| Шофёр выругался в границах городского приличия и попросил: — Товарищ советник! Нельзя ли ему рядом с вами доехать? Начальник он мой, неудобно. — Да пожалуйста, — охотно согласился Иннокентий, подвигаясь. Он был в опьянении, в азарте, мысленно захватывая назначение и визу, воображая, как послезавтра утром сядет на самолёт во Внукове, но не успокоится до Варшавы, потому что и там его может догнать задерживающая телеграмма. Механик, закусив сбоку рта длинную дымящую папиросу, пригнулся, вступил в машину, сдержанно-развязно спросил: — Вы… не возражаете? — и плюхнулся рядом с Иннокентием. Автомобиль рванул дальше. Иннокентий на миг скривился от презрения («хам!»), но ушёл опять в свои мысли, мало замечая дорогу. Пыхтя папиросой, механик задымил уже половину машины. — Вы бы стекло открыли! — поставил его на место Иннокентий, поднимая одну лишь правую бровь. Но механик не понял иронии и не открыл стекла, а, развалясь на сиденьи, из внутреннего кармана вынул листок, развернул его и протянул Иннокентию: — Товарищ начальник! Вы не прочтёте мне, а? Я вам посвечу. Автомобиль свернул в какую-то темноватую крутую улицу, вроде как будто Пушечную. Механик зажёг карманный фонарик и лучиком его осветил малиновый листок. Пожав плечами, Иннокентий брезгливо взял листок и начал читать небрежно, почти про себя: «Санкционирую. Зам. Генерального Прокурора СССР… » Он по-прежнему был в кругу своих мыслей и не мог спуститься, понять, что механик? — неграмотный, что ли, или не разбирается в смысле бумаги, или пьян и хочет пооткровенничать. «Ордер на арест… читал он, всё ещё не вникая в читаемое, … Володина Иннокентия Артемьевича, 1919-го… » — и только тут как одной большой иглой прокололо всё его тело по длине и разлился вар внезапный по телу — Иннокентий раскрыл рот — но ещё не издал ни звука, и ещё не упала на колени его рука с малиновым листком, как «механик» впился в его плечо и угрожающе загудел: — Ну, спокойно, спокойно, не шевелись, придушу здесь! Фонариком он слепил Володина и бил в его лицо дымом папиросы. |
| Провожали меня все деревенские старики. И так горячо благодарили! Мне стало неловко - ведь пока что я только выслушала их, посочувствовала. Как же немного надо нашим обделённым судьбой старикам - всего лишь доброе слово. Ярославская обл. Эскиз третий. Сократ из Архангельского Есть люди, судьба которых похожа на калейдоскоп: повернулось колёсико - и вот вам новый узор. Михаил Михайлович Радинский из их числа. Не буду рассказывать обо всех перипетиях жизни, лишь перечислю его многочисленные профессии: строитель, шофёр, фотограф, ветеринарный врач, директор совхоза, музыкант, литейщик, артист, режиссёр.Театр «С Муравских высот» он создал тридцать лет назад. Ныне этот коллектив - дипломант Всесоюзного фестиваля народного творчества, лауреат Всероссийского смотра народных театров. А начиналось всё совсем непросто. -Вызвали меня в райком партии - раскручивает сюжет своей жизни Радинский, - и сказали: будешь директором совхоза. Я отказался, меня приструнили: будешь упрямиться - ставь крест на своей карьере. Дали самое отстающее хозяйство. -За спиной у него были Ветеринарная академия, аспирантура, заведование лабораторией гормональных препаратов. Но тут-то не лаборатория! Молодой директор сразу же столкнулся с тихим саботажем. Отдалённое от центральной усадьбы отделение. Всю зиму трактористы возят туда силос, комбикорм, а привеса животных нет. -И вот начинаю со скотниками перетягивать канат: кто кого, - вспоминает Радинский. - отказываю им в зарплате, они в прокуратуру. Прокурор требует заплатить им две трети ставки. Я не соглашаюсь: по договору зарплата зависит от привеса, а он - с минусом. Прокурор грозит: оштрафую! И оштрафовал-таки меня на оклад. Но я всё равно не заплатил за безобразную работу. Жёсткая требовательность дала свои плоды. Совхоз занял в районе первые места за посевную кампанию, лучшую постановку техники на зиму, подготовку скота к зимним условиям. Вроде всё шло хорошо, но так надоел Радинскому мелочный партийный контроль над всем и вся, что в очередной раз повернул он свою жизнь на 18О градусов: сменил престижное кресло директора совхоза на холодный стул директора сельского клуба с нищенской зарплатой. |
