| Доктор Беньяминович успела запереться в операционной, а профессора избили. Били жестоко, пинали ногами и костылями. После этих побоев заведующий клиникой на несколько дней был прикован к постели. Сидящие в зале врачи хорошо знали эту историю, знали и о других бесчинствах красноармейцев в госпиталях. Беспорядок в клинике Ситковского, который расписывал в своей речи Петерс, никого не удивил: как и Войно-Ясенецкий, профессор Ситковский просто физически не мог справиться с буйными пациентами. Второй вопрос общественного обвинителя касался случая с " червями " . Войно-Ясенецкий обстоятельно объяснил суду, что никаких червей под повязками у красноармейцев не было, а были личинки мух. Хирурги не боятся таких случаев и не торопятся очистить раны от личинок, так как давно замечено, что личинки действуют на заживление ран благотворно. Английские медики даже применяли личинок в качестве своеобразных стимуляторов заживления. Опытный лектор, Валентин Феликсович так внятно и убедительно растолковал суть дела, что рабочая часть зала одобрительно загудела. - Какие еще там личинки... Откуда вы все это знаете? - рассердился Петерс. - Да будет известно гражданину общественному обвинителю, - с достоинством ответил Войно-Ясенецкий, - что я окончил не двухлетнюю советскую фельдшерскую школу, а медицинский факультет Университета святого Владимира в Киеве. В зале аплодировали. Последний ответ окончательно вывел из себя всесильного чекиста. Высокое положение представителя власти требовало, чтобы дерзкий эксперт был немедленно изничтожен, унижен, раздавлен. - Скажите, поп и профессор Ясенецкий-Войно, как это вы ночью молитесь, а днем людей режете? - продолжал Петерс. На самом деле святой Патриарх-исповедник Тихон узнав о том, что профессор Войно-Ясенецкий принял священный сан, благословил ему продолжать заниматься хирургией. Отец Валентин не стал ничего объяснять Петерсу, а ответил: - Я режу людей для их спасения, а во имя чего режете людей вы, гражданин общественный обвинитель? Зал встретил удачный ответ хохотом и аплодисментами. |
| Стали они, братец ты мой, тянуть… Этот и говорит тому…» Но и на этот раз подполковник не успел, по обыкновению, докончить своего анекдота, потому что в буфет игриво скользнула Раиса Александровна Петерсон. Стоя в дверях столовой, но не входя в нее (что вообще было не принято), она крикнула веселым и капризным голоском, каким кричат балованные, но любимые всеми девочки: — Господа, ну чтоо же это такое! Дамы уж давно съехались, а вы тут сидите и угощаетесь! Мы хочем танцевать! Два-три молодых офицера встали, чтобы идти в залу, другие продолжали сидеть и курить и разговаривать, не обращая на кокетливую даму никакого внимания; зато старый Лех косвенными мелкими шажками подошел к ней и, сложив руки крестом и проливая себе на грудь из рюмки водку, воскликнул с пьяным умилением: — Божественная! И как это начальство позволяет шущештвовать такой красоте! Рру-учку!.. Лобзнуть!.. — Юрий Алексеевич, — продолжала щебетать Петерсон, — ведь вы, кажется, на сегодня назначены? Хорош, нечего сказать, дирижер! — Миль пардон, мадам. Се ма фот!.. Это моя вина! — воскликнул Бобетинский, подлетая к ней. На ходу он быстро шаркал ногами, приседал, балансировал туловищем и раскачивал опущенными руками с таким видом, как будто он выделывал подготовительные па какого-то веселого балетного танца. — Ваш-шу руку. Вотр мэн, мадам. Господа, в залу, в залу! Он понесся под руку с Петерсон, гордо закинув кверху голову, и уже из другой комнаты доносился его голос — светского, как он воображал, дирижера: — Месье, приглашайте дам на вальс! Музыканты, вальс! — Простите, господин подполковник, мои обязанности призывают меня, — сказал Ромашов. — Эх, братец ты мой, — с сокрушением поник головой Лех. — И ты такой же перец, как и они все… Гето… постой, постой, прапорщик… Ты слыхал про Мольтке? Про великого молчальника, фельдмаршала… гето… и стратега Мольтке? — Господин подполковник, право же… — А ты не егози… Сия притча краткая… Великий молчальник посещал офицерские собрания и, когда обедал, то… гето… клал перед собою на стол кошелек, набитый, братец ты мой, золотом. |
