| — Как внушить им христианское понятие о добре и зле? — возмущался он. — Толкуешь им, толкуешь: не желай, мол, ближнему того, чего себе не желаешь. А затем спроси его, что он из этого понял? И получишь ответ: «Плохо — это когда у меня украли верблюда; хорошо — когда я украл верблюда». Увы, мне пришлось убедиться, что такая двойная мораль относится не к одним лишь верблюдам!.. Я думала: всякий честный труд, выполняемый человеком доброй воли и приносящий пользу работающему и работодателю, есть полезный труд. Однако у нас, оказывается, надо еще учесть, чей верблюд и кто украл. Двойная мораль дикарей Северной Африки и «освободителей человечества» напоминает мне одно стихотворение: Эта — знатная леди; Эта — Джуди о’Грэди. А в остальном они равны… Я была далека от всех этих рассуждений и бралась за любую работу, кто бы мне ее не дал, и выполняла ее как можно лучше, не считаясь с тем, сколько лишних часов работаю я. Виноградники к зиме должны быть подрезаны и закопаны; я подрезаю лозу не как-нибудь, а с учетом количества и длины лоз, наиболее соответствующих в каждом отдельном случае. При закапывании куста надо стараться не поломать ни одной веточки. Так получается дольше? Работать труднее? И заработок меньше? Да! Но качество — прежде всего. Хозяева виноградников — мелкие чиновники, имеющие домики-усадьбы на горе («верхний город»), — оценили мою работу и стараются переманить меня к себе. Я беру работу «гуртом» и никогда не бросаю, не доделав. Так закончила я виноградник Гужи (лесничего), Витковских (семья служащего горисполкома) и перешла к Попеску Домнике Адреевне, соседке старушки Эммы Яковлевны. Тут я в первый раз услышала о налогах, взымаемых натурой. Начало новой эры Никто и никогда не любил платить налоги. И никто не ворчит больше, чем налогоплательщик! Как ни малы были в Румынии налоги (они не превышали цены одного пуда зерна с гектара, а за дом и приусадебный участок платили лишь те, кто имел больше 4 гектаров поля), но я привыкла слышать воркотню: «Как? Я еще должен платить им налог, когда у меня сын в армии?» Или: «Безобразие! У меня дети, а им — плати налог?» И поэтому сначала я не поняла, почему Домника Андреевна (соседка Эммы Яковлевны) так охает, а когда она мне объяснила, то я просто не поверила: оказывается, сдала она за налог на заготпункт весь ячмень — не хватило; свезла пшеницу — опять не хватило! Отвезла весь урожай подсолнечника… и пришлось еще прикупить на стороне 60 пудов. А останется ли что-либо от кукурузы для скота и птицы — она и сама не знала. |
| Эта поэзия привлекала нас не только певучестью и туманным содержанием, похожим на весеннюю дымку, но и тем, что она вызывала представление о самих поэтах, о Париже. Поэзия эта существовала как одна из заманчивых вещей в ряду многих заманчивых вещей, связанных с Парижем. Аспидные крыши, кольцо бульваров, дождь, огни, Пантеон, розовая ночь над Сеной и, наконец, стихи. Так возникал в нашем наивном представлении Париж. Он был немыслим без стихов, как без баррикад и поцелуев. Но очень скоро я, увлекавшийся французской поэзией, понял, что это – холодный блеск, тогда как рядом сверкают россыпи живой и чистой поэзии русской. Роняет лес багряный свой убор, Сребрит мороз увянувшее поле… Мы росли, и постепенно могучая и, быть может, величайшая в мире русская литература овладевала нашими сердцами и вытесняла на второй, хотя и почетный, план литературу Запада. Кроме литературы, мы увлекались еще и живописью. На мраморной доске в актовом зале гимназии золотыми буквами были написаны имена медалистов и знаменитых людей, окончивших нашу гимназию. В числе этих людей был художник Ге . Этого художника, хотя он и был нашим старшим товарищем, мы все же не признавали за черный тон и нравоучительность его картин. В наше время начиналось запоздалое увлечение импрессионизмом. Мой товарищ по классу Эмма Шмуклер готовился быть художником. Он учился живописи у киевского импрессиониста Маневича. Мне