| Не суждено, не суждено пребывать им долго на месте! Убеждённых беглецов, как летучих голландцев, гонит дальше беспокойный их жребий. И если они не убежали, то везут их. Теперь эту всю пробивную компанию перебрасывают в наручниках в экибастузскую тюрьму. Тут присоединяют к ним и своих неудавшихся беглецов — Брюхина и Мутьянова. Как виновных, как режимных, их выводят на известковый завод. Негашёную известь они разгружают с машин на ветру, и известь гасится у них в глазах, во рту, в дыхательном горле. При разгрузке печей их голые потные тела осыпаются пылью гашёной извести. Ежедневная эта отрава, измысленная им в исправление, только вынуждает их поспешить с побегом. План напрашивается сам: известь привозят на автомашинах — на автомашине и вырваться. Рвать зону, она ещё проволочная здесь. Брать машину, пополней заправленную бензином. Классный шофёр среди беглецов — Коля Жданок, напарник Тэнно по неудавшемуся побегу от пилорезки. Договорено: он и поведёт машину. Договорено, но Воробьёв слишком решителен, он — слишком действие, чтобы довериться чьей-то чужой руке. И когда машину прихватывают (к шофёру в кабину с двух сторон влезают беглецы с ножами, и бледному шофёру остаётся сидеть посредине и невольно участвовать в побеге), — место водителя занимает Воробьёв. Считанные минуты! Надо всем прыгать в кузов и вырываться. Тэнно просит: “Иван, уступи!” Но не может Иван Воробьёв уступить! Не веря его уменью, Тэнно и Жданок остаются. Беглецов теперь только трое: Воробьёв, Салопаев и Мартиросов. Вдруг, откуда ни возьмись, подбегает Редькин, этот математик, интеллигент, чудак, он совсем не беглец, он в режимку попал за что-то другое. Но сейчас он был близко, заметил, понял, и в руке с куском почему-то мыла, не хлеба, вскакивает в кузов: — На свободу? И я с вами! (Как в автобус вскакивая: “На Разгуляй идёт?”) Разворачиваясь, малым ходом, машина пошла так, чтобы первые нити проволоки прорвать бампером, постепенно, следующие придутся на мотор, на кабину. В предзоннике она проходит между столбами, но в главной линии зоны приходится валить столбы, потому что они расставлены в шахматном порядке. И машина на первой скорости валит столб! |
| Тут надо такой лозунг вжарить, чтобы всех аж по пяткам ожгло! Спорили: вставлять ли в Манифест – Совет рабочих депутатов? Шляпников поднатужился, подумал: а что этот Совет депутатов? – он уже и так есть, вчерашний день, и там у нас не большинство, и не будет. А огорошить надо: во главе республиканского строя – значит, царя по шапке! – да создать революционное правительство! (А с нашим оружием мы в нём и погуще засядем). Ребятам понравилось. Молотов поправил: всё же – временное правительство. Ну, пусть «временное революционное». Тут надо такие слова двинуть в сознание масс, чтоб никому их назад не вырвать, чтобы повернуть нелегко. А слюнтяй этот Молотов, хоть ему на неделю дай мусолить, – никогда не кончит. Да и ребята там у мотора замёрзли. Если ещё шофёр военного министра не сбежал. Ладно, поехали! – там, в Таврическом, перед заседанием доработаем. Обошли самокатчиков крюком. Ничего, народ ходит, стрельбы нет. А не сдаются самокатчики, во упрямые! И что им в этом царском режиме? Во, как мозги людям забивают. До Литейного моста только красное видели на людях. А