| В объяснение этого пробела de Blant и Росси привели несколько соображений. Они того мнения, что христиане древнейшей эпохи или вовсе оставляли без надписей могилы своих единоверцев, или употребляли надписи очень краткие, обозначая только имя умершего, день и час его смерти, с каким нибудь кратким благожеланием. Лаконизм этот действительно составляет отличительную черту эпитафий христианских доконстантиновского времени и подтверждается эпиграфическими данными. Христиане ограничивались тем, что писали имя похороненного, редко обозначали день и месяц его кончины, еще реже писали имя консула. Зато они вносили имена умерших в диптихи, по которым всегда удобно было справиться о дне смерти того или другого лица, а это было так важно в первохристианской практике для своевременного собрания в годовщину их смерти, anniversaria celebratione. Эта особенность эпиграфического стиля дает если не точное, то, по крайней мере, приблизительное указание на время происхождения любопытных надписей христианских и подводит их под две обширные категории или рубрики. Надписи краткой редакции принадлежат древнейшему периоду истории христианства, говоря приблизительно, эпох трех первых веков. Надписи с более подробным содержанием имеют и более позднее происхождение. Относительно первых нужно заметить, что они сопровождаются краткими благожеланиями или acclamationes, в которых выражается личное отношение живых к умершему. Чаще других употребляются следующие: Vivas in Deo, in pace, cum sanctis. Там, где обозначено время смерти и погребения, tempus depositionis, иногда присоединяются похвалы умершему, но похвалы очень скромные, простые, краткие, согласно со стилем примитивных эпитафий. Напротив, в надписях позднейшего времени замечаются следы риторики и многословия в изложении. Не говоря о точном определении времени смерти и возраста погребенного лица, мы замечаем в них желание ставить на вид его достоинства и выражать их в гиперболическом тоне, например: mirae sapientiae и проч. Лаконическое acclamatio: in pace, in Domino, тоже распространяется прибавлениями: hie jacet, hic positus in pace, hic quiescit (IV и V bb.). |
| Так что же: отказаться от прежнего восприятия и всё переиначить в ироническом ключе? Нет. Тут как известные забавные геометрические картинки-фокусы: их можно воспринимать, меняя фиксацию взгляда, как конфигурации совершенно различных очертаний. Они одновременно — и система как бы выходящих из плоскости геометрических объёмов, и столь же очевидное сочетание уходящих вглубь фигур. Вот прекрасная модель амбивалентности. Поэзия Соловьёва несомненно амбивалентна в значительной своей части. Он и серьёзен и ироничен одновременно. Всесокрушающая ирония его не щадит никого и ничего. Можно прибегнуть к претенциозному сравнению: поэзия Соловьёва рождается из иронии, как Афродита из пены морской. Такое сравнение было бы прекрасным поводом для той же иронии. Он и себя самого уничтожающе высмеивает: ЭПИТАФИЯ Владимир Соловьёв Лежит на месте этом. Сперва был философ. А нынче стал шкелетом. Иным любезен быв, А многим был и враг; Но, без ума любив, Сам ввергнулся в овраг. Он душу потерял, Не говоря о теле: Её диавол взял, Его ж собаки съели. Прохожий! Научись из этого примера, Сколь пагубна любовь и сколь полезна вера (70-71). «Юмористические стихи Соловьёва нередко производят жуткое впечатление, — заметил Мочульский, — но по «юмору висельника», самоглумлению и какому-то веселью отчаяния «эпитафия» превосходит всё остальное» . И Мочульский же, кажется, определил тёмную природу этой двойственности Соловьёва: его тёмный оккультный опыт: «Мистическая одарённость Соловьёва, творческое проникновение в