нравились картины Маневича – местечковые домишки и дворы, написанные жирно, почти малярным мазком. Я часто бывал в доме у Эммы. Это был, как говорили, артистический дом. Отец Эммы, широко известный в городе врач-бессребреник, в юности мечтал стать оперным актером. Почему-то это не удалось ему. Но все же страсть к опере преобладала у доктора Шмуклера над всем. Все в его доме было оперное – не только сам хозяин, крупный, бритый и громогласный, но и рояль, ноты, написанные от руки, жардиньерки для цветочных подношений, афиши, портреты знаменитых певцов и перламутровые бинокли. Даже шум, не затихавший в квартире у доктора, был совершенно оперный. Окрики на детей, горячие ссоры – все это походило на рулады, речитативы, модерато, аллегро и форте, на дуэты и трио, на перебивающие друг друга мужские, женские и детские арии. Во всем этом шуме был скрытый напев. Голоса из квартиры Шмуклера звучали звонко и свободно, как «бельканто», и разносились по всей парадной лестнице. |
| Роман Флобера — роман о страшном крахе Эммы Бовари, это история женщины, которая прошла путь от супружеских измен к самоубийству крысиным ядом. Но неудовлетворённость Эммы Бовари написана достоверно и заразительно. Ей »совсем невмочь становилось за обедом в маленькой столовой с вечно дымящейся печкой и скрипучей дверью. Эмме казалось, что ей подают на тарелке всю горечь жизни, и когда от варёной говядины шёл пар, внутри у неё как бы клубами подымалось отвращение». Остаётся уповать на то, что мудрый читатель ужаснётся не тому, что счастливый и не хватающий звёзд с неба муж скучен Эмме, а тому, что Эмма стала «раздражительна, плотоядна, сластолюбива». И рай, и ад человек носит в себе самом. Ничем не лучшая печка и чайник на ней воплощают уют и счастье в повести Диккенса «Сверчок за очагом». Счастье гарантировано только тем, кто умеет удивляться и радоваться тому, что имеет, и за это благодарить. Надо ли говорить об очевидном, о том, что сейчас существует гораздо более, чем во времена Флобера, развитая индустрия для «боваризма», для унылой брезгливости по отношению к реальности и стремлению в гламурный и »стильный» мир глянцевых журналов, светских хроник, телесериального «мыла», дамских романов и тому подобного. Кукла Барби, которую надо не прижимать к сердцу и баюкать, а одевать в вечерние платья и запихивать в пластмассовый особняк, склоняет к »боваризму» с совсем уже нежного возраста. Холодная наглость души Матильде де Ла-Моль из романа Стендаля счастье закрыто по иной причине. Матильда де Ла-Моль — ярчайший пример высокомерия, холодной наглости души. Она считает себя много выше людского суда, она из тех, кто примеряет всё на свете к себе, а не к истине, и поэтому ей страшно скучно на свете. Матильда де Ла-Моль «отвечала своим друзьям поистине оскорбительными шутками», «восторгалась своей решимостью изведать великую страсть». Матильде не только ничего не стоит бросать вызов своему кругу и семье, именно это ей в удовольствие. Попутно нельзя не сказать, что и холодная наглость души становится всё более распространённым явлением жизни. И демократия, понимаемая как уравниловка, и мода на восточные и псевдовосточные религии, и засилье рекламы, и психотерапевты и жуткие «тренинги личностного роста» создают, можно сказать, идеологическое обоснование для того, чтобы каждый считал мерилом всего самого себя. И мы в очередной раз сталкиваемся с насущной потребностью в авторитете абсолютной истины. Ведь «я сам» — очень мелкая мера и в высшей степени случайная. «Так возникает типичная для нашего времени мелочность, особенно свойственная тем, кто кичится широтой взглядов» . |
