступ к благости Божией отверзается;... а тот, кто не отпускает согрешений брату, как скажет: Отче наш!.. остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим... (См. кн. VI §265)? Аще принесеши дар твой ко алтарю, и ту помянеши, яко брат твой имать нечто на тя... Остави ту дар твой пред алтарем, и шед прежде смирися с братом твоим, и тогда пришед принеси дар твой ( Мф. 5:23, 24 ). Смотри, христианине, коль нужно нам с ближним нашим примирение. Бог ни покаяния нашего, ни молитвы, ни иного чего от нас не приемлет, пока с ближним нашим не примиримся... Словом ближнего твоего ты оскорбил, словом и примирись: смирись пред ним и испроси прощения. Делом ближнего твоего оскорбил: делом и примирись... «Мне ли у него просить прощения? он – простец, а я – благородный». Но и он человек есть, как и ты: у Бога все мы по естеству равны» Он-де злой человек?» Не твое дело его судить; един Бог судит по внутреннему, а не по внешнему.» Он-де моим смирением вознесется?» Не правда; видя твое смирение, и сам смирится: «Я-де ни в чем не виноват; он меня без всякой причины оскорбил?» Бывает сие; но в чем нам виноват Бог ? Праведен Господь и несть неправды в Нем ( Пс. 91:16 ); однако же бесстыдно согрешаем и оскорбляем Его: и просим милости и получаем милость. Оставим убо все отговорки, и мир дадим всем. |
| Ходил он в старой одежде. Однажды его навестил двоюродный брат священник с молодой женой-франтихой. К ним о. Анатолий и вышел за скит таким, как ходил на послушания: в ветхой одежде, с засученными рукавами и в переднике. Это очень поразило гостей, и они навсегда запомнили это посещение... Впоследствии, старец в беседах с инокинями часто вспоминал это время и, когда некоторые жаловались на тягость жизни в монастыре, говаривал: что вам, а мы вот жили в башне, придешь с послушания, а подниматься высоко, и так-то уставши, а тут еще надо воды принести, вымыть все, двери были низкие и часто приходилось ушибаться!.. Нередко о. Анатолий приходил к о. Амвросию; тот занят, и его не принимает, и уходить не велит. Урок терпения выдерживал инок, но часто за то возвращался к себе уже за полночь; а не успеет лечь, как уже будят к утренней службе. После черных послушаний ему дали было послушание опросное, но недолго он был тут. Регент-простец осердился на о. Анатолия, что тот порою, как знаток пения, делал ему деловые указания, и пожаловался на него о. настоятелю. О. Анатолия и послали на кузницу. Тяжело было ему на этом послушании; скамеечка была маленькая: узка и коротка, а о. Анатолий был высокого роста. Ляжет, закроет голову свиткой, ногам холодно; ноги накроет, голове холодно. Когда же он пел на клиросе, его, как высокого, чтобы не закрывал нот, выгонял регент за клирос, велел оттуда смотреть и петь, и он слушался. Путем этих, мелких, по-видимому, но крайне тяжелых огорчений вырабатывался в нем дух смирения и терпения, кротости и твердости духа. Однажды приехал в Оптину преосвященный Игнатий (Брянчанинов) , пожелал видеть и беседовать с тем из иноков, кто бы опытно проходил святоотеческое учение о молитве Иисусовой. Ему указали на о. Анатолия. Епископ долго беседовал с иноком. Беседа инока очень ему понравилась. Прощаясь с о. Анатолием, преосвященный не мог не выразить своего уважения и удивления к иноку, и говорил, что рад был встретить такого инока, образованного и опытного в духовных предметах, знакомого и с светскими науками. Возвращаясь от него, а пошел к нему только после двукратного приглашения и то, по приказанию старцев, о. Анатолий, радостный, встретился с о. Макарием, который шел к скиту, окруженный инокинями и другими лицами. Старец спросил о. Анатолия: ну, что тебе сказал преосвященный? О. Анатолий в простоте все передал ему. Тогда о. Макарий стал его при всех бить палкой и говорил: ах ты, негодяй, вообразил что о себе, что он такой хороший! Ведь преосвященный аристократ, на комплиментах вырос, он из любезности и сказал тебе так, а ты и уши развесил, думая, что это правда! Со стыдом пошел потом к себе инок. А старец Макарий, как только о. Анатолий отошел от него, сказал бывшим с ним: ведь, как, вот, не пробрать? Он монах внимательный, умный, образованный, и вот, уважаемый такими людьми. Долго ли загордиться. В это время он был уже иеродиаконом. |
