| Сейчас я знаю, что это такое — это «Второй вальс» Годара, но тогда я знала только одно — это и есть музыка из моего сна, где мама играла у раскрытого окна, а я танцевала в своей кроватке. Милые мои, я испортила маме ее единственный праздничный вечер! Я вдруг почувствовала, что вся наша с мамой жизнь — это только осколки, конец той прежней, чудесной жизни, которая осталась во мне только сном. Я долго сдерживала слезы, но не сумела и разразилась рыданиями. Мама бросилась ко мне, перепуганная, стала успокаивать. Гости и хозяева тоже окружили меня, кто-то поднес мне ко рту бокал с лимонадом, но я даже пить не могла. И тогда мама, извинившись перед гостями и хозяевами, быстро собралась и увела меня. Дома она сразу же, ни о чем не расспрашивая, уложила меня в постель, дала какую-то таблетку, и я уснула. А на другой день я рассказала маме про свой «сон», про то, что я узнала музыку, которую она играла. — Это «Вальс» Годара, я тогда его очень любила. Но как ты могла это запомнить, тебе же не было и года! — Я всегда слышала эту музыку. Хочешь, я тебе ее спою? И я напела маме этот вальс Годара. Мама заплакала. Уже много позднее она сказала мне, что тот день и был самым счастливым в ее жизни. — Грустные истории мы рассказываем друг другу на прощание, хотя вроде и о счастье, — вздохнула Эмма. — Вот и я хочу рассказать вам историю хоть и смешную, но тоже не слишком веселую. И она начала свой рассказ. История девятая, рассказанная режиссером Эммой. Это история о печальной разлуке и веселой находке, выручившей всех подруг Эммы, пострадавших от «Романовского эксперимента» в Ленинграде В моей жизни наступила пора бесконечных прощаний. Один за другим уезжают мои друзья и разъезжаются по всему миру. Сейчас у меня половина самых близких друзей там, половина здесь. Люди едут, чтобы свободно писать книги, картины, музыку, ставить фильмы и спектакли. Иногда мне кажется, что сама Россия из России уходит! Куда? — А вот этого никто не знает, почему и зачем происходит этот исход творческой интеллигенции из своей страны. |
| — Нам по пути. И дождь накрапывает, промокните… Голос звучал дружелюбно, чуть ли не упрашивающе. — Спасибо, — поблагодарила Ванесса, было неудобно отказываться.— Вообще-то я люблю гулять под дождем, — сказала она, все же усаживаясь на переднее сиденье. — Я тоже. Ничто так не смывает грязь, как вода с неба. Несса внимательно посмотрела на женщину. Лицо ее показалось очень знакомым, будто совсем недавно они где-то встречались: короткие, каштановые волосы, аккуратно зачесанные назад, высокие, чуть впавшие скулы, но особенно взгляд — серый, рассеянный, скрывающий какую-то заботу или душевную травму и пребывающий в неожиданном диссонансе с общим выражением, на первый взгляд даже счастливым. — Меня зовут Эмма, а вас… Ванесса, так? Мы ведь знакомы, припоминаете? — прозвучало будто и не рядом, а эхом, издалека. У Нессы сильно забилось сердце. Возможно ли? Эмма, та самая Эмма из удивительного сна! «Господи, помилуй!» — произнесла Несса про себя, а вслух сказала: — Конечно, хорошо помню, — помолчала, обдумывая важную мысль, — мы ведь не случайно встретились тогда в таком месте. Эмма взглянула на Нессу недоуменно, но потом будто что-то преодолела в себе, будто переломила, и черты переменились, поверхностная счастливость улетучилась, уступив глубокой печали — настоящему ее состоянию. Она опустила голову и повторила несколько раз: — Я знала, как я могла об этом знать? Но я знала, знала… — О чем? О чем вы знали? — спросила Несса, почему-то беспокоясь. — О том, что вы… что я… что горе у нас одно. Я женщин таких, как мы с вами, чувствую. Понимаете, чувствую, когда их вижу… что-то у нас всех есть общее, как клеймо скрытое или болезнь… Как бы мы ни старались быть нормальными, мы уже никогда не сможем быть нормальными. Я годами толком не спала и много размышляла об этом. Мы вроде и живем, как другие, но прячем главное: смеемся, а внутри плачем, идем ногами, а хочется на коленях ползти. Несса слушала трагическую историю Эммы о том, как загубила она свое дитя из страха потерять любимого и как потом он, ею любимый, все же ушел к другой и даже стал отцом двоих малышей, и Нессе хотелось найти слова утешения, но ничего не нашлось, потому что, утешая Эмму, она бы стала утешать себя, а она уже отказалась от самоутешения раз и навсегда. Лишь положила руку ей на плечо… |