| Такого же мнения об атеистических убеждениях Дарвина придерживались специалисты советской школы Первый переводчик его автобиографии С.Л. Соболь считал бесспорным, что Дарвин решительно отбросил свой деизм и пришёл к полному отрицанию какого бы то ни было бога и загробной жизни, хотя и предпочитал называть себя «агностиком» с. 25]. Другой автор утверждал, что «несмотря на известные колебания и нерешительность в высказываниях о религии, Дарвин всё же был атеистом» В специальном исследовании «Религиозные взгляды Ч. Дарвина» после обзора многих высказываний сделано однозначное заключение «о деизме английского учёного в начале его учёной карьеры и в конечном итоге потере Ч. Дарвином веры» С этим выводом мы готовы вполне согласиться. Один из ведущих эволюционистов Эрнст Майр (Ernst Mayr) сообщил следующие биографические сведения о Дарвине: «Очевидно, Дарвин утратил веру в 1836–39 годах, ещё ранее, чем прочитал Мальтуса. Чтобы не оскорблять чувства друзей и жены , Дарвин часто писал свои статьи деистическим языком , но в записках того же времени не скрывал, что стал «материалистом» – что более или менее равнялось атеизму « [цит. по: 73, с. 102]. Креационист Генри Моррис (Henry Morris) также считал, что «Дарвин в своих многочисленных записках... оказывается, предстаёт атеистом ещё за 20 лет до публикации «Происхождение видов путём естественного отбора». Многие современные апологеты Дарвина подчёркивали, что в его книге допускается возможность сотворения первой живой клетки , но это, очевидно, было сделано лишь для того, чтобы не обидеть жену-христианку и друзей» [там же]. Последний мотив был для Дарвина весьма весомым. В 1839 году он обвенчался с Эммой Вурвард, благочестивой и набожной христианкой. Волей-неволей молодой муж должен был учитывать мнение своей супруги. По свидетельству Генриэтты, дочери Чарльза и Эммы, мать «в первые годы замужества очень страдала от сознания того, что мой отец не разделял её веры» [цит. по: 45, с. 214]. Таким образом, христианская фразеология была использована Дарвином в изрядной степени «под воздействием» и «ради» верующей супруги. |
| Не позднее 1054 г. англ. кор. Эдуард Исповедник (1042-1066), единокровный брат Эдмунда Железнобокого, не имевший собственных детей, стал рассматривать в качестве потенциального наследника своего племянника Эдуарда, жившего в изгнании. В 1054 г. по поручению Эдуарда Исповедника в Германию отправился Эалдред, еп. Вустерский (1046-1062, впосл. архиепископ Йоркский (1061-1069)). Эалдред пробыл в Кёльне ок. года, но не смог договориться о возвращении Эдуарда, по-видимому, из-за шедшей в то время войны между имп. Генрихом III и кор. Эндре I. После смерти Генриха III (5 окт. 1056) отношения между Венгрией и Свящ. Римской империей нормализовались, что позволило Эдуарду и его семье вернуться в Англию. Возможно, 2-е отправленное за ними посольство возглавлял Гарольд Годвинсон, эрл Уэссекса (король Англии в янв.-окт. 1066). Спустя неск. дней после прибытия в Англию Эдуард скоропостижно скончался (19 апр. 1057). О жизни его семьи до Нормандского завоевания 1066 г. сведений нет. По-видимому, М. воспитывалась в одном из жен. мон-рей в Уэссексе, тесно связанных с англосакс. королевским домом. Это могло быть либо аббатство Уилтон (в Уилтшире), либо аббатство Ромси (в Хемпшире). Известно, что младшая сестра М., Кристина, стала монахиней и, возможно, аббатисой в Ромси и Уилтоне. Именно в Уилтон М. отправила на воспитание дочерей. Скорее всего в воспитании М. участвовала жена Эдуарда Исповедника Эдита, сестра Гарольда Годвинсона, известная своей образованностью и христ. благочестием. Младший брат М., Эдгар, возможно, рассматривался Эдуардом Исповедником как потенциальный наследник. В соответствии с т. н. Законами Эдуарда Исповедника (в действительности написаны неизв. англ. автором во 2-й четв. XII в.) кор. Эдуард даровал Эдгару почетный титул этелинга, к-рый в англосакс. Англии традиционно носили сыновья королей. Однако после смерти Эдуарда Исповедника (5 янв. 1066) большинство магнатов поддержали кандидатуру влиятельного эрла Гарольда Годвинсона, хотя он и не состоял в родстве с королевской династией. Согласно англ. источникам, сам Эдуард Исповедник, находясь на смертном одре, выбрал наследником Гарольда. Претензии на англ. трон предъявил также герцог Нормандии Вильгельм, внучатый племянник Эммы, матери Эдуарда Исповедника. Осенью 1066 г. Вильгельм, собрав большое число рыцарей из Нормандии, Фландрии, Бретани и др. регионов Сев. Франции, переправился в Англию и разбил Гарольда в битве при Гастингсе (14 окт. 1066). После гибели Гарольда в бою часть англосакс. знати во главе с Йоркским архиеп. Эалдредом провозгласила королем Эдгара Этелинга, но не смогла собрать достаточно сил, чтобы противостоять Вильгельму, который был коронован на Рождество 1066 г. в Вестминстерском аббатстве. |
