| Советую тебе от всего сердца. Если подпишешь протокол, все дело кончится для тебя хорошо, в противном случае, ждут тебя большие неприятности. Но я невиновен! Зачем мне подписывать показания, которых никогда не давал?! Услышав это, Апаньский сказал на русском: Раз он не хочет признать свою вину, за что мы могли бы даровать ему жизнь, тогда расстреляем его. Меня снова отвели и заперли в камере, где я до этого сидел. В этот раз я уже не ждал так долго новой большевистской выдумки. По прошествии двух часов, во дворе ГПУ раздался шум мотора автомобиля. Дверь моей камеры отворили, вошел Баранов, приказал мне собрать вещи, бросив: Марш на двор! Я выполнил его приказ. С меня было достаточно темноты, крыс и разных насекомых, которые днем и ночью не давали мне покоя. В это же время из камеры номер 7 вывели еще одного заключенного, как потом выяснилось, это был Кругляньский. Мы встретились на дворе, где нас посадили в машину. Рядом места заняли Баранов, Апаньский, Петерсон и два красноармейца. Машина двигалась по улицам Минска и привезла нас до, так называемой, Коморувки – места убийств, где покоились сотни поляков, расстрелянных большевиками. Когда автомобиль выехал к пролеску, нам приказали выйти из машины и двигаться вглубь леса. Вскоре, мы добрели до места, где зияли свежевыкопанные ямы. Нас поставили перед ними, так, чтобы их ужасные пасти глядели нам в глаза, Петерсон торжественно обратился к нам: Ваша жизнь в ваших руках. Выбирайте: либо признание вины, либо пуля в лоб. Если признаетесь, пролетарский суд может изменить смертную казнь на 10 лет строгого режима. Мы посмотрели друг на друга, затем каждый из нас невольно перевел взгляд в яму. «Это будет мой гроб?» – промелькнуло в голове. Но другая мысль успокоила меня: это же еще один из способов ГПУ, применяемый для получения нужных советским властям признаний. Я невиновен – проговорил я, – не подпишу протокола с фальшивыми признаниями. Я – тоже! – прокричал белый, как полотно, Кругляньский. Петерсон опешил. Изумление отразилось и на лицах остальных. |
| «Поклонение — это способ оторваться от самих себя и постичь присутствие Бога, — пишет Юджин Петерсон. — Мы выделяем особое место и время, чтобы сосредоточить внимание на Боге не потому, что Он ограничен пространством и временем, но потому, что мы настолько озабочены самими собой, что если не будем заставлять себя сознательным усилием в определенный момент переключиться, то и в другие моменты и в другом месте у нас не будет ни малейшего шанса ощутить Его присутствие». При виде чего–то прекрасного или величественного инстинктивным порывом древних израильтян было не созерцать это зрелище и не анализировать его, но воздать Богу хвалу и, если удастся, написать гимн. Руки сами тянулись к арфе, голосовые связки напрягались, готовясь петь. Хвала — это радость, изливающаяся в речи и пении, «звуки, выражающие внутреннее благополучие», по определению Клайва Льюиса. Они могут и нас приобщить к душевному здравию. Из всех созданий моря и земли Лишь человеку Ты открыл пути Свои. И лишь ему Тобой дано стило, Что восхвалить дела Твои могло. Джордж Герберт Переориентация Юджин Петерсон, опубликовавший новый перевод псалмов, отмечает, что лишь немногие из них полны хвалой и благодарностью, а более семидесяти процентов составляют жалобы. Петерсон полагает, что эти две категории псалмов отражают два основных состояния жизни: страдание и благополучие. Я не проводил подобных исследований, но мне кажется, что в целом современная христианская литература обнаруживает противоположную пропорцию: не менее семидесяти процентов книг, плакатов, наклеек провозглашает наше благополучие, и едва ли треть еще помнит о наших скорбях. Царь Давид особо распорядился о том, чтобы народ научили жалобной песне (см. 2 Царств 1:18). Жалобные псалмы ничего общего не имеют с бессильным скулежом или нытьем. Мы склонны плакаться по поводу того, чего не изменишь, но жалоба — это попытка добиться перемен. Псалмопевец, как и Иов, упорствует в своей вере в благого Бога. Что бы ни происходило сейчас перед его глазами, он будет требовать справедливости и просить о ней. Псалмопевец скорбит о том, что на земле не творится воля Бога так, как на небе, и эти стихи помогают человеку примирить вечную веру и повседневный опыт. |