божественную основу мира тесно сплетались с его оккультными способностями — медиумической пассивностью. В его мистическом опыте небесная лазурь часто заволакивалась астральными туманами и активная мужественность сменялась женственной восприимчивостью. У светлого Соловьёва был тёмный двойник, который издевался над ним, цинично острил и разражался демоническим смехом» . Это глубоко верно: ирония — испытанное оружие бесовской силы. Великие художники это всегда ощущали: недаром же ироничен Мефистофель у Гёте или чёрт Ивана Карамазова у Достоевского. |
| С ним во вражде был свет, а свет — Иуда. Его осла — и то б живым сглодал. И на скотине этой безответной За незлобивым Росинантом вновь Потрюхал сей воитель незлобивый. О сладкие надежды, как вы тщетны! Вы нам на миг разгорячите кровь — И стали тенью, сном, химерой лживой. Чертолома, академика Аргамасильского на гробницу дон Кихота эпитафия Дон Кихот, что здесь лежит, Росинанта обладатель, Приключений был искатель, Был он также часто бит. Рядом с рыцарем зарыт Санчо Панса, малый нравный, Но оруженосец славный. Пусть Господь его простит! Тикитака, академика Аргамасильского, на гробницу Дульсинеи Тобосской эпитафия Мир навеки обрела В сей могиле Дульсинея, Смерть расправилась и с нею, Хоть крепка она была. Гордость своего села, Не знатна, но чистокровна, В Дон Кихоте пыл любовный Эта скотница зажгла. Вот и все стихи, какие нам удалось разобрать; в остальных же буквы были попорчены червями, вследствие чего пришлось передать их одному академику, дабы он прочитал их предположительно. По имеющимся сведениям, он этого добился усидчивым и кропотливым трудом и, в надежде на третий выезд Дон Кихота, намеревается обнародовать их. Forse altri cantera con miglior plettro Конец первой части Написали следующее (лат.) Язон (миф.) — предводитель аргонавтов, отправившихся на поиски золотого руна. Катай — так назывался в средние века Китай. В похвалу Дульсинее Тобосской (лат.) Сьерра Негра то же, что Сьерра Морена — горная цепь, отделяющая Кастилию от Андалусии. Беллона (миф.) — богиня войны у римлян, сестра Марса. Брильядор — конь Роланда. Баярд — конь рыцаря Ринальда. Стих из ХХХ песни «Неистового Роланда» Ариосто: «Другие, может статься, воспоют (это) с большим поэтическим блеском» (ит.). Рекомендуем Самое популярное Библиотека св. отцов и церковных писателей Популярное: Сейчас в разделе 1539 чел. Всего просмотров 69 млн. Всего записей 2584 Подписка на рассылку поделиться: ©2024 Художественная литература к содержанию Входим... Куки не обнаружены, не ЛК Размер шрифта: A- 15 A+ Тёмная тема: Цвета |
| Разделы портала «Азбука веры» Фэн-шуй, астрология, оккультизм, любовный приворот, целительство ( 6 голосов: 5.0 из 5) Sit tibi terra levis (обычно сокращенно S•T•T•L или S.T.T.L. или STTL) — латинская надпись, используемая на погребальных предметах, особенно могильных плитах, с древнеримских, то есть языческих, времен. Если данное выражение переводить буквально, получим: «Пусть для тебя будет земля легка (светла, гладка)», при этом последнее слово употребляется здесь как противоположное чему-то «тяжелому»). Слова «Sit tibi terra levis» мы, в частности, встречаем у римского поэта, жившего в годы земной жизни Иисуса Христа, Марка Валерия Марциала, но он не первый, благодаря кому, фраза стала известна. Со временем выражение в латинской эпитафии стало шаблонным, употреблялось и как упомянутая выше аббревиатура. Встречается оно также у Проперция, Овидия и других поэтов. Напротив, в греческой эпитафии, выражение хотя и существовало, но никогда не представляло собой своего рода фиксированную формулу, поэтому имело вариации. Латинская формула обычно располагалась