пересекли мост – какие-то ещё белые повязки на рукавах. Это – кто такие? Мол, городская милиция. Не-ет, это не наша сила. Шпалерная сильно запружена: и туда и сюда валят солдаты без строя и вооружённые рабочие. Гудят автомобили, рычат грузовики. А план у Шляпникова вот какой: создалась у Совета своя газета, и типографию захватил наш человек – Бонч-Бруевич. Из Таврического теперь сразу Шляпников ему позвонил по телефону – и тот обещал катнуть большевицкий манифест сегодня же днём, отдельным выпуском газеты. И никому ни гугу. Вот так, Вячеслав, дела делаются! Всех обскачем! Только с текстом торопит. Пошли в какую-нибудь комнату. Комнат много, а пустых нет. Да никто не знает в лицо членов большевицкого ЦК, вниманья не обращает. В многолюдьи затесались на диванчике в стороне, на коленях читали, и карандашом правили и доспаривали. Благоденствие царской шайки… построенное на костях народа… – это хорошо, пусть так. Революционный пролетариат должен спасти страну от окончательной гибели, которую приготовило ей царское правительство… – тоже правильно. Но уже и неправильно. Надо чувствовать, как перетекает момент. Со вчерашнего дня солдаты с нами, и надо их не обижать, а привлекать в единые ряды. Значит, надо написать: не только пролетариат, но и революционная армия. Та-ак… Стряхнул с себя вековое рабство… – это не помешает…Временное Революционное Правительство во главе республиканского строя… – ай, хорошо, по всем зайцам сразу! И скажу Бончу, чтоб он на эту фразу не пожалел типографской краски. Верно, мы не указываем, как то правительство создавать. А это – долго думать, да и – кто раньше захватит. Наше дело: все права и вольности, конфискация всех земель, 8-часовой день, Учредительное собрание, – ничего не пропустили? Вот так программы и пишутся, Вячеслав: смело, с плеча, имей в виду. |
| Она и ещё две женщины поднимаются на гору. Одна - прежняя её знакомая ещё по той, до монастырской жизни, а во второй матушка Евгения узнала таксистку Анну. Окрестности горы очень живописны, вершины не видно. Идут они легко, дружно. Вдруг городская её приятельница говорит: " Не могу больше. Не идут ноги. " Матушка удивлена, ведь идти так легко, так приятно. Дальше они идут вдвоём - матушка Евгения и Анна. Всё круче подъем, всё больше камней на пути. Вот уже и она чувствует, как деревенеют ноги, как усталость сковывает их своими цепями. Её покидают силы. А что же Анна? Она по-прежнему идёт легко, бодро. Только обернулась на прощанье, улыбнулась сочувственно - и пошла дальше. Наверх. Одна. Проснулась мать настоятельница с тяжелым сердцем. Она пыталась себя убедить, что сон из разряда пустых, ничего не значащих. Или это искушение дьявольское. Но сон " не отпускал " . А где-то через месяц, в самый канун её именин, сон повторился. В мельчайших подробностях. Да и сон ли это был? Матушка сидела в своей келье и, казалось, на минуту задремала... И она поехала в город, искать Анну. Нашла быстро. Та узнала её, обрадовалась. - Давайте ещё раз прокатимся? С ветерком! - у Анны было хорошее настроение. - В соседний райцентр через два часа поезд из Москвы приходит, я обычно туда за пассажирами еду. Вас довезти - крюк небольшой. Чтобы поговорить обстоятельнее, матушка Евгения согласилась. На этот раз она решила подробнее расспросить таксистку о её работе. Ибо себе она уже расшифровала сон: гора - это путь на Небо, к Богу. Анна поднялась выше неё, ради Бога бросившую налаженную жизнь, надежды на создание семьи. Почему? Анна рассказывала охотно, ей явно льстило внимание матушки. Как живёт? Да как все сейчас. Трудно. Раньше у них в парке было четырнадцать машин, осталось четыре. Считается, что шофёр берёт у руководства машину в аренду. Есть клиент, нет, а в конце месяца выложи положенные деньги. Запчасти, ремонт - тоже из своего кармана. Но ничего, выкручиваемся. Муж шахтёр, грех жаловаться - пьёт в меру, детей любит, целыми днями на даче возится. Впрочем, что ему ещё делать - работает два дня в неделю, а деньги и за них не платят. Получается, всю семью кормлю. |