| А наше однодневное разбирательство ещё тем осложнилось, что отвратительно вела себя негодница Успенская. Даже со скамьи подсудимых она “забросала грязью” ещё других видных чекистов, не затронутых процессом, и даже самого товарища Петерса! (Оказывается, она использовала его чистое имя в своих шантажных операциях; она уже запросто сиживала у Петерса в кабинете при его разговорах с другими разведчиками.) Теперь она намекает на какое-то тёмное дореволюционное прошлое товарища Петерса в Риге. Вот какая змея выросла из неё за 8 месяцев, несмотря на то, что эти восемь месяцев она находилась среди чекистов! Что делать с такой? Тут Крыленко вполне сомкнулся с мнением чекистов: “Пока не установится прочный строй, а до этого ещё далеко (?разве?)… в интересах защиты Революции… — нет и не может быть никакого другого приговора для гражданки Успенской, кроме уничтожения её ”. Не расстрела, так и сказал: уничтожения! Да ведь девчонка-то молоденькая, гражданин Крыленко! Ну, дайте ей десятку, ну — четвертную, к тому-то времени строй уже будет прочный? Увы: “Другого ответа нет и не может быть в интересах общества и Революции — и иначе нельзя ставить вопроса. Никакое изолирование в данном случае не принесёт плодов” (стр. 515)! Вот насолила… Значит, знает много… А Косыревым пришлось пожертвовать тоже. Расстреляли. Будут другие целей. И неужели когда-нибудь мы будем читать старые лубянские архивы? Нет, сожгут. Уже сожгли. Как видит читатель, это был процесс малозначный, на нём можно было и не задерживаться. А вот Дело “церковников” (11–16 января 1920) займёт по мнению Крыленки “соответствующее место в анналах русской революции”. Прямо-таки в анналах. То-то Косырева за один день свернули, а этих мыкали пять дней. Вот основные подсудимые: А. Д. Самарин — известное в России лицо, бывший обер-прокурор Синода, старатель освобождения церкви от царской власти, враг Распутина и вышиблен им с поста (но обвинитель считает: что Самарин, что Распутин — какая разница?); Кузнецов, профессор церковного права Московского университета; московские протоиереи Успенский и Цветков. (О Цветкове сам же обвинитель: “крупный общественный деятель, быть может, лучший из тех, кого могло дать духовенство, филантроп”.) |
| Подполковник Врем глядит жалостными и какими-то женскими глазами, — ах, мой милый Брем, помнишь ли ты, как я брал у тебя десять рублей взаймы? Старый Лех серьезничает. Он сегодня трезв, и у него под глазами мешки, точно глубокие шрамы. Он не враг мне, но он сам так много набезобразничал в собрании в разные времена, что теперь ему будет выгодна роль сурового и непреклонного ревнителя офицерской чести. А Осадчий и Петерсон — это уже настоящие враги. По закону я, конечно, мог бы отвести Осадчего — вся ссора началась из-за его панихиды, — а впрочем, не все ли равно? Петерсон чуть-чуть улыбается одним углом рта — что-то скверное, низменное, змеиное в улыбке. Неужели он знал об анонимных письмах? У Дювернуа — сонное лицо, а глаза — как большие мутные шары. Дювернуа меня не любит. Да и Дорошенко тоже. Подпоручик, который только расписывается в получении жалованья и никогда не получает его. Плохи ваши дела, дорогой мой Юрий Алексеевич». — Виноват, на минутку, — вдруг прервал его Осадчий. — Господин подполковник, вы позволите мне предложить вопрос? — Пожалуйста, — важно кивнул головой Мигунов. — Скажите нам, подпоручик Ромашов, — начал Осадчий веско, с растяжкой, — где вы изволили быть до того, как приехали в собрание в таком невозможном виде? Ромашов покраснел и почувствовал, как его лоб сразу покрылся частыми каплями пота. — Я был… я был… ну, в одном месте, — и он добавил почти шепотом, — был в публичном доме. — Ага, вы были в публичном доме? — нарочно громко, с жестокой четкостью подхватил Осадчий. — И, вероятно, вы что-нибудь пили в этом учреждении? — Д-да, пил, — отрывисто ответил Ромашов. — Так-с. Больше вопросов не имею, — повернулся Осадчий к председателю. — Прошу продолжать показание, — сказал Мигунов. — Итак, вы остановились на том, что плеснули пивом в лицо поручику Николаеву… Дальше? Ромашов несвязно, но искренно и подробно рассказал о вчерашней истории. Он уже начал было угловато и стыдливо говорить о том раскаянии, которое он испытывает за свое вчерашнее поведение, но его прервал капитан Петерсон. |