| Олизар коротко и неопределенно заржал. Ромашов стоял, глядел искоса на Петерсон в думал с отвращением: «О, какая она противная!» И от мысли о прежней физической близости с этой женщиной у него было такое ощущение, точно он не мылся несколько месяцев и не переменял белья. — Да, да, да, вы не смейтесь, граф. Вы не знаете, что моя мать гречанка! «И говорит как противно, — думал Ромашов. — Странно, что я до сих пор этого не замечал. Она говорит так, как будто бы у нее хронический насморк или полип в носу: „боя бать гречадка“». В это время Петерсон обернулась к Ромашову и вызывающе посмотрела на него прищуренными глазами. Ромашов по привычке сказал мысленно: «Лицо его стало непроницаемо, как маска». — Здравствуйте, Юрий Алексеевич! Что же вы не подойдете поздороваться? — запела Раиса Александровна. Ромашов подошел. Она со злыми зрачками глаз, ставшими вдруг необыкновенно маленькими и острыми, крепко сжала его руку. — Я по вашей просьбе оставила вам третью кадриль. Надеюсь, вы не забыли? Ромашов поклонился. — Какой вы нелюбезный, — продолжала кривляться Петерсон. — Вам бы следовало сказать: аншанте, мадам («адшадте, бадаб» — услышал Ромашов)! Граф, правда, он мешок? — Как же… Я помню, — неуверенно забормотал Ромашов. — Благодарю за честь. Бобетинский мало способствовал оживлению вечера. Он дирижировал с разочарованным и устало-покровительственным видом, точно исполняя какую-то страшно надоевшую ему, но очень важную для всех других обязанность. Но перед третьей кадрилью он оживился и, пролетая по зале, точно на коньках по льду, быстрыми, скользящими шагами, особенно громко выкрикнул: — Кадриль-монстр! Кавалье, ангаже во дам! Ромашов с Раисой Александровной стали недалеко от музыкантского окна, имея vis-a-vis Михина и жену Лещенки, которая едва достигала до плеча своего кавалера. К третьей кадрили танцующих заметно прибавилось, так что пары должны были расположиться и вдоль залы и поперек. И тем и другим приходилось танцевать по очереди, и потому каждую фигуру играли по два раза. |
| Петерсон: Спасович – самый лучший христианин из тех, кого я знаю. Гестаповец (иронически): Для него это не очень-то лестная рекомендация! Петерсон: Для вас, может, и нет, но для меня хорошая. Гестаповец: Заткнись, раб! Петерсон: Заткнись сам! Я американец и свободен даже в оковах, а ты раб, хоть имеешь силу и власть. Если бы ты сидел у ног Спасовича, как и я, и учился бы у него быть человеком, ты не навлек бы на себя кровь сотен невинных людей. Гестаповец бросился к Петерсону, но председатель оттолкнул его. Искандер поспешил к Спасу в гробу и поцеловал его распухшую посиневшую щеку. Двое других хотели сделать то же самое, но конвоиры не пустили их. Спас: Благодарю вас, братья. Меджид, Паракрана и Джон, до свидания в мире света и свободы. Глаза всех троих узников наполнились слезами, а Паракрана запричитал в голос. Председатель: Спасович, как ты себя чувствуешь? Спас: Как Господь Бог в Великую Субботу. Председатель: По немецким законам тебе нужно было бы предоставить сейчас последнее слово. Лучше завтра вечером. Ты будешь в состоянии говорить, Спасович? Спас: Буду, господин полковник. Верую, что меня воскресит Тот, Кому радость воскрешать мертвых, как Его врагам убивать живых. Глава шестая. Великая догма Неразумность погубит нас, Господи