| Застывшие в разных позах истуканы, выполненные вроде бы в камне и бронзе, но больше похожие на бездарные гипсовые статуи недавних времён, - таких аналогов над могилами в нашем Отечестве не возвышалось. Что уж говорить о великих эпитафиях? Полководец всех времён и народов с его хрестоматийной фразой на собственной могиле «Здесь лежит Суворов» мог бы в удивлении воскликнуть: «Помилуй Бог, какие молодцы!» Предвижу возражения: а как же знаменитые кладбища в двух российских столицах, разве там ничего подобного нет? Что касается мраморных аллегорических фигур, многочисленных ангелов и скорбящих нимф в знаменитом Лазаревском некрополе Александро-Невской лавры Санкт-Петербурга, - это скорее западная традиция, идущая от моды на классицизм (насколько известно, скульптурное украшательство в католических храмах не только не возбранялось, а было нормой). Умирали в России и знатные люди, кто был приглашён из Западной Европы царём Петром Алексеевичем, а также последующими императорами и императрицами: многие из них в православной державе так и не стали выкрестами. Родственников что винить, они же следовали культурной ментальности предков... Часто задаю себе вопрос: почему же так получилось, что постсоветский человек утратил чувство меры и кинулся возводить помпезные пантеоны, думая, что тем самым он свято чтит драгоценную память родичей? Тому есть две причины: фронтальное наступление язычества с его искусственным украшательством могил и триумфальное шествие по городам и весям «золотого тельца», который давно уже утвердил у нас особый, ритуальный бизнес. Об этом я думаю уже в автобусе, где шофёр отрубил печку, и холод наводит ещё на одну грустную мысль: наверняка кто-то мечтает и о создании совершенно иных, элитных кладбищ, а то и вовсе о захоронениях в своём «кондоминиуме», огороженном неприступным забором, чтобы за стенами этого дома-крепости как следует развернуться. А возведи грандиозный монумент у себя под окном какому-нибудь «братку», усопшему от «трудов праведных» на ниве светлого олигархического капитализма, - тогда и на кладбище не придётся ездить! |
| И вот что из этого получилось. Однажды дядя Фёдор, кот и Шарик пошли в лес грибы собирать. И дома никого не было, кроме галчонка. Тут почтальон Печкин приходит. Он в дверь постучал и слышит: — Кто там? — Это я, почтальон Печкин. Принёс журнал «Мурзилка», — отвечает он. Галчонок опять спрашивает: — Кто там? Почтальон снова говорит: — Это я, почтальон Печкин. Принёс журнал «Мурзилка». Только дверь никто не открывает. Почтальон опять постучал и опять слышит: — Кто там? Это кто там? — Да никто. Это я, почтальон Печкин. Принёс журнал «Мурзилка». И так у них целый день продолжалось. Тук-тук. — Кто там? — Это я, почтальон Печкин. Принёс журнал «Мурзилка». Тут-тук. — Кто там? — Это я, почтальон Печкин. Принёс журнал «Мурзилка». Под конец Печкину плохо стало. Совсем его замучили. Он на крылечко сел и сам стал спрашивать: — Кто там? А галчонок в ответ: — Это я, почтальон Печкин. Принёс журнал «Мурзилка». Печкин опять спрашивает: — Кто там? А галчонок опять отвечает: — Это я, почтальон Печкин. Принёс журнал «Мурзилка». Когда дядя Фёдор и Матроскин с Шариком домой пришли, они очень удивились. Сидит почтальон на крыльце и одно и то же говорит: «Кто там?» да «Кто там?». А из дома одно и то же слышится: — Это я, почтальон Печкин. Принёс журнал «Мурзилка»… Это я, почтальон Печкин. Принёс журнал «Мурзилка». Еле-еле они почтальона в себя привели и чаем отпоили. А когда он узнал, в чём дело, он не стал обижаться. Он только