| Я часто бывал у Эммы Шмуклера, но все же предпочитал этому семейному дому каморку другого моего товарища по гимназии, поляка Фицовского. Так же как и я, он жил один. Фицовский, коренастый, с русой прядью на лбу, был всегда невозмутимо спокоен и относился ко всему как к глупой суете. У него были свои чудачества, раздражавшие учителей. Например, он разговаривал со своим соседом по парте, весельчаком Станишевским, на чистейшем русском языке, но так, что порой нельзя было понять ни слова. Достигалось это простым способом. Все ударения в словах Фицовский делал неправильно и говорил очень быстро. Фицовский заставил меня изучить международный язык «эсперанто» . У этого языка, выдуманного варшавским окулистом Заменгофом, было то достоинство, что он был легок. На этом языке печаталось в разных странах много газет. В этих газетах меня интересовали столбцы адресов тех людей, которые хотели переписываться на эсперанто. По примеру Фицовского я начал переписываться с несколькими эсперантистами в Англии, Франции, Канаде и даже Уругвае. Я посылал им открытки с видами Киева, а взамен получал открытки с видами Глазго, Эдинбурга, Парижа, Монтевидео и Квебека. Постепенно я начал разнообразить свою переписку. Я просил присылать мне портреты писателей и иллюстрированные журналы. Так у меня появился прекрасный портрет Байрона, присланный молодым английским врачом из города Манчестера, и портрет Виктора Гюго. Его мне прислала молоденькая француженка из Орлеана. Она была очень любопытна и задавала много вопросов – правда ли, что русские священники носят одежды из листового золота и что все русские офицеры говорят по-французски. Каждую неделю мы устраивали в каморке у Фицовского пирушки. На этих пирушках мы меньше всего пили (денег хватало только на бутылку наливки), но больше всего разыгрывали из себя лермонтовских гусар, читали стихи, спорили, произносили речи и пели. Засиживались мы до утра. Рассвет, проникавший в прокуренную каморку, казался нам рассветом удивительной жизни. Она ждала нас за порогом. Особенно хороши были рассветы весной. В чистом утреннем воздухе звенели птицы, и голова была полна романтических историй. |
| – Ничуть не странно, – отозвался мистер Уинкль. – Гм... – произнес мистер Пиквик с весьма выразительной улыбкой, когда его глаза остановились на Арабелле. – Гм... пожалуй, я не знаю, так ли уж это странно. Впрочем, размышлять об этом не было времени, ибо скрипки и арфа принялись за дело всерьез. Мистер Пиквик выступил – руки накрест; вот он на середине комнаты и несется в самый дальний угол; резкий поворот у камина, и он мчится назад к двери. Все кружатся, крестообразно взявшись за руки; наконец, громко отбивают ногами такт и уступают место следующей паре; повторяется вся фигура – опять отбивается такт, выступает следующая пара, еще одна и еще – оживление небывалое. Наконец, когда все фигуры были исполнены всеми четырнадцатью парами и когда старая леди в изнеможении вышла из круга, а ее место заняла жена священника, мистер Пиквик не переставал, хотя никакой нужды в таких упражнениях не было, отплясывать на месте в такт музыке, улыбаясь при этом своей даме с нежностью, не поддающейся никакому описанию. Задолго до этого момента, когда мистер Пиквик устал от танцев, новобрачные удалились со сцены. Тем не менее внизу был подан превосходный ужин, после которого долго