| Паддингтон огорчённо окинул себя взглядом. Его мех, который только что блестел, как новенькая щётка, покрылся толстым слоем грязи, а на пальто появилось несколько безобразных масляных пятен. Но самое ужасное было не это: хотя в одной лапе он по-прежнему крепко сжимал свой чемодан, в другой ничего не было! — Кажется, я потерял свой пригласительный билет, — сказал он в отчаянии. Шофёр уже снова забрался в машину. — Не везёт тебе сегодня, приятель, — посочувствовал он. — Я бы на твоём месте отправился не мешкая туда, куда ты идёшь, а то ещё что-нибудь приключится. Паддингтон поблагодарил шофёра за совет и зашагал в сторону большущего здания, на котором сверкала разноцветными огнями огромная мармеладная банка. По дороге он то и дело принюхивался к ветру. В воздухе отчётливо пахло мармеладом и двумя-тремя сортами джема. Паддингтон зашагал быстрее и через минуту поравнялся с маленькой будочкой у ворот, в которой стоял вахтёр в форменной одежде. Вахтёр смерил Паддингтона взглядом. — Сейчас медведей на работу не берём, — сказал он недружелюбно. — Попробуй зайти на фабрику мороженого, вон там, подальше. — Я пришёл не на работу! — возмутился Паддингтон, пронзив вахтёра суровым взглядом. — Я пришёл к сэру Хантли Мартину. — А, ну-ну, — хохотнул вахтёр. — А кто ты такой, скажи на милость? Князь Старый Сапог? — Князь Старый Сапог? — повторил Паддингтон. — Я не князь! Я Паддингтон Браун. — Жаль, жаль, — глумливо посочувствовал вахтёр. — А то поговорка «из грязи — в князи» — это как раз про тебя. Ты в зеркало-то давно последний раз гляделся? Ну что, съел? — Я пока ещё ничего не съел, — удивлённо сказал Паддингтон. — Я даже ничего не принёс, только какао. Я думал, меня здесь покормят. — Думал, думал, — не унимался вахтёр. — Много вас здесь таких шляется. А у нас сегодня очень важная церемония. Открывают новый цех, и всяких проходимцев велено гнать в шею. Ещё не хватало, чтобы в такой день вокруг фабрики шатались безработные медведи! Впрочем, если ты ищешь работу, я могу позвать мастера, — смягчился он и поднял телефонную трубку. — Только вот не знаю, что он про это подумает. Правда, нам требуются рабочие руки, вон объявление висит. Так ведь то руки, а не лапы… |
| Но не только потребительская молитва у меня, конечно. Я молюсь и о себе, чтобы измениться, чтобы смирение, терпение было. Часов в шесть встаю, и сразу молитвенное состояние наступает, мысли приходят, связанные с Богом. Тишина такая у нас! А летом выхожу – тундра цветёт. Тихо, только птички поют. Уйду к речке, пока муж спит, если комаров нет, помолюсь, и так хорошо! Я много не читаю, не лезу в богословие. Мне отец Михаил подарил одну толстую книгу, так заставляла себя её читать, но ничего не понимала. А потом думаю: зачем? Я верую, знаю, что есть Бог, что Он меня любит, помогает. Утреннее и вечернее правило из молитвослова читаю. Часто молюсь своими словами. Молитва горячее бывает, когда есть в сердце позыв, и она искренняя тогда, изнутри к Богу идёт. И батюшка сказал: живите просто, не грешите, хотя бы больших грехов не делайте, в соделанном кайтесь, исправляйтесь, прощайте, любите, берегите любовь и носите тяготы друг друга. Всё! Многого от нас не требуют. Пост хотела соблюдать, и рыбу давай есть. Ни овощей, ни фруктов же нет. Так у меня ожирение печени началось. Рыба-то у нас жирная. И мне Татьяна сказала, что Владыка Герман благословил, чтобы мы мясо ели. Оно молитве не мешает. Про чудо Лет пять назад в Николин день