| – Против этого ничего нельзя возразить. – Остальные пункты, а именно то, что он средних лет, что волосы у него с проседью, что он их недавно стриг, что он их мажет их помадой, можно установить при рассмотрении подкладки. В лупу видно массу остриженных волосков, пахнущих помадой. Пыль, покрывающая шляпу, не уличная, а комнатная пыль, что доказывает, что шляпа большей частью висит дома, а следы пота указывают с достоверностью на то, что этот человек не привык много ходить. – Но его жена? Ты ведь говорил, что она его больше не любит. – Шляпу эту уже давно не чистили, значит, о нем не заботятся. – Но он, может быть, холостяк – Нет, он нес гуся домой, значит, дома была жена и… Гольмс хотел продолжать, как вдруг дверь распахнулась, и вбежал весь раскрасневшийся Петерсон, видимо, сильно взволнованный. – Гусь, мистер Гольмс, гусь! – пролепетал он. – Ну? Что с ним? Он ожил и вылетел в окно? – Гольмс повернулся на софе, чтобы лучше рассмотреть его лицо. – Посмотрите, вот что нашла моя жена в его в зобу! При этом он протянул ладонь, на которой лежал чудный, блестящий голубой камень такой чистой воды, что он сиял как бы электрическим светом. Гольмс вскочил. – Вы нашли целое сокровище, Петерсон! Я полагаю, вы знаете, что вы нашли? – Брильянт! Драгоценный камень! – Не драгоценный, а самый драгоценный камень… – Неужели это голубой алмаз графини Моркар? – воскликнул я. – Конечно, это он! Я отлично знаю, как он выглядит, так как каждый день о нем пишут в “Таймс”. Ценность его колоссальна. Тысяча фунтов стерлингов вознаграждения, предназначенных возвратившему этот брильянт его владелице, не представляет и двадцатой части его ценности. – Тысяча фунтов! Всемогущий Боже! Петерсон опустился на стул и уставился на нас. – Если я не ошибаюсь, кража эта была совершена в “Космополитен отеле”, – заметил я. – Совершенно верно, двадцать второго декабря, пять дней тому назад. Да вот подробности. Он отыскал номер газеты и громко прочел: “КРАЖА В “КОСМОПОЛИТЕН ОТЕЛЕ” Жестянщик Джон Горнер, 26 лет, обвиняется в том, что 22 украл из шкатулки графини Моркар драгоценный камень, известный под названием “Голубой алмаз”. |
| Большевикам это очень не нравилось. И вот однажды в больницу пришел приказ — убрать икону из операционной. В ответ на это главврач Войно-Ясенецкий снял халат, надел рясу и ушел из больницы. Сказал, что вернется, только когда икону повесят на место. Конечно, ему отказали. Но вскоре после этого в больницу привезли больную жену самого большого городского начальника. Ей срочно нужно было сделать операцию, а она возьми и заяви: буду оперироваться только у Войно-Ясенецкого и ни у кого больше. Что было делать властям? Пришлось повесить икону обратно в операционную. Очень смелый священник Смелость священника-хирурга, казалось, не имела границ. Ради помощи людям он всегда был готов на риск, даже пред лицом смертельной опасности. Однажды, его вызвали в суд по «делу врачей», которых обвиняли в том, что они нарочно плохо лечат солдат в госпитале. Конечно, это все были выдумки, врачи старались изо всех сил. Но большевик Петерс, известный своей жестокостью, решил всем показать, как ловко он умеет находить врагов советской власти. Для этого он устроил показательный суд, на котором присутствовало множество народу. Врачи, сидевшие на скамье подсудимых, понимали, что никто не осмелится выступить в их защиту и пойти против грозного Петерса. И уже готовились к неминуемой смерти. Войно-Ясенецкого на этот суд вызвали как специалиста, лучше всех разбирающегося в медицине. Что же он сделал? Когда ему предоставили слово, он неоспоримо доказал, что врачи невиновны, и разбил лживые доводы обвинения в пух и прах. Видя, что победа ускользает из его рук, выведенный из себя Петерс набросился на самого отца Валентина: — Скажите, поп и профессор Ясенецкий-Войно, как это вы ночью молитесь, а днем людей режете? — Я режу людей для их спасения, а во имя чего режете людей вы, гражданин общественный обвинитель? — парировал тот. Зал разразился смехом и аплодисментами. Петерс не сдавался: — Как это вы верите в Бога, поп и профессор Ясенецкий-Войно? Разве вы видели своего Бога? — Бога я действительно не видел, гражданин общественный обвинитель. Но я много оперировал на мозге и, открывая черепную коробку, никогда не видел там также и ума. И совести там тоже не находил. |