| И косвенно в этом повинна была я. Грузовик исчез в тумане… Со странным чувством вышла я ранним утром к мосту, через который обязательно должен был проехать грузовик. Я хотела еще раз увидеть Иру. Что-то мне подсказывало, что это последняя наша встреча. Мне так много надо было ей сказать! Лишь она одна знала все сокровенные мои мысли, лишь она могла понимать меня с полуслова или даже без слов. И именно поэтому я решила больше с нею не говорить, не прощаться: перед смертью не надышишься. Было холодно. Густой туман оседал мелкими капельками. Я долго стояла на мосту. И вспоминала. Не то, что было вчера, это было слишком близким и почему-то казалось нереальным. Вспоминала я былые годы — детство, юность… Все то, что навсегда останется ярким. Из тумана вынырнул грузовик и, обдав меня грязью, вновь растворился в тумане. В кузове поверх чего-то, укрытого березентом, сидела Ира в своем коричневом «подвенечном» пальто. Был ли с нею рядом Мишка или еще кто-нибудь, я не видела. Я смотрела только на Иру. Она махнула мне рукой, затем сорвала с головы берет и махала им, пока туман не опустил свой занавес. Занавес опустился на все наше прошлое. А что ожидало нас в будущем, было скрыто за еще более непроницаемым занавесом. К счастью, никому не дано знать свое будущее. И все же я ушла с очень тяжелым камнем на душе. Пирог со «счастьем» Дело было под Новый год. Встречала я его у Витковских. Знала я эту семью и раньше: они были почти соседями Эммы Яковлевны. Кроме того, я обработала на зиму их виноградник, и они остались очень довольны работой. Жозефина Львовна, пожилая, несколько чопорная полячка, и ее дочь Леонтина, только недавно вышедшая замуж за мелкого служащего. За новогодним столом нас было не очень много. Кроме хозяев, были я и Мелеги, и, разумеется, пригласили квартировавших у них советских офицеров с женами. Я уже была более или менее знакома с доброй дюжиной советских офицеров и какого-нибудь одного мнения обо всех, разумеется, иметь не могла. По большей части, это были, пожалуй, симпатичные, но очень малокультурные ребята, все же значительно более культурные, чем их жены. Но общим у них было то, что они все были какие-то ненатуральные и неразговорчивые, однако вежливые. Правда, говорят, что настоящее свое лицо человек обнаруживает лишь в пьяном виде, а пьяными я их до этого вечера никогда не видела. |
| Удивителен другой герой Чехова – Юлия Сергеевна Лаптева в повести «Три года». Никакой романтики в ее супружестве не было. Она согласилась на брак, не зная своего будущего супруга, не имея к нему симпатии, просто боясь его обидеть. Самая идиотская мотивация, которая закономерно приводит к разочарованию. Но потом два хороших человека съедают вместе пуд соли, переживают потери и приобретения, и через три года Юлия обнаруживает, что любит этого человека. Интересно, что еще в начале брака, видя разочарование Юлии в муже и в мещанской жизни, лишенной романтики, ее попутчик в поезде, известный блудник Панауров, пристает к ней и спрашивает, не завела ли она еще любовника. Именно в тот момент Юлия находилась на стадии Карениной, Бовари и Ольги Дымовой, когда те завели себе любовников. И блудник это чувствует. Чехов интересно обыгрывает эту сцену: после приставаний Панауров признается, что он импотент, и у них начинается безобидная сексуальная игра с ловлей конфет. Наигравшись в детей, оба засыпают отдельно. Так Юлия «изжила» в себе параллельный сценарий и осталась чистой. Ее спасением стало то, что она начала ценить то, что есть. И оно вдруг начало возрастать. Счастье – прозаично. Серо. Буднично. А посмотреть на странички замужних подруг ВКонтакте – то кажется, что семья держится вот на этих романтических фотосессиях, куда мужей-то силком многие притащили. Те безропотно изображают нужные позы, думая о своих лекциях, проектах, презентациях, о бесполезности всего этого в контексте их настоящих планов, и о высокой стоимости фотосессии. Сегодняшние барышни впитывают свои ожидания от брака уже не из романов, а из страничек подруг ВКонтакте и жежешечек именитых блогерш, которые пишут о супружестве и родительстве так, чтобы у других возникла зависть. Их мужья принимают роды (кое-кого силком туда затащили), меняют памперсы (попробовал и бросил), носят младенцев в слингах (один раз заставили нацепить), выбирают супруге шмотки в магазинах и качают мускулы в фитнес-клубе. Таков собирательный образ, основанный на женском преувеличении, где однажды выдается за регулярно. Но именно такой образ мужа, сотканный из хвастливых блогов, заставляет презирать своего суженого. |