муж поехал за рыбой, её надо было вывезти на машине. Стояла хорошая погода и вдруг резко началась пурга. Я пошла в храм наш, молюсь! В тундре дороги нет, прошла машина – вот тебе и след. А пурга началась – всё замело. Где ориентир найти? Плакала, молилась Николаю Угоднику. Я всегда ему молюсь – нашему Чудотворцу, покровителю. И потом муж мне рассказывает: «Едем-едем, ну ничего не видно! Шофёр хотел искать след, а я говорю: солярка сейчас кончится, и мы вообще здесь замёрзнем. Хорошо, «Буран» взял с собой. Поехал посмотреть. А что смотреть – перед глазами пелена кипящая, ничего не видно под самым носом. Только сказал: «Господи, помоги!» – и словно белый занавес раздвинулся, и передо мной оказался балок. Оглянулся, а пелена за спиной снова сомкнулась». Про чудо |
| Что же: теперь понятие национальной чести – тоже становится „буржуазный предрассудок”? Именно теперь, после переворота, когда мы могли особенно сблизиться с союзниками, – нас отрывают от них?… И так от одного полка к другому качаются чувства: то – всё пропало, то – ещё можно всё исправить. А в Елецком полку застал особое положение: полк прогнал своего командира, тот живёт при штабе корпуса, а избран молодой ротный. Командир корпуса очень просил князя поехать образумить полк: если б уладить, чтоб хоть на несколько дней мог вернуться старый командир, самозваного в сторону, а сразу затем назначат нового подходящего. Князь поехал. Самозванец и не появился перед ним, все офицеры мялись, запуганные. Кое-как через старшего по чину созвал именем правительства и Думы не то чтобы полк, а человек 350. Начал беседу христосованием, рассказал про виденную дисциплину казаков, и что надо додержаться до Учредительного Собрания, не нарушая воинский устав, – и ничего о смещении командира. „Могу ли я рассказать правительству, что вы не будете слушать вздорных людей, не нарушите долг? постоите за Россию и свободу?” – „Вестимо постоим.” Разошлись. Пошёл князь добиваться, где же самозванец. Еле нашёл, скрывался. Объяснил ему, что приехал без какой-либо власти, доброволец-посредник, обращается как русский человек к русскому, советует явиться к командиру корпуса, а иначе Елецкий полк вовсе расформируют. Тот упрямо: „Если кто и может поддержать в полку дисциплину, то только я.” – „Но ведь даже приказ 1 не даёт права выбирать командиров, это начало разложения, а дальше вас заменит демагог-писарь.” „Не я хотел, меня выбрали.” Ни к чему не пришли. Когда отъехали – шофёр сказал князю: а солдаты думали, что депутат приехал арестовать их выборного командира, – и на беседу имели при себе ручные гранаты, на случай. Как теперешний солдат - Он не хочет воевать. Стала жизнь свободная, Война – неугодная. ДОКУМЕНТЫ – 5 ВОЗЗВАНИЕ К СОЛДАТАМ ДЕЙСТВУЮЩЕЙ АРМИИ 7 апреля 1917 Солдаты!… Массовое дезертирство начинает принимать опасный характер… Распространяемые в армии преступные воззвания о предстоящем теперь же переделе земли… Солдаты! Не ослабляйте армии, покидая ее ряды, не верьте слухам. Вопрос о земле будет разрешен только Учредительным Собранием… Ныне оставление рядов армии является отступничеством от начал свободы, так недавно завоеванной. |
| И что же со спиной? – ровна и молода. Зажёгся внутри огонёк – и всё излечилось вмиг. Надела кремовую блузку с напускными рукавами и шоколадную свободную юбку-клёш, только этой зимой появились, далеко не у всех есть. Теперь гнать ещё в третий конец, к Чистым прудам. Нашёлся извозчик. Послереволюционная Москва – уже без разгула кафе-шантанных огней, без громкого смеха из автомобилей, из саней, оголтелого гона с бубенцами, открытого кутежа, как последний год, – поприпугалась публика и подобралась. Зато жди любого нахрапа: сегодня среди дня в Петровско-Разумовское приехал автомобиль