не расходились; и когда мистер Пиквик проснулся на следующее утро довольно поздно, у него сохранилось смутное воспоминание, что он пригласил, порознь и конфиденциально, человек сорок пять отобедать вместе с ним в «Джордже и Ястребе», как только они приедут в Лондон, – факт, который мистер Пиквик справедливо расценивал как несомненный показатель того, что в прошлый вечер он занимался не только танцами. – Так, стало быть, моя милая, сегодня вечером всем домом устраиваются игры на кухне? – осведомился Сэм у Эммы. – Да, мистер Уэллер, – ответила Эмма. – У нас заведено праздновать так каждый сочельник. Хозяин ни за что не откажется от этого. – У вашего хозяина правильное понятие о развлечениях, – заметил мистер Уэллер. – Никогда еще я не видывал такого разумного человека и такого настоящего джентльмена. – Вот это верно! – сказал жирный парень, вмешиваясь в разговор. – Каких он славных свиней разводит! |
| Г-жа Куломб поставила перед Гартманном и Лэйном Фоксом простой ультиматум: либо они дают ей деньги, либо она разоблачает мошенничество Блаватской. Когда теософы стали колебаться, Эмма предоставила новые доказательства. Она показала им, как ЕПБ с ее помощью изготовила куклу по прозвищу Кристофоло, насаженную на длинный бамбуковый шест, чтобы в полумраке выдавать ее за явление Учителя. Затем Эмма вывалила на головы теософов «мысленно переданные» письма из отверстий в потолке и объяснила, что ее супруг сделал раздвижные панели и потайные двери в комнату для демонстраций, чтобы Блаватская могла незаметно входить туда и подменять брошки, блюдца и другие предметы, фигурировавшие в ее материализациях. Эта комната для демонстраций, где происходило множество теософских «чудес», примыкала к спальне ЕПБ и представляла собой своего рода шкаф с замком, куда имели доступ только сама Блаватская и ее экономка. Эмма утверждала, что из спальни в это «святилище» ведет потайная дверь. Выяснилось, что Блаватская устраивала весьма грубые трюки. В одном из компрометирующих писем рассказывается о том, как она одурачила некоего генерала, который остался в убеждении, что разбитое блюдце само собой восстановилось, находясь внутри шкафа. В действительности Эмма просто-напросто заменила его целым, убрав осколки. Совет управляющих поначалу сопротивлялся, угрожая Куломбам немедленным увольнением за клевету и шантаж. Однако их вера в феномены Блаватской разлетелась на тысячу кусков, подобно генеральскому блюдцу, когда они вошли в «святилище» для проверки. Один теософ постучал по стенке шкафа со словами: «Смотрите – он же сплошной» 67 ; и в ту же секунду средняя панель распахнулась, подтвердив слова Эммы. На следующий вечер члены Совета сожгли компрометирующий шкаф и вступили в переговоры с Куломбами. Поначалу Гартманн предложил им свою долю акций в колорадских серебряных копях, намекнув, что супругам стоило бы лично отправиться в Америку и проконтролировать передачу пая. Куломбы благоразумно отказались от акций в пользу денег, но их обуяла жадность: они потребовали слишком большую сумму. Члены Совета управляющих обвинили их в вымогательстве – в конце концов, против Блаватской и так уже было выдвинуто немало обвинений, и новое уже не играло большой роли. Наконец, летом 1884 г. Эмма и Алексис Куломбы покинули Адьяр с пустыми руками, после того как Лэйн Фокс ударил Эмму кулаком на глазах у полицейского, который оштрафовал его за это на десять фунтов стерлингов. |