| 1 . Живая мысль – плод жизни и семя (проект) жизни. Система мысли может рассматриваться (как плод – семя) и без прямой связи с порождающими ее корнями, и по плодам узнается не этот только корень, но род корней. В своих статьях о Федорове мы не ставили нарочитого вопроса о жизни Федорова (его жизнь оставалась и остается для нас загадочной), но мы, все-таки, нашли возможным обследовать намечающуюся систему идей «Философии общего дела», памятуя, что свое для Η.Ф. Федорова было греховным и «философия общего дела» не его заглавие и, по идее, не его философия, а философия христианства, исповедь и заповедь общесыновнего сознания. Если мы, по-человечески усумнясь, станем разыскивать и найдем зерна учения в индивидуальной – федоровской жизни, то мы будем условно правы; но будет правда и на той стороне, где «философы», обращенные ко всем и вечная не во имя свое, а во имя Христово, изучается сама, как семя новой жизни. Обследование системы идей проекта, в пределах поставленных нами задач, привело к выявлению примесей и пятен, придающих проекту особую окраску и особую устремленность. Но нестроения мысли непосредственно не вводят нас в душу мыслителя, и непременно расстроенную: речения о проекте вселенского дела нельзя всецело прилагать к личному —132— делу, к личной жизни Η.Ф. Федорова. Первая группа возражений Н.П. Петерсона зиждется на этом приложении, на заключении от учения к жизни. Именно. Там, где выясняются философские моменты учения Федорова, Петерсон противопоставляет голый тезис: Федоров по жизни не философ. Там, где отмечаются неясности и несогласия в разрешении вопросов религиозной мысли, Петерсон справедливо заявляет: Федоров человек религиозной жизни. Наконец, там, где выявляются чужеродные примеси в догматической стороне проекта, Петерсон негодует против мнимого причисления самого Федорова к нехристианам и даже антихристианам, т.е. выдвигается смутный тезис: Федоров человек христианской жизни. Это смешение сверхличной мысли («федоровство») и личной жизни Федорова повлияло на методологические приемы Η.П. Петерсона: большая часть обличений Петерсона основана на том, что высказанное о строении проекта, о системе мысли (интуиция – идея целого, смерти, воскрешения; идея Бога, личности, долга) истолковывается, как ответ на вопросы о генезисе идей Федорова, т.е. систематически метод принимается за обычно-генетический. Между тем, речь идет не о религиозной жизни Федорова и даже не о религиозном характере учения Федорова (это несомненный – исходный пункт), а о характере религиозного учения Федорова, о характере «федоровства». |
| – Кто у аппарата, я спрашиваю?! – Граф Зубов у аппарата. – Голос неожиданно сделался ближе и отчетливее, и в его откровенно жизнерадостных интонациях проступило петербургски изысканное проскальзывание буквы «р». – А теперь, Яша, слушай и на ус наматывай. Относительно той части гарнизона, которая осталась на территории форта… – Что?! – Je veux dire , кого рыбы не стрескали. Et bien, комендант форта поручик Неклюдов приказывает органам Чеки и частям Красной армии оставить Петроград к завтрашнему утру. В случае неповиновения будут расстреляны триста пятьдесят коммунистов и командиров, находящихся в наших руках. Мы их покуда в док согнали, чтоб пейзажу не портили. Et bien – Питер возьмем, пленных из коммунистов брать не будем! Обожди-ка минутку… – Петерс расслышал, как где-то далеко, на другом конце провода, собеседник поднял трубку другого телефонного аппарата. – У аппарата! А, Неклюдов! А я тут как раз твои пожелания в питерскую Чеку передаю… Что? Не слышу? А, конечно, не выполнят! Но не суть – главное, чтоб в штаны наложили! Ну! – В аппарате послышался смех, и на мгновение раньше, чем собеседник перехватил прежнюю трубку, Петерс вспомнил широкоплечую и могучую фигуру и красивое наглой, веселой красотой лицо московского анархиста. «Можешь попросту Графом, как меня свои кличут». – Так о чем я, бишь? Из коммунистов пленных брать не будем, из комиссаров – само собой. Так что au revoire, товарищ Петерс, до скорого! Приветы и поцелуи! В трубке загудел отбой. Услышав этот гудок, Олька Абардышев вдребезги разбил бы телефонный аппарат. Яков Блюмкин помчался бы с маузером вымещать ярость в подвалах. Но Петерсу сослужили службу присущий ему флегматический, нечувствительный к унижению темперамент и основательная усталость: зампред остался спокойным. «Социалистическое отечество в опасности!» – раздраженно подумал он. – Как будто кто и без него этого не знает!..» А поспать не придется. – Смольный! Сталина! 35 Тоненькие пальчики Тутти засовывали в папиросный мундштук туго свернутую полоску бумаги. |