в конце надписи; в начале же часто использовалась другая шаблонная фраза: «Dis Manibus», т. е. «Духам умерших», затем сокращенная дo «Dis Man» и, наконец, дo DM. На сохранившихся древнеримских надгробиях нередко можно видеть и теперь аббревиатуру S•T•T•L и ее варианты: T•L•S — «Terra levis sit» (Да будет земля пухом) или S•E•T•L — «Sit ei terra levis» (Пусть сему земля будет пухом). Это крылатое выражение можно считать аналогом современного «Покойся с миром», особенно популярного в англоязычных странах: «Rest In Peace» («Requiescat In Pace») и производного от него RIP. Следует ли христианину употреблять выражение «Пусть земля будет пухом»? Конечно, нет, потому что оно не имеет ничего общего с христианским отношением к посмертной участи души. Мы желаем покойному «Царства Небесного» в своих словах и молитвах, то есть мы желаем ему самого главного — быть с Господом, это основное, к чему стремятся все христиане. Мы знаем, что по преставлении душу человека ждет частный суд, где решится, где же душа будет пребывать в ожидании всеобщего Воскресения: в преддверии Рая или ада. |
| У Данте в «Раю» есть длинный перечень святых, которые наслаждаются блаженной жизнью. Среди них поминается некий Петр, прозванный «Едок», от слова «есть». По латыни Petrus Comestor. Это французский богослов 12-го века, названный «едоком» за любовь к книгам. Жил и преподавал в Париже. Он буквально питался книгами, и его от них было не оторвать, как гурмана – от вкусной пищи. Есть у книжных монахов такая ненасытимая любовь к келье и книге. Кто знает, вспомните нашего Нестора Летописца и его похвальные слова книжной учености. Кто не знаком с Нестором и «Печерским патериком», вспомните хотя бы Пимена из «Бориса Годунова». Что и зачем он там пишет? Да ведают потомки православных Земли родной минувшую судьбу, Своих царей великих поминают За их труды, за славу, за добро – А за грехи, за темные деянья Спасителя смиренно умоляют. Вот такие же Несторы и Пимены были по всему христианскому миру и за стенами келий вели летописи, изучали богословие, занимались переводами. Таким был и Петр Едок. Он интересен тем, что составил себе заранее эпитафию. Вот она: Я Петр (камень) – лежу под камнем Назван «едоком», но ныне сам съеден Живым учил, учу и по смерти Вам говорю, а вы повторите: Я тот, кто жил, и я буду живущим. Это, по сути, гимн духовному писательству. Все здесь есть: ирония и игра слов (Петр – лежу под камнем); смелый взгляд в могилу (сам съеден); вера в вечную жизнь (жил и буду живущим); преодоление смерти через духовное знание (учил – учу и по смерти). Эпитафия – это же целый жанр словесного искусства. Рожденная в античности, она была чаще всего двух смысловых направленностей. Обращаясь к проходящему читателю от лица усопшего, текст говорил либо «поскорби обо мне, воздохни, вспомни», либо «не трать времени, живи в полную силу (с разными пониманиями «полноты»), скоро сам таким станешь». Христианство внесло в эпитафию смелость, надежду на милость Бога, нравственное увещание живым. И Петр Едок пятью своими строчками, написанными прежде пришествия смертного часа, оставляет назидание всем пишущим и читающим. |