Боже наш. От неразумности нашей нива Твоя зарастает сорняками, и семена Твои в опасности удушения. Поспеши, Господи, и спаси посев Свой, пока не возобладали сорняки. Чем больше знают сыны человеческие, тем меньше они разумеют. Они переполнены знаниями о глубинах морских и высотах небесных, однако наряду с увеличением количества знания растет и непонимание. Еще немного, и они будут все знать, но ничего не понимать. И меньше всего будут понимать Тебя и себя. Отрекшись от Тебя, Верховного Разума, они с гордостью и злобой двинулись на познание дел Твоих. Из-за их надменности и злобы Ты устранился с их пути, так что нигде во вселенной они не могут Тебя встретить. Но если они не встречают Тебя, они сталкиваются с архиврагом Твоим, ловко занявшим место, которое Ты оставил. |
| Влияние Петерсена на Клопштока было очень ограничено, это был только творческий импульс. Клопшток ближе к Мильтону. В отличие от Петерсена, спасается только один падший ангел Аббадона, а не все, как у Петерсена. Клопшток отмечает непримиримость и неисправимость падших духов, их непоколебимость и решимость бороться до конца. Нет у них единодушия. Есть и такие, которые злее Сатаны, его соперники, стремящиеся свергнуть Сатану и заменить его. Клопшток встретил почти единодушное признание на своей родине. Гегель сравнивает его с Гомером, но относится критически с точки зрения эстетики. Кант ставил его выше Гомера с точки зрения моральной идеи. Исследователь Платен ставил его рядом с Гёте. Клопшток оказал сильное влияние на юношескую поэзию Шиллера. Высоко ценили его и романтики братья Шлегели. Иоганн Вольфганг Гёте (1749–1832) Фауст. Ч. 1, Москва, 1951. Гёте внёс существенное изменение в литературную демонологию или сатанологию. Он взял в качестве второго героя своей трагедии не главаря тёмных сил, как его предшественники, Мильтон и Клопшток, а беса средней руки, но значительно натасканного в своей бесовской профессии. Мефистофель Гёте — настоящий профессионал, он является по первому зову и готов служить. На заклинание чёрного мага доктора Фауста является щетинистый пудель, из которого выходит Мефистофель в одежде странствующего студента. Но завязка трагедии происходит на небе, в споре между Богом и Мефистофелем за душу главного героя Фауста. Оставим на совести Гёте снисходительный тон Бога в разговоре с портом и развязный тон беса Мефистофеля в беседе с Богом. Мефистофель начинает с критики творения, отмечает бедственное положение человека, живущего «скот скотом». И напрасно Бог поместил в человека искру свою. Человек так жалок, что он, Мефистофель, щадит его. Но Богу важно одно, что человек служит Богу, вот как этот раб его, Фауст. Мефистофель предлагает пари и уверен в победе. Получает от Бога разрешение на полную свободу действий. Фауст «вырвется из тупика чутьём, по собственной охоте». |
| – Какие еще там личинки… Откуда вы все это знаете? – рассердился Петерс. – Да будет известно гражданину общественному обвинителю, – с достоинством отпарировал Войно-Ясенецкий, – что я окончил не двухлетнюю советскую фельдшерскую школу, а медицинский факультет университета Святого Владимира в Киеве. (Шум в зале. Аплодисменты.) Последний ответ окончательно вывел из себя всесильного чекиста. Так с ним никто еще не разговаривал. Высокое положение представителя власти требовало, чтобы дерзкий эксперт был немедленно изничтожен, унижен, раздавлен. Прямолинейный Петерс выбрал для удара, как ему показалось, наиболее уязвимое место противника: – Скажите, поп и профессор Ясенецкий-Войно, как это вы ночью молитесь, а днем людей режете? Вопрос звучал грубо, но таил в себе подлинное обвинение: христианство запрещает священнику проливать кровь, даже в операционной. Когда-то в глухой латгальской деревушке учитель приходской школы втолковал