| —366— воспроизведение „восприятия”, то вопрос только в том, может ли воспроизведение восприятия, при отсутствии вещи, быть равно произведению восприятия, в присутствии вещи. Может ли представляемое восприятие вещи быть равно действительному восприятию её. Может ли „представление” быть равно „восприятию”? Это равенство мы находим в том явлении, которое называется „галлюцинацией”. Галлюцинация есть не что иное, как представление, равное восприятию. Как восприятия, так и представления бывают различны по степени их полноты и точности. Представления одного и того же предмета не только у разных людей, но даже у одного и того же человека в разные времена бывают различны по степени их живости, ясности, силе и точности. Это зависит от многих условий, о которых здесь нет надобности говорить. Наиболее сильные представления, близкие к восприятию, чаще всех бывают у поэтов и вообще у художников. „Мои воображаемые лица, говорит известный французский романист Флобер, поражают меня, преследуют меня, или вернее сказать, я живу в них. Когда я описывал отравление Эммы Навари, я имел во рту такой ясный вкус мышьяка, я сам был так отравлен, что выдержал одно за другим два несварения желудка, несварения весьма реальных, так-как после обеда меня рвало”. Встречаются живописцы, которые после внимательного рассмотрения картины, и ваятели, которые после внимательного рассмотрения статуи, копируют их потом на память с такой поразительной точностью, что даже знатоки с большим трудом отличают копии от оригиналов. Точно также некоторые живописцы пишут портреты. Один английский живописец, обладавший такой способностью, так объяснял свой приём: „когда являлся ко мне оригинал, я внимательно рассматривал его в течение получаса, изредка набрасывая его черты на полотно. Мне не нужно было длинного сеанса; я снимал полотно и переходил к другому человеку. Когда я хотел продолжать первый портрет, я в уме брал этого человека, сажал его на кресло, на котором и видел его так же ясно, как если бы —367— он сидел тут в действительности и даже, могу прибавить, с более резкими и живыми формами и красками. |
| Религия изжила себя, не столь прочны, как прежде, семейные узы, и вот тот, кто раньше рождался, весь свой век жил и умирал на одном месте, срывается с места и пускается в путь по воле волн. Земля требует истового труда от зари до зари. Но и деревенский труженик стал понимать, что есть нечто более ценное, чем деньги, — досуг. Какие же нужны были цепи, чтобы удержать на земле ту часть человечества, которая кормит другую! И вот крестьянская масса, более других корыстолюбивая и находящаяся в плену сугубой материальности, жертвует своими интересами ради призрачного счастья. Затерянный в лесах хуторок, пусть и приносящий доход своим хозяевам, рискует опустеть: крестьянин не желает больше оставаться один на один со своими мыслями! Автомобили грубо вторгаются в деревенский уклад. В души тех, кто провожает их взглядом, они зароняют тоску по путешествиям. Некогда бездомный бродяга внушал ужас; к странствующим циркачам относились свысока; оседлые ощущали свое превосходство над кочевниками. Сегодня человек неподвижный едва успевает уследить за тем, как человек подвижный, передавив всех его гусей, исчезает в облаке пыли и славы. Ужас деревенской жизни в том, что ты беспомощен перед явлениями природы — дождем, грязью, снегом, наступлением ночи. Течение нашей жизни в Париже неподвластно атмосферным явлениям, ее ритм не зависит от метеорологических условий. В глуши застигнутый непогодой горожанин делает открытие, что он всего лишь животное, не приспособленное к естественным условиям. Как жить? Как сохранить способность мыслить на планете, что попеременно утопает то в воде, то в снегу и постоянно погружается во тьму? Неизъяснимая прелесть человеческого слова! Только вдали от города я осознаю, что разговаривать лишь с самим собой — выше моих сил. Эта мысль вполне могла быть позаимствована из дневника Эммы Бовари, если бы таковой остался. Эмма Бовари умерла лишь в романе Флобера: каждый писатель, приехавший в столицу из провинции, — удравшая в Париж г-жа Бовари. Ее история не просто история одной провинциалки: всякий провинциал узнает себя в ней. Во французской глубинке немало юных существ, снедаемых неутоленными желаниями. Их подспудно зреющее честолюбие набирает большую силу за счет своей задавленности и впоследствии обеспечивает провинциалам первые места в политической, литературной, деловой сфере. |
|
|