| Епитафион благородному Георгию Пласковицкому. Четыре варианта эпитафии вошли в «Вертоград» из стихов Симеона домосковского (белорусского) периода. Имеется также писцовый список в более ранней рукописи (РГАДА, ф. 381, 389, л. 125), где рукой Симеона написано заглавие, состоящее здесь из одного слова «Епитафион», и на боковом поле им же внесена помета – буква «п», означающая, что текст переписан в другую рукопись, которой, возможно, и был автограф «Вертограда». Между текстом из рукописи РГАДА и публикуемым имеются незначительные разночтения: в первом четверостишии было «до небес», стало «к небеси»; в третьем вместо «молитвы» – «молбы» –правка ради соблюдения 11-сложного размера; в последнем вместо полонизма «забиты» – церковнославянское «убиен». Кроме церковнославянского текста Епитафиона , в рукописи РГАДА на этом же листе помещена эпитафия Симеона тому же лицу на польском языке «Nadgrobek», состоящая из восьми четверостиший (см. также список ГИМ, Син 731, л. 126–126 об.; первое четверостишие опубликовано: R. uny. Pisarze krgu Akademii Kijowsko-Mohylaskiej a literatura polska. Kraków, 1966, s. 149; полностью «Nadgrobek» опубликован: Былинин, с. 153). Польский текст эпитафии является единственным источником сведений о некоем Георгии (Jerzy) Пласковицком: по-видимому, он был поляком, именитым шляхтичем, принадлежал к знатному роду, занимал влиятельное положение и пользовался славой, разбойнически убит вместе с «восемью отроками и пастырем». Опубликовано: ПЛДР. Ересь. Taken from Faber, Dominica 13 Post Pentecosten, No. 5 «Quorumnam consortium, velut leprosorum, maxime fugiendum sit, et quidem ex praescripto SS. Canonum», sect. 3 «Haereticorum»: «Ut enim leprosus infîcit alium, et membrum putridum alia sibi adhaerentia: ita haeretici.» Ересь 2 Taken from MSE (1653), «Haereticus», No. 1 «Iniurias & opprobria Agathon Abbas patientissime tulit, sed haeretici nomen tetrum vehem enter exhorruit»: «Fvit etiam de magnis patribus quidam senior nomine Agathon, nominatissimus in virtute humilitatis & patientiae. |
| Люди спали, тяжело дыша, свернувшись рядом под одним одеялом. Огонь костра угасал, и кольцо сверкающих глаз смыкалось все теснее и теснее. Собаки в страхе ближе прижимались друг к другу, гневно рыча, когда какая-нибудь пара глаз слишком приближалась. Раз Билл проснулся от громкого лая. Он осторожно выполз из-под одеяла, чтобы не потревожить сон товарища, и подбросил дров в костер. Когда огонь разгорелся, кольцо сверкающих глаз несколько расширилось. Взгляд его случайно упал на скучившихся собак. Он протер глаза и посмотрел внимательнее. Затем снова заполз под одеяло. – Генри, – позвал он, – а Генри! Генри заворчал спросонок: – Ну, что там еще? – Ничего особенного, только их опять семь. Я только что сосчитал. Генри ответил на это сообщение густым храпом. Наутро он проснулся первым и разбудил Билла. Было уже шесть часов, но рассвет ожидался не раньше девяти, и Генри в темноте принялся за приготовление завтрака. Билл в это время свертывал одеяла и готовил нарты. – Скажи, Генри, – вдруг спросил он, – сколько, ты говоришь, у нас было собак? – Шесть, – ответил Генри. – Неправда! – торжествующе заявил Билл. – А что, опять семь? – Нет, пять. Одной нет. – Проклятие! – в бешенстве воскликнул Генри и, оставив стряпню, пошел считать собак. – Ты прав, Билл, Пузырь исчез. – И, наверное, он умчался стрелой, раз уж решился бежать. – Не думаю. Они просто слопали его. Держу пари, что он здорово визжал, когда они запускали в него зубы… проклятые! – Он всегда был глупой собакой, – заметил Билл. – Но не настолько, чтобы покончить таким образом жизнь самоубийством, – возразил Генри. Он окинул пытливым взглядом оставшихся собак, оценивая каждую из них. – Уверен, что никто из этих не сделал бы такой глупости. – Этих-то палкой не отогнать от костра, – заметил Билл. – Но я всегда думал, что Пузырь плохо кончит. И это было всей эпитафией над собакой, погибшей в северной пустыне; но другие собаки и даже люди довольствовались эпитафией более краткой. Глава II. Волчица Позавтракав и сложив в нарты несложное лагерное снаряжение, путники повернулись спиной к радушному костру и зашагали вперед, навстречу темноте. Воздух сразу огласился жалобным воем, со всех сторон раздавались голоса, перекликавшиеся между собой в ночном мраке. Разговор умолк. Около девяти часов начало светать. В полдень южный край неба окрасился в розовый цвет, и на нем четко выступила линия горизонта, отделяя выпуклой чертой северный край от стран полуденного солнца. Но розовая окраска скоро исчезла. Серый дневной свет держался до трех часов, затем и он угас, уступив место темной полярной ночи, окутавшей своим покровом безмолвную пустынную землю. |