Красного Креста, шофёр и рядом с ним – пьяный, внутри несколько женщин, и громко бранятся; студенты подскочили, потребовали документы – пьяный выставил на них револьвер. На вечеринку опоздала, уже все собрались, курсистки и студенты, больше дюжины, почти все знакомые, студенты не все в форме, после революции стали её игнорировать. Опоздала, уже громкий свободный гам и смех, – а вот и незнакомый: молодой офицер с обильными русыми волосами, лицо задумчивое и светится – но не от возбуждения, а ровный какой-то изнутри свет, – так и вздрогнула от одного взгляда, ещё прежде чем их познакомили: подпоручик Лаженицын, в отпуску (прежде учился в университете, вот, с Борисом), – так и вздрогнула внутри от этого светлого взгляда, не к ней даже обращенного, только уже потом – к ней. А когда знакомили, то в его чуть печальных глазах – как бы повернулось несколькими гранями – удивление. И с этой минуты – фонтан ликования забил в ксеньиной груди! От первой внимательной встречи их глаз, от этого изменения-поворота в его глазах. Да что случилось? Что-то случилось! (Даже: ой-ой-ой, как бы не то самое, что и должно было, должно было когда-то случиться!) И только потом заметила на нём ещё и георгиевский крест. Была общая оживлённая болтовня, разговоры на все темы в перебивах, переходах, к скромному ужину из бутербродов на чёрном хлебе не спешили, а пить хмельного и вовсе не предстояло, – и в этих переходах подпоручик улучил сесть рядом с Ксеньей, и она утеряла летучесть, подвижность, так и осталась на этом стуле, так и осталась, и никуда не шла, куда звали. |
| Перекинувшись несколькими фразами с полицейским, и взглянув на ошалевшее лицо виновника ситуации они сразу усекли, что русский побегушник, не может связать и двух слов по-французски, и что нужно его срочно отсюда увозить. Александра Сергеевича как-то особенно бережно упаковали на заднее сидение машины, шофёр нажал на газ, переключил скорость и когда силуэт бункера исчез за поворотом, Голицын облегчённо вздохнул. Сначала его привезли в районный полицейский участок, дежурный листал его паспорт, куда-то звонил, что-то заполнял, предложил чашку кофе, прошло полчаса, потом опять автомобиль, на этот раз уже в сопровождении молодых полицейских с пистолетами, которые неслись по спящему городу с мигалкой и сиреной, мелькали мокрые деревья в паутине огней, гирлянды разноцветных лампочек свисавших через улицы, хрустальные ёлки в освещённых витринах… Странно — подумал Голицын, — что его поездка в Париж, наметилась ещё весной и он сомневался, не хотел ехать, мечтал о Байкале, а потом с ним произошла эта дурацкая история, которая его буквально раздавила и может быть именно она стала последней каплей; ведь его тогда, тоже везла милицейская машина, он помнил, как его унизили в участке, как он дрожал от страха, но жена спасла, убедила начальство, а потом и его, что для карьеры и какого-то очередного диплома, он должен поехать снимать эмиграцию. Он тогда ничего от этой командировки не ждал, тем более, что оформление документов затянулось до зимы, и казалось, что эта работа сорвётся. И уж совсем он не предполагал, что попав сюда, за очень короткое время, мысли и сознание его так до оформятся, что он неуверенный и потерявший себя человек, совершит этакий «героический» кульбит. На всей скорости машина подлетела к серому гранитному монолиту, окна первого этажа были зарешечены, и необычайно высоко росли от тротуара, все вышли и один из полицейских, вежливо придержав Голицына под локоть, указал на массивную дверь. Александр Сергеевич глянул машинально вверх, скользнул взглядом по фасаду и в неоновом свете ближайшего фонаря, увидел как первый снег крупными хлопьями, устилает мокрую мостовую и превращается в серую кашицу. |
|
|