| Может быть, было ошибкой выносить это дело наружу? Ничего, надо только повести круче… Начало речи придумано заранее: острое, хорошее начало. После многочисленных угроз очистить зал наступает относительная тишина. – Что же это Вы, Воино-Ясенецкий, днем в операционной людей режете, а по вечерам псалмы распеваете? И вдруг громовой – на весь зал – повелительный и гневный голос: – Я ЛЮДЕЙ РЕЖУ ИЗ ЧЕЛОВЕКОЛЮБИЯ, А ВОТ ВЫ – ИЗ ЧЕГО?! Происходило невероятное, то, чего никак не могло происходить: подсудимый превратился в обвинителя. Отдававшаяся по залу раскатами грома гневная обличительная речь длилась более часа, зал, как один человек, застыл в испуганном молчании – никто из чекистов и партийных работников не осмеливался прервать говорившего… Гремела открыто контрреволюционная речь: Воино-Ясенецкий излагал свои взгляды на советскую власть. Даже когда он говорил, еще можно было как-то исправить положение: выхватить «пушку» и разрядить в попа – это живо заткнуло бы недовольных, пусть немного и рискованно, но зато показательно насчет того, что советская власть с собой шутить не позволит… Эти мысли мелькали в голове, и было отчаянно ясно, что такой выход – единственный исправляющий положение, но ставшая ватной рука не поднималась даже для того, чтобы отереть обильно стекающий со лба пот – теперь уже холодный… Петерс сидел и слушал речь Воино-Ясенецкого, в паническом ужасе спрашивая себя – почему он сидит и слушает, и не находил ответа… Воино-Ясенецкий смолк. Зал, секунду оставаясь затихшим, взорвался неистовыми овациями… Петерс взглянул на чекистов, сидящих за оставшимся с прежних времен длинным судейским столом под штукатуркой со следами висевшего портрета: у них тоже были растерянные, выжатые, бледные лица… И тогда Петерс почувствовал разгадку: это было бессилие. Непостижимое, но абсолютное бессилие хоть всей ВЧК перед безоружными врачами, сидящими на скамье подсудимых: почувствовал, что их почему-то придется отпустить и что ничего иного сделать уже невозможно. 10 В восьмом часу вечера очень уставший Женя снова подходил к темно-красному дому у Полицейского моста. |
| - Керк! Выплывший из леса в десяти метрах впереди сержант что-то рассматривал на правой колее. Слева в пяти метрах из зарослей вышел Керк. И когда это они успели так далеко уйти? — удивился Ходжес, набирая ход, чтобы нагнать их. Неужели нашли-таки Петерсона? Сержант показывал рукой на чёткий медвежий след на склоне колеи. Керк пригнулся и отрицательно покачал головой: - Нет, сэр. Ему уже несколько дней. Видите, он размыт вчерашним дождём? Сержант хмуро провел взглядом по сторонам и остановился на подошедшем Ходжесе. - Разрешите сказать, сэр! - Говори! - Петерсон уставал. На последнем привале он жаловался. Должно быть, он не выдержал и сошёл с дороги, чтобы отдохнуть пару минут, а как только сел, то незаметно для себя уснул. — Ходжес очень старался, и у него действительно получилось произнести всё это ровным, скучным голосом. От этого зависело, сколько ещё им бессмысленно ходить туда-сюда. То, что Петерсон на самом деле ни на что не жаловался, было неважно. Важно было убедить сержанта прекратить бессмысленную ходьбу. Сержант нахмурился ещё сильнее. - Странно, что мы его не увидели. — проговорил он и посмотрел на Керка. Тот молчал, — Однако надеюсь, что всё обстоит так, как ты сказал, и Петерсон сумеет нагнать нас на вечернем привале. То, что мы будем идти по дороге, он знает. Времени терять мы больше не можем. Сержант повернулся и быстро зашагал по дороге, так, что за ним едва можно было поспевать. Слава Богу, эти глупые поиски закончиись. На сердце у Ходжеса стало спокойно. Раздражённость стихла. Сейчас они дойдут до остальных и сержант разрешит им с Керком посидеть. Да, они должны посидеть. Сержант и сам, видно, подустал. Ходжес смотрел под ноги и с предвкушением думал о минуте — хотя бы одной! — отдыха, когда можно будет, наконец, присесть и глубоко вдохнуть влажный воздух. И вытянуть, вытянуть наконец гудящие ступни, глядя на избитые чёрные мыски шнуровок. Скоро. Совсем скоро. Ходжес кивнул головой и улыбнулся. Сержант, как всегда неожиданно, остановился и негромко скомандовал, словно в воздух: |
|
|