| 355 Этой классической фразой христиане пользовались в древнейшую пору буквально, а впоследствии видоизменили ее согласно со своими понятиями. Глубокая перемена, которую христианство произвело в нравах и воззрениях человечества, отразилась и в представлениях о загробной жизни, а эти, в свою очередь, нашли себе выражение в эпитафиях. Древний римлянин относился к смерти со стоическим равнодушием или, по крайней мере, старался поставить себя на эту точку зрения, а потому говорил, указывая на свою могилу: Haec domus aeterna est, hie sum situs, hie ero semper. 356 Иногда в борьбе с сомнениями на счет загробной будущности он оставался в раздумье на пороге жизни и смерти и переносил с собой это раздумье в могилу, накладывая на нее такую надпись: Quo vadam, nescio, invitus morior, valete posteri. 357 Или, наконец, он утешает себя мыслью, что жизнь была прожита с полным наслаждением, поиски за ним увенчались успехом; смерть, пресекая нить жизни, делает свое дело в ту минуту, когда усталое и разбитое тело как бы само собой просится на покой. Vixi quemadmodum volui, quare mortuus sum nescio. 358 Или, например, следующая надпись, принадлежащая какой-то женщине и при том вдове: «D. М. Кто знает меня, живите, матроны и матери семейств. Я пожила и кроме жизни ни во что не верила; я обрекла себя матери-кормилице Венере; кого могла, ловила любовью и хитростью. По смерти мужа не была вдовою; прошу: не преследуйте меня ненавистью. Остановись, прохожий, и остерегись, чтобы не наступить на меня, уже и без того долго попранную». В противоположность этим чувственным выражениям, в христианских эпитафиях на нас веет чувством степенности, скромности и преданности высшей воле, которая распоряжается судьбой людей. Такова, например, следующая надпись: a Deo datae dignae et meritae virgini et quiesce hie in pace jubente Christo suo. 359 Так появилось выражение: sic vol. Deus, замаскированное в буквах: S. V. D. В одной надписи IV века читаем: Hoc tibi Quintilla dictavit versus amatrix, quae post mortem tuam volui me ferro necari, sed Domini praecepta timens casta me in future promitti. |
| С ним во вражде был свет, а свет — Иуда. Его осла — и то б живым сглодал. И на скотине этой безответной За незлобивым Росинантом вновь Потрюхал сей воитель незлобивый. О сладкие надежды, как вы тщетны! Вы нам на миг разгорячите кровь — И стали тенью, сном, химерой лживой. Чертолома, академика Аргамасильского на гробницу дон Кихота эпитафия Дон Кихот, что здесь лежит, Росинанта обладатель, Приключений был искатель, Был он также часто бит. Рядом с рыцарем зарыт Санчо Панса, малый нравный, Но оруженосец славный. Пусть Господь его простит! Тикитака, академика Аргамасильского, на гробницу Дульсинеи Тобосской эпитафия Мир навеки обрела В сей могиле Дульсинея, Смерть расправилась и с нею, Хоть крепка она была. Гордость своего села, Не знатна, но чистокровна, В Дон Кихоте пыл любовный Эта скотница зажгла. Вот и все стихи, какие нам удалось разобрать; в остальных же буквы были попорчены червями, вследствие чего пришлось передать их одному академику, дабы он прочитал их предположительно. По имеющимся сведениям, он этого добился