| Так сказать, творческое самосознание Церкви выражено в «правиле веры» (regula fidei), т.е. в символе 119 , который один и неизменен 120 . У еретиков новейшие учители стараются каждый день помыслить что-нибудь новое, о чем раньше никто не помышлял 121 . Желая быть более софистами слов, чем учениками истины 122 , еретики без Церкви, без матери, без отечества, без веры блуждают, как изгнанники 123 , и достойно падают в незамечаемую ими яму неведения, всегда ища и никогда не находя истины 124 . Не то для человека церковного. Для него большее или меньшее знание, по мере разумения, состоит не в изменении самого содержания правила веры (хотя бы на призрачном основании «от Писания»), но в том, чтобы тщательно исследовать сказанное в притчах соглашать с содержанием веры (iceioun th thz pistewz upoJesei) 125 . Вера заключена в «правиле»... Ничего не знать противного правилу веры – значит знать все. Можешь сколько угодно удовлетворять жажду любознательности, только не противоречь Церкви, ее «правилу веры» 126 . А потому в отношении веры в Церкви все равны. «Ни весьма сильный в слове из предстоятелей церковных (en taizecclhsiaiz proestwtwn) не скажет иного в сравнении с этим правилом (ибо никто не выше Учителя), ни слабый в слове не умалит предания. Ибо так как вера одна и та же, то и тот, кто многое может сказать о ней, не прибавляет, и кто мало, не умаляет» 127 . Внешнее знание вообще особенно большой цены не имеет, ибо ко спасению приводит только благодатная жизнь Церкви. Верующий простец (idiota religiosus) много лучше богохульного и бесстыдного софиста 128 . «Поэтому лучше и полезнее оставаться простыми и малознающими и приближаться к Богу посредством любви, нежели считая себя много знающими и очень опытными, оказываться хулителями своего Бога... И потому-то Павел восклицает: «знание надмевает, а любовь назидает» ( 1Кор. 8:1 ); не то, чтобы он порицал истинное знание (veram scientiam) о Боге, – иначе он прежде всего обвинил бы себя самого, – но он знал, что некоторые, надмеваясь под предлогом знания, оставляют любовь Божию... и потому, отсекая их тщеславие таким знанием, говорит: «знание надмевает, а любовь назидает»... Итак, гораздо лучше, если кто-либо ничего не зная, не постигая ни одной причины, почему какая-либо из сотворенных вещей создана, верует в Бога и пребывает в Его любви, чем, надмеваясь таким знанием, отпадать от любви, которая животворит человека; (лучше), если он не гонится ни за каким другим знанием, кроме знания Иисуса Христа, Сына Божия, распятого за нас, чем чрез хитрые вопросы и тонкие речи (minutioloquium; другое, что: multiloquium – многословие) впадать в нечестие» 129 . |
| Организованное и живущее государственной и культурней жизнью человечество и государство как организация этой жизни, олицетворенное в кесарях и, раньше всего, «спасителе» Августе, – вот божество, пред которым, преклонились и принесли жертву и философ, и простец, и набожный язычник, и скептик. Императорский культ есть купол, увенчавший античный мир. Итак, древний мир в эпоху появления христианства, хотя и был болен, но еще не собирался тотчас умирать. Напротив, многое из того, что современный человек любит и ценит в своей культуре, – литературу, философию, науку, искусство, политику, он найдет и здесь. В античной истории имеются многие основные элементы нашей теперешней культуры (кроме развития точного знания и прикладной науки и основанной на них индустрии, а, следовательно, и связанного с ней нашего социализма). Христианство стоить перед «миром» и культурой уже с самого начала. Христианство вступило в мир в пору, когда он находился в культурном своем зените, причем античная культура стояла на плечах древнейших погибших культур Вавилона и Египта. Как же оно вступило, к чему прилепилось, на что оперлось, как самоопределилось? 3. Вступление христианства в мир. – Историческая безоружность первых его проповедников. – Сила их проповеди Христианство вступило в мир неземными путями. Оно не воспользовалось какими-либо средствами, взятыми из исторически сложившейся среды, оно явилось как совершенно новая и особая сила, внекультурная и внеисторическая, отрицающая кривые и ломаные исторические пути. Оно обращалось не к исторической оболочке человека и даже не к разуму, но к его сердцу, брало его волю, зажигало в нем новую жизнь. Слова ап. Павла о своей проповеди, что она совершается «не в убедительных словах премудрости человеческой, но в явлении духа и силы», могут служить характеристикой всей первохристианской миссии. На проповедь вышли не философы, на манер тех стоиков, которые в это время бродили с философским учением, не ученые (один только Павел был затронут раввинской наукой, но и это не было вовсе эллинской мудростью века) и не литераторы, которые ценились так высоко в этот литературный век. |