| Как мы уже говорили, Джозеф был из бедной семьи и образования не получил. Он читал с большим трудом, а писал только самые примитивные фразы, да и то с большими ошибками. Переводить же ему, как он сам объявил, нужно было с “реформированного” древнеегипетского языка, на котором были написаны таблицы. Конечно, языка этого он не знал, но ему было дано откровение о том, как нужно переводить. Нужен был писарь, и вначале им была Эмма Смит. Таблиц никто не видел, было объявлено, что они лежат в сундуке под кроватью. У Джозефа были два магических камня, “Урим” и “Туммим”, которые он якобы раскопал вместе с таблицами (как видим, тема магического камня тоже получила продолжение), – они, де, были прикреплены к панцирю, прикрывавшему таблицы. Камни были оплетены металлической оправой, так что получилось нечто наподобие очков. Джозеф, надев эти “очки” на нос, опускал лицо в шляпу и диктовал, а Эмма все это записывала. Вскоре после начала работы Джозеф Смит познакомился с Мартином Харрисом – богатым фермером, жившим по соседству, который поверил его рассказам и стал писцом вместо Эммы Смит. К 14 июня 1828 г. Харрис написал под диктовку Джозефа уже целых 116 страниц. Интересно, что поначалу Джозеф относился ко всему этому достаточно небрежно: надиктовав уже довольно много, он позволил Харрису отнести рукопись к себе домой, чтобы показать жене. Каким-то образом Харрис потерял рукопись. Копии не было, и весь перевод пропал, поэтому Джозефу пришлось начать все сначала. Однако перед этим к нему предусмотрительно явился Мороний и сказал, что переведенные места переводить заново не нужно, а нужно переводить новые места. Это было весьма кстати, потому что, если бы нашлась потерянная рукопись, могло бы выясниться, что переводы не совпадают, и опять получилась бы неувязка. Джозеф, глядя в шляпу, где теперь лежал один небольшой магический камень, принялся за дело. В это время он познакомился с по-настоящему грамотным человеком – Оливером Каудери, которого можно считать вторым основателем мормонской церкви. Итак, Оливер Каудери стал секретарем и писцом Джозефа Смита, и язык второй версии “Книги Мормона” сделался несколько более элегантным. |
| В 1889 году Филлморы выпустили первый номер своего журнала «Современная мысль», ставший рупором нового движения. В течение нескольких последующих лет название журнала – а также и группы – несколько раз менялось. Наконец, в 1914 году они окончательно остановились на нынешнем названии – «Школа христианского единства». Группа вошла в «Международный альянс новой мысли», членами которого являлись также «Христианская наука» и «Новая мысль», и оставалась в нем до 1922 года. Вскоре после смерти жены (1931г.) Чарльз Филлмор женился на своей личной секретарше Коре Дедрик. Вдвоем они продолжали возглавлять группу вплоть до смерти Филлмора в 1948 году. После этого руководство организацией взяли в свои руки сыновья Филлмора – Лоуэлл и У. Рикерт. С этого времени группа начала бурно расти. Сегодня она проводит большую работу во многих странах мира. Руководство этой деятельностью осуществляется из штаб-квартиры организации, расположенной в комплексе зданий, известном как «Юнити Вилледж», который находится в пригороде Канзас-Сити – Лиз Саммит, штат Миссури. Хотя Филлморы, вроде бы, не собирались основывать религиозную организацию, сегодня их «Школа» имеет церкви во многих районах страны. По средам и воскресеньям проводятся службы, идут занятия в семинарских группах, каждый год продаются и распределяются миллионы книг и брошюр. Выпускается масса литературы, учебно-методических пособий и журналов. Из наиболее популярных изданий можно назвать «Единство», «Ежедневное слово» и «Маленькие премудрости». Плодовитость «Школы», а также многочисленные рекламные выступления по радио привлекли в нее много новых приверженцев. Вероучение При изучении догматов «Школы христианского единства» быстро обнаруживается значительное сходство между ее доктринами и учениями «Христианской науки» и «Новой мысли». Основная причина этого в том, что у всех трех групп общий источник – духовный целитель Финеас П. Квимби (1802–1866). «Квимби занимался месмеризмом (гипнозом) и разработал собственную концепцию духовного и спиритического целительства и оздоровления, основу которой составляет утверждение, что существует прямая причинно-следственная связь между физическим недугом человека и состоянием его духа». Основательница «Христианской науки» Мэри Бекер-Эдди и основатель «Новой мысли» Джулиус Дрессер считали Квимби своим учителем. Филлморы также находились под огромным влиянием работ Квимби и трудов Эммы Куртис Хопкинс и ее Иллинойского метафизического колледжа. |