маленькому Якобу Петерсу, что пролитие человеческой крови противно христианскому вероучению. С тех пор сам Якоб Христофорович успел начисто освободиться от веры и от боязни кровопролития. Но в пылу диспута память подсказала ему старое, давно отброшенное заклятие, и, сын своего времени, он пустил в ход это оружие, чтобы побольней ударить противника. Но – мимо. Если бы они беседовали мирно в деловой обстановке, о. Валентин объяснил бы Петерсу, что Патриарх Тихон, узнав о его, профессора Войно-Ясенецкого, священстве, специальным наказом подтвердил право хирурга и впредь заниматься своей наукой. Но тут было не до объяснений. В переполненном многолюдном зале о. Валентин ответил противнику в полном соответствии с законами полемики: – Я режу людей для их спасения, а во имя чего режете людей вы, гражданин общественный обвинитель? Зал встретил удачный ответ хохотом и аплодисментами. Все симпатии были теперь на стороне хирурга-священника. Ему аплодировали и рабочие, и врачи. Но Петерс не смирился. Как бык на красную тряпку, продолжал он наскакивать на взбесившего его эксперта. Следующий вопрос должен был, по его расчетам, изменить настроение рабочей аудитории: |
| Каждый шаг стоил невероятных усилий: тело отказывалось слушаться, оно мстило за то, что вызванные откуда-то из глубин организма силы не были использованы. Ища выхода, эти силы обернулись теперь против своего хозяина. 41 – Цифры внушительные. – Петерс, сидящий на краю письменного стола, снова заглянул в ремингтонированный листок. «Всего изъято: винтовок – 6 626, патронов – 14 895, револьверов – 644… пулеметов… бомб… пироксилиновых шашек…» Список был длинным. – Ладно… – зампред отложил бумагу. – С посольствами ясно. Теперь о бумагах, что, ты говорил, у тебя? – Большая часть относится к так называемому Национальному центру. – Блюмкин прошелся по кабинету. – К этой записке, когда на Лужском секрет снял офицера, прибавилось еще несколько бумаг, подписанных этим Виком… Тут, безусловно из всего, действуют кадеты и белогвардейцы. Офицерская организация. – Широко разветвленная организация, охватывающая Москву, Петроград и, безусловно, мятеж в Красной Горке… И все говорит о том, что при всех этих цифрах, – по тяжелому, с резкими крупными чертами лицу Аванесова пробежала усмешка, – мы очень еще не докопали за прошлую ночь, точнее – не докопали твои ребята, Блюмкин. – Твою мать! – Петерс поднялся со стола – Пятнадцать тысяч человек всю ночь чесали город, а что в результате? В результате сегодня с утра – попытка взорвать Череповецкий мост. И ведь здорово поврежден! Сейчас его уже ремонтируют под охраной… А где этот Вик, так его разэтак… Проехались по вершкам. – Корешки сидят пока крепко. Не горячись, товарищ Петерс… Лучше моих ребят не прочесал бы города и сатана. Если через неделю мы не украсим собой фонарей где-нибудь на Александровской, что не вполне исключено, то доберемся и до Вика… 42 Свернутых в квадратики листков бумаги оказалось так много, что только уже просмотренные завалили большую часть стола. Странная шифровка, напоминающая соединенные строчки глаголицы, неизменно повторялась на каждом из них. Превозмогая головную боль, Олька развернул очередной листок: снова то же самое. |
| Шапкин В.». – Заявление двухмесячной давности. Грудами копятся материалы, а этот распоясавшийся поп до сих пор разгуливает на свободе! Врачи, разумеется, в сговоре – заметил, как они темнят? Нет, меня на эти фокусы не купишь… А раз он гнет свою линию открыто – на глазах у всего города, то и пресечь это надо на глазах у всего города… В общем, так: с делом Воино-Ясенецкого надо устроить показательный процесс… Открытый… Само собой, завершение процесса может быть только одно, тут уж ты своих сам натаскивай… Я выступлю общественным обвинителем Да, еще – всех опрошенных