| Первый разум от всегдашняго поучения, и от тщания учения прибывает вторый же, от благаго жительства, и веры ума; третий же, верою единою наследовася: занеже тою упраздняется разум, и дела окончание приемлют, и чувства бывают излишня к потребе. Елико убо от сего предела разум сходит, почитаемь бывает; и по елику сходит множае, почитаемь бывает паче. И егда достигнет земли и земных, то разум той есть владычествуяй всеми, и без него каяждо вещь хрома есть и праздна. Егда же возвысит душа видение свое горе, и прострет мысли своя в небесная, и возжелает незримых телесныма очима, и ими же не обладает плоть, тогда верою составляются вся: юже да дарует и нам Господь Иисус Христос , сый благословен во веки, аминь. Слово 30. О образе молитвы, и прочих нуждне искомых о всегдашней памяти, и многочастне пользующих, аще кто с разсуждением чтый хранит я Еже извествовану быти кому в прошении молитвы своея о надежде Божии сия часть изряднейша есть благодати веры. Извествование же тоя, яже в Бога веры, несть здравие исповедания, аще и мати есть веры; но душа, зрящая истину Божию от силы жительства. Егда обрящеши во святых писаниих веру, смешену с жительствами то не о правом исповедании вознепщуеши еже о ней разумение; никогда же бо постижима бывает вера, подающая извещение надежды, от некрещенных, или от растленных умом о истине. Извещение бо веры открываемо бывает высоким в души, по мере нравов, внемлющих в завещание заповедей Господних. Всегдашнее поучение в Писании, свет есть души. Сие бо назнаменует в души памяти полезны, еже охранитися от страстей, и еже пребывати в любви яже ко Богу, чистотою молитвы; но исправляет пред нами и путь мира следов Святых. Обаче да не усумнишися о молитвах наших стихов егда не последует тем много возбуждение и умиление всегдашнее, или в молитвах, или во чтении на всяк час. Словеса, от искуса глаголема, нуждно есть да приемлеши, аще и глаголяй та простец есть; занеже сокровища великая царей сущих на земли не презирают прияти приложение пенязя просителева, и от стоков малых наводняются реки, и велики бывают в течении своем. О хранении памятей |
| Он показал мне свою статью об экстремистах из 4 «Нашего наследия». Он там словно через толпу ряженых терпеливо пробирается и будет пробираться хотя бы до последнего дня. В конце он задевает нашу Зигрид Хунке, Татьяну Глушкову, которая получает кайф, браня Пастернака, одновременно от сознания и своей лояльности (зачем он диссидент) и своего экстремизма (зачем он искал единодушия со съездом писателей). — Я сидел совершенно завороженный, а он менялся лицом, то лукавый, то расстроенный, то наивный, то небывалый женственный простец, бабье мягкое лицо и круглое вдруг. Он так любезно прощался со мной в первом часу. Потом вернул и рассказал о встрече в ЦК 6 января — по поводу жутковатого фото в «Нашем наследии», где Горбачев густо масляно улыбается, перед ним трое, Тихон детски счастливо смеется, по правую руку иерарх разоруженно и тоже счастливо лучится, еще правее другой иерарх блаженствует как от ангельского лицезрения. «Жутковатая фотография». Поскольку большего умиления на лицах детоподобных старцев явно не может быть, то думаешь, не перед богом ли они стоят и не будут ли они требовательнее и суровее перед Богом. — Так вот. Одернув Иванова из «Молодой гвардии», «доносчик» (не было в газетах), Горбачев вошел в раж и встал: вы думаете, мы не могли бы тут давить; еще как могли бы, нас ведь только этому и учили. Но я думал, и понял, что это нехорошо. Астафьеву, донимавшему его жалобами на разгон демонстраций в Сибири, раздосадованно: «Ну, садитесь на мое место! Вы думаете, я за него держусь?» Еще в каком-то из своих вклинений в чужие слова: «Я каждую минуту готов, быть убитым». Упрекнул Лихачева и Аверинцева за то, что они зааплодировали Астафьеву, когда с начала было условлено без аплодисментов. Открытость во всём. Что одно было табуировано — армянская тема, Горбачев ее просто не подхватывал. Во всём этом благодушный Аверинцев видит одну хорошую сторону, я — истерический концерт блатного актера. 13.1.1989. Мне позвонил Валерий Саврей со своего филиала кафедры истории и теории мировой культуры. Большие планы: Аверинцев будет читать историю религии февраль-март, после него Гордезиани — закономерности взлетов и падений греческой культуры (грузин!), Мелетинский — «происхождение, структура» мифа, Трофимова — гностицизм, Гаспаров — культура европейского стиха, Михайлов — проблемы немецкой культуры XIX–XX вв., Гайденко — философия науки и история философии, Кнабе — проблемы русского Ренессанса, Пушкин, Тютчев и Древний Рим, Завадская о Китае. |
|
|