| Иноагент Шендерович, выступающий от имени всех светлоликих российских очкариков (которых в его картине мира повсюду кладут лицом на асфальт), видит себя отцом Гауком – гонимым интеллигентом из повести Стругацких «Трудно быть богом». Он верит, что пострадал от российской серости, и грезит о заступничестве демократических сверхлюдей, полагая, что их звездолеты сильно запаздывают. Другое дело – иноагенты А. Макаревич и Д. Быков. Их истеричность и самодраматизация родом из той же нежно любимой книги, но в их случае образцом для подражания служит разведчик Антон – благородный дон Румата Эсторский. Неслучайно многие их высказывания легко свести к фразам Руматы «перебью как собак», «под Святым орденом не развернешься» и «я мог бы скупить весь Арканар, но меня не интересуют помойки». Если образ усвоен, он все время будет пополняться новым содержанием. Это значит, что факты будут причудливым образом отбираться и вкладываться в уже готовую матрицу. Если же новые факты схеме не соответствуют – что ж, тем хуже для фактов. Нелогичность суждений, самоуверенность, некритичность, выход за рамки общепринятой морали – все это не столько вина отдельных быковых или невзоровых, сколько типичные проявления синдрома госпожи Бовари. Нет-нет, книги, конечно, дают и по-настоящему вдохновляющие примеры. Но очень скверно, когда человек заболевает боваризмом (донруматством) всерьез. Отныне его вечным спутником будет не слишком романтический флер безумия. Лечится ли боваризм? Увы, стремление быть не тем, кто ты есть, обычно вызывает громкий смех окружающих, что заставляет человека, крепко усвоившего роль, еще отчаяннее хвататься за рукояти несуществующих пистолетов (мечей) и еще яростнее одергивать несуществующие брабантские манжеты. Отречься от своих грез непросто, расставание с иллюзиями – процесс болезненный. Поэтому чаще всего человек заигрывается. Это приводит к истерическому расстройству личности и острому психозу. Или чему-то еще более печальному. Судьба Эммы Бовари – первое тому подтверждение. |
| Последнюю, десятую историю о соблазненной и покинутой рассказывала в этот вечер общая любимица Иришка. История десятая, рассказанная толстушкой Иришкой, в которой в роли соблазненного и покинутого опять едва не оказался мужчина — к общему удовольствию дам Я тоже знаю смешную историю про соблазненную и покинутую, — сказала Иришка, которую очень развеселила история Эммы. — Она с моей старшей сестрой произошла, Татьяной. Таня — геолог. И вот как-то она проработала все лето в одной партии с парнем из Ленинграда, а осенью вернулась беременная от него. Сначала все было спокойно. Таня, по-моему, даже не раздумывала, женится он на ней или нет, а больше думала о ребенке. С врачами советовалась, книги нужные выискивала, Спока раздобыла за сто рублей на черном рынке. Словом, готовилась в мамы со всей ответственностью. А с Левой своим продолжала встречаться как ни в чем не бывало. Как-то приходит он к ней и начинает тягучий разговор о том, что вот надо бы сделать аборт, потому что ему хорошо бы сначала пойти в аспирантуру, а уже потом обзаводиться детьми. Разговор этот происходил в нашей квартире, когда еще мы обе с родителями жили. Я в соседней комнате сидела, делала уроки и все слышала: у нас там между двумя смежными комнатками не было двери, только занавеска висела. Выслушала его Таня и говорит: — Понимаю, Лева, тебе сейчас не нужны жена и ребенок. Но я вот тут за двоих нас подумала и решила, что нам, пожалуй, такой папа тоже не нужен. Так что решили мы без тебя обойтись. — Как так? Но я же отец будущего ребенка, как это ты без меня можешь такие вопросы решать? — А чем ты, Левушка, докажешь, что ты его отец? Тем, что тебе карьера дороже жизни ребенка, который уже есть, дороже здоровья матери? Нет, давай-ка ты, голубчик, действительно иди в аспирантуру, а заодно иди к чертовой матери. Мы без тебя обойдемся. Так и выгнала. Уж этот Лева несчастный потом весь телефон нам оборвал, под окнами целыми днями околачивался. Но Татьяна марку держала: «Не звони, не ходи, не тревожь — мне вредно волноваться. Такой папа нам не нужен!» А сама, конечно, по ночам ревела, я слышала. И вот однажды Лева приходит к нам, буквально врывается в комнату к Тане, грохает кулаком по столу и кричит: |