хирургов необходимо тоже сегодня же ночью забрать. Как соучастников. Процесс подготавливался неделю. И наконец, настал день, который Яков Петерс по гроб жизни был не прочь вычеркнуть из календаря… Несмотря на жару, зал городского суда был переполнен желающими присутствовать на процессе: люди стояли у стен и теснились в проходах между рядами… Промокая платком лоб, Петерс оглядывал публику, только наполовину состоящую из интеллигенции. Правда, всяческих дамочек в вуальках хватает. Но есть и то, что надо, – например, вот те двое рабочих парней… А хорош же все-таки наглец этот докторишка – подсаженный в камеру чекист слышал, как он говорил утром остальным хирургам: «На этот раз все обойдется. Сегодня же вечером все мы будем дома». Посмотрим, сволочь, как это у тебя получится… – Ввести арестованных! Петерс невольно, сам не зная почему, вздрогнул: по проходу к скамье подсудимых шли конвоируемые красноармейцами врачи. Высокий, на голову выше остальных, широкоплечий человек с русой бородой и спадающей на грубую ткань рясы пышной шевелюрой русых волос, с высоким лбом, жесткими синими глазами, разумеется, не мог быть никем иным… Вот он какой, этот Воино-Ясенецкий… Что же, и не таких обламывали… Посмотрим, какой будет у тебя вид после вынесения приговора, – такой ли невозмутимый… Зал словно взбесился: аплодисменты, как в театре… Бешено хлопают замеченные Петерсом рабочие парни, причитает старушонка в белом платочке, раскосенькая, в светлом платьице девчонка лет двенадцати выскакивает с букетом – это служит своего рода сигналом: под ноги идущих к скамье подсудимых врачей из зала летят цветы… |
| во Владикавказе: «Вся буржуазия, как внесшая, так и невнесшая контрибуцию обязана явиться сегодня в 8 час. вечера в здание Зимнего театра. Неявившиеся подвергнутся расстрелу» это уже террор в самом прямом смысле этого слова. Недостаточно ли привести цитаты из «беседы» Петерса с коммунистическими журналистами, напечатанной в киевских «Известиях» 29-го августа 1919 г. «Я вспоминаю говорил Петерс как питерские рабочие откликнулись на мой призыв произвести в массовом масштабе обыски у буржуазии. До двадцати тысяч рабочих, работниц, матросов и красноармейцев приняли участие в этих облавах. Их работа была выше всякой похвалы... У буржуазии, в результате всех обысков, было найдено приблизительно две тысячи бомб (!!), три тысячи призматических биноклей, тридцать тысяч компасов и много других предметов военного снаряжения. Эти обыски дали возможность попасть на след контрреволюционных организаций, которые потом были раскрыты во всероссийском масштабе»... К сожалению говорил дальше Петерс у нас в Киеве этого порядка нет... Мародеры и спекулянты, вздувающие цены, прячут продовольствие, которое так необходимо городу. Вчера во время обысков были найдены продовольственные запасы. Владельцы их, не исполнявшие моего приказа о регистрации этих запасов, будут подвергнуты высшей мере наказания». Это уже не фикция. И в том же «Известий» дана наглядная иллюстрация в виде 127 расстрелянных. Не фикцией были и заложники, которых брали и которые так часто расплачивались в дни гражданской войны своею жизнью. И не только при эвакуациях, но и при обнаружении фиктивных, провокационных или действительных заговоров против Советской власти. 228 Большевицкие деятели кроме того в огромном большинстве случаев вообще анонимы: известный московский следователь Агранов совсем в действительности не Агранов, а нечто в роде Ограновича; прославившийся одесский чекист Калинченко – в действительности грузин Саджая; секретарь одес. Губ. Чеки Сергеев даже официально публикуемые извещения подписывал «Вениамин», т. е. своей революционной или иной кличкой. 230 Заявление члена с.-д. партии Фрумкиной, поданное в Уральский областной комитет коммунистов. «Всегда вперед»! 