усидчивым и кропотливым трудом и, в надежде на третий выезд Дон Кихота, намеревается обнародовать их. Forse altri cantera con miglior plettro Конец первой части Часть вторая Посвящение графу Лемосскому Посылая на днях Вашему сиятельству мои комедии, вышедшие из печати до представления на сцене , я, если не ошибаюсь, писал, что Дон Кихот надевает шпоры, дабы явиться к Вашему сиятельству и облобызать Вам руки. А теперь я уже могу сказать, что он их надел и отправился в путь, и если он доедет, то, мне думается, я окажу этим Вашему сиятельству некоторую услугу, ибо меня со всех сторон торопят как можно скорее его прислать, дабы прошли тошнота и оскомина, вызванные другим Дон Кихотом , который надел на себя личину второй части и пустился гулять по свету. Но кто особенно, по-видимому, ждет моего Дон Кихота, так это великий император китайский , ибо он месяц тому назад прислал мне с нарочным на китайском языке письмо, в котором просит, вернее сказать умоляет, прислать ему мою книгу: он-де намерен учредить коллегию для изучения испанского языка и желает, чтобы оный язык изучался по истории Дон Кихота. Тут же он мне предлагает быть ректором помянутой коллегии. Я спросил посланца, не оказало ли мне его величество какой-либо денежной помощи. Тот ответил, что у его величества и в мыслях этого не было. |
| «Я определил человека,— говорил Соловьёв, открывая свои лекции по истории греческой философии на Высших женских курсах в Москве,— как животное смеющееся... Человек рассматривает факт, а если факт не соответствует его идеальным представлениям, он смеётся. В этой же характеристической особенности лежит корень поэзии и метафизики... Поэзия вовсе не есть воспроизведение действительности,— она есть насмешка над действительностью...» 125 . Так что же: отказаться от прежнего восприятия и всё переиначить в ироническом ключе? Нет. Тут как известные забавные геометрические картинки-фокусы: их можно воспринимать, меняя фиксацию взгляда, как конфигурации совершенно различных очертаний. Они одновременно— и система как бы выходящих из плоскости геометрических объёмов, и столь же очевидное сочетание уходящих вглубь фигур. Вот прекрасная модель амбивалентности. Поэзия Соловьёва несомненно амбивалентна в значительной своей части. Он и серьёзен и ироничен одновременно. Всесокрушающая ирония его не щадит никого и ничего. Можно прибегнуть к претенциозному сравнению: поэзия Соловьёва рождается из иронии, как Афродита из пены морской. Такое сравнение было бы прекрасным поводом для той же иронии. Он и себя самого уничтожающе высмеивает: ЭПИТАФИЯ Владимир Соловьёв Лежит на месте этом. Сперва был философ. А нынче стал шкелетом. Иным любезен быв, А многим был и враг; Но, без ума любив, Сам ввергнулся в овраг. Он душу потерял, Не говоря о теле: Её диавол взял, Его ж собаки съели. Прохожий! Научись из этого примера, Сколь пагубна любовь и сколь полезна вера (70-71). «Юмористические стихи Соловьёва нередко производят жуткое впечатление,— заметил Мочульский,— но по «юмору висельника», самоглумлению и какому-то веселью отчаяния «эпитафия» превосходит всё остальное» 126 . И Мочульский же, кажется, определил тёмную природу этой двойственности Соловьёва: его тёмный оккультный опыт: «Мистическая одарённость Соловьёва, творческое проникновение в божественную основу мира тесно сплетались с его оккультными способностями— медиумической пассивностью. В его мистическом опыте небесная лазурь часто заволакивалась астральными туманами и активная мужественность сменялась женственной восприимчивостью. У светлого Соловьёва был тёмный двойник, который издевался над ним, цинично острил и разражался демоническим смехом» 127 . |
|
|