| Лук на рынке, если и появлялся, то раскупался мгновенно. И цены были сумасшедшие — по восемь-десять рублей за килограмм! Конечно, ни у меня, ни у Евдокии Петровны на кухне луком давно уже не пахло. И вдруг — такое богатство? Разделили мы этот сухой лук на части, сложили в пакетики, а потом я села на телефон и стала обзванивать наших общих знакомых и моих подруг: — Привет! Как у вас обстоят дела с луком? Сколько без него обходитесь? Месяц? Два месяца? А вас интересует лук урожая сорок четвертого года? Тогда приезжайте и забирайте. Люди приезжали и, узнав в чем дело, тоже хохотали до слез. Вот такими счастливыми луковыми слезами мы еще раз проводили нашего Костю. И на наших кухнях, на зависть соседкам, снова запахло луком. Луком военных лет. Как и следовало ожидать, после рассказа Эммы женщины, даже Валентина, сказали несколько недобрых слов в адрес «кремлевского ленинградца» Григория Романова. Но автор не решается привести их высказывания, чтобы его снова не обвинили в «распространении заведомо ложных клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». А потом все повернулись к Иришке: — Ну, давай, Иришка! Тебе заканчивать наш Декамерон. Не подведи! История десятая, рассказанная секретаршей Иришкой. Это история про женщину, которую прозвали Счастливой Марией, и немного о всех счастливых женщинах России Раз уж я должна заканчивать наш Декамерон, то я хочу рассказать про одну счастливую женщину. Живет она в нашем доме, и все ее так и зовут — Счастливая Мария. Она уже на пенсии, пьет, а когда выпьет, то ковыляет во двор, садится на скамеечку и всем, у кого есть время слушать, рассказывает, какая она счастливая. Я историю Счастливой Марии слышала несколько раз, поэтому могу пересказать все точно. Счастье Марии началось в тот день, когда пришли арестовывать ее родителей. Перед тем, как в дверь постучали, пятилетняя Маша играла с отцом в прятки. Папа водил, а она пряталась. Маша придумала замечательное место, чтобы спрятаться — она забилась под ванну. |
| Пусть человек, бог, наконец, богочеловек дадут писателю спокойно трудиться! Но евнух порой становится невыносим сам себе, он ощущает собственное уродство; точно так же писатель, «чернильное чудовище», ненавидит себя и, как самого себя, ненавидит ближнего, упиваясь презрением к нему. Энтомолог не испытывает отвращения к насекомым, но писатель натуралистической школы полон омерзения к человеку-зверю. Конечно, Флобер не весь поддался этому низменному чувству, он противится ему даже в самых желчных своих книгах. (Я вспоминаю Жюстена, ученика Оме, вечером после похорон Эммы: «У свежей могилы, осененной ветвями елей, стоял на коленях подросток; он исходил слезами, в груди его теснилась бесконечная жалость» 1 .) В произведениях Флобера нет такого моря ненависти к человеку, как в книгах его жалких последователей вроде Золя и Гюисманса. Впрочем, Гюисманс, разглядывая гримасу на лице, в конце концов видит в нем какое-то человеческое подобие: смехотворное лицо постепенно превращается из жалобного в величественное, а потом в святое. «Наперекор всему через красоту надо создавать живое и подлинное». Именно этого жаждал и, видимо, не достиг Флобер. Не мешало ли ему создавать живое его маниакальное пристрастие к форме? Нет, даже если в его произведениях нет такого биения жизни, как у Достоевского или у Элиот, не стоит винить в этом литературную отделанность. Несомненно, забота о форме, которую частенько выдает в его письмах выражение «бьюсь над фразой», помогает понять, что такой метод работы представляет опасность для непосредственного отображения животрепещущей реальности. Но, с другой стороны, невыгоды его полностью уравновешиваются композицией флоберовских полотен, этих симфоний, где средствами искусства представлена сложнейшая действительность, волнующая порою так, как не сможет взволновать ни одно свободно излившееся сымпровизированное произведение. Но такое случается только как исключение: обычно Флоберу не хватает самой малости, чтобы перейти границу искусственности. Он повествует о драме, но мы остаемся вне ее. |
|
|