22-го января 1919 г. 236 Кстати об этой 17-летней Баевой. ее неисправимость заключалась в третьей краже. Утверждают свидетели, что Баева в действительности была расстреляна за то, что обозвала Стеклова «жидом». 239 Книжка Нилостонского, сообщая ряд интереснейших фактов, подтверждение которых находится в других источниках, явно грешит в сторону преувеличения. И в данном случае он говорит о 10 (?!) однофамильцах. 245 Че-Ка, 198. См. подобранные материалы в этой области в гл. IV «Mauvais traitements et tortures des prisoniers» в с.-р. Memorandum " e. 262 «Brihwa Seme», 31-го марта 1921 г., 71. Возможно, что в названии газеты делаю ошибку; цитирую по выписке, сделанной еще в Москве. 264 Сравни вышецитированное обращение Центр. Ком. грузинских с.-д., 5-го июля 1923 г. («Соц. Вест.» 15). 269 |
| Материал из Православной Энциклопедии под редакцией Патриарха Московского и всея Руси Кирилла ИУЛИАН († кон. III - нач. IV в.), мч. Эмесский (пам. 6 февр.). Текст Мученичества И. сохранился в неск. редакциях. Известны 2 краткие греч. версии. 1-я версия (BHG, N 2210) дошла до нас в рукописи X в. из б-ки Иерусалимского Патриархата (Hieros Patros. 1. Fol. 52v - 54), 2-я версия (BHG, N 2211) была обнаружена в рукописи XII в. из мон-ря Кутлумуш на Афоне (Ath. Koutl. 23. Fol. 24v - 25v), копия содержится в афинской рукописи XVI в. (Athen. Bibl. Nat. 982. Fol. 49v - 50v). Оба текста были изданы Ф. Алькеном ( Halkin. 1981/1982. Σ. 158-162). Мученичество св. Иулиана Эмесского. Миниатюра из Минология Василия II. 1-я четв. XI в. (Vat. gr. 1613. Fol. 374) Мученичество св. Иулиана Эмесского. Миниатюра из Минология Василия II. 1-я четв. XI в. (Vat. gr. 1613. Fol. 374) Краткие греч. заметки вошли также в Синаксарь К-польской ц. (архетип кон. Х в.) и в Минологий имп. Василия II (кон. X - нач. XI в.). Полный греч. текст Мученичества считается утерянным. Кроме того, существуют груз. и араб. переводы текста. Груз. вариант сохранился в 2 рукописях, одна из них относится к X в.; он был издан К. Кекелидзе (Monumenta hagiographica georgica. Tiflis, 1918. T. 1. P. 118-124), лат. перевод опубликовал П. Петерс ( Peeters. 1929. P. 69-76). Араб. версия остается неизданной; она содержится в рукописи XVII в. Петерс привел в своем исследовании ее пересказ и нек-рые отрывки. Ни одна из этих редакций не представляет большой ценности с исторической т. зр. Согласно этим агиографическим источникам, И. был родом из Эмесы (ныне Хомс, Сирия). Он был искусным врачом и не только исцелял людей от телесных недугов, но и обращал их в христ. веру. Во время гонений при имп. Нумериане (283-284) были арестованы епископ города Сильван и др. христиане (см. в ст. Сильван епископ, Лука диакон и Мокий чтец (пам. 29 янв.); еп. Сильван является историческим лицом, о его казни в период гонений писал в «Церковной истории» Евсевий Кесарийский ( Euseb. Hist. eccl. VIII 13; IX 6)). Претерпев множество мучений, арестованные остались верными Христу, они были отправлены на растерзание диким зверям в театр, находившийся за пределами города. Узнав об этом, И., к-рый был учеником еп. Сильвана, пошел вслед за мучениками, поклонился им и открыто провозгласил себя христианином. Он также был арестован, но не пострадал вместе с епископом, а был заключен в темницу, где провел 11 месяцев в крайне суровых условиях. В араб. версии Мученичества повествуется также об отце И.: он был знатного рода, приближенным правителя. По этой версии, именно он приказал арестовать собственного сына, узнав о том, что И. исповедует христианство. Затем И. подвергли ужасным мучениям (ему вбили в ступни, ладони и голову железные гвозди) и оставили умирать, но ему удалось добраться до некой пещеры, где, помолившись, он испустил дух. Его мученическая кончина произошла 6 февр. |
|
|