рукой махнул и две лишних конфеты в карман положил. Глава седьмая. Тр-тр Митя В журнал, который Печкин принёс, была вложена открытка. А в открытке написано: «Просим Вас завтра быть дома. На Ваше имя получен трактор. Начальник железнодорожной станции Несидоров». Внизу ещё было напечатано красивыми буквами: В НАШЕЙ СТРАНЕ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ ОЧЕНЬ МНОГО! Это обрадовало всех. Особенно Шарика. И стали они трактора дожидаться. Наконец его привезли на большой машине и поставили около дома. Шофёр попросил дядю Фёдора расписаться и дал ему конверт. В конверте было письмо и специальная книжечка, как с трактором обращаться. В письме было написано: |
| – Ничего, – сказал Гриша ребятам. – Вот курсы шоферские окончу, тогда точно в армию возьмут! – Да, шофёр – профессия почётная, сложная; не каждый сумеет автомашиной управлять! – ответил Витёк с завистью. – Всё так, да только не в шофера я хочу, а в разведчики. – Ну, ты вообще замахнулся! Думаешь, это так просто? – удивился Мишка. – Просто не просто – а я буду! До самого ихнего фашистского логова добраться хочу, за отца отомстить, – сверкнул глазами Гришка. – Узнают ещё, сволочи, кто такой Григорий Петрович Булатов! Поужинав, стали укладываться. Мишка попросил хозяйку будить их как можно раньше, чтобы дошагать к следующей ночи до дядькиной деревни. На то, что кто-то подвезёт, уж и не рассчитывали. Мальчишки дрыхли без задних ног. А когда проснулись, поняли, что опаздывают. – Что же вы, тётенька, нас пораньше не разбудили? – сердился Миша. – Ведь нам ещё такой путь предстоит! – Ну что вы, соколики, вы же так устали, жалко тормошить-от, – оправдывалась женщина. – Да и куды вам иттить-от? Вьюга – вон какая; отступились бы. Но мальчишки уже натягивали валенки и ушанки. Сердобольная хозяйка успела лишь сунуть им по варёной картофелине. Второй день пути оказался более трудным. Снег всё сыпал и сыпал, дорогу и не различить совсем. За весь день ничего, кроме той картошечки, и не съели. До деревни, конечно, добраться не удалось. Кое-как доплелись до Белой Холуницы, с огромным трудом нашли ночлег, голодные легли спать. Когда утром Витёк принялся умываться, он почувствовал, каким костлявым стало его лицо. «Наверное, совсем я исхудал; жаль, нету зеркала посмотреть на свою физиономию», – думал он. До деревни было уже рукой подать. И ребята решили идти сквозь метель. – Часа за четыре доберёмся, – обещал Мишка. – Я эти места, как свои пять пальцев, знаю. Дорогу перемело полностью, Миша вёл Витьку по каким-то одному ему понятным приметам. Голодные мальчишки уже совсем выбились из сил, и присели отдохнуть прямо на снег, спина к спине. – Миш, далеко ли ещё до твоей деревни? – спросил Витька. |
| Закрыть Далекий март Рассказ-воспоминание Александр Щербаков 22:13 04.03.2021 761 Время на чтение 11 минут – Хотите, напишу рассказ об этой пепельнице? – с веселой дерзостью говаривал молодой Чехов в пору расцвета своих творческих сил. А ведь и в самом деле, можно написать рассказ даже о пепельнице. Но только не о всякой и не о пепельнице вообще, а именно «об этой», особенной для вас, знакомой вам до каждого пятнышка и щербинки, коротавшей с вами не одну бессонную ночь, когда вы мучились над словом никому, кроме вас, непонятной и неведомой мукой. Когда я вспоминаю отцовскую усадьбу, я думаю, что мог бы написать о каждой крыше, о каждом столбике и жёрдочке в заборе, о каждой верёвочке, заботливо повешенной отцом на гвоздь, и даже о самом гвозде… Ибо для других этот гвоздь – просто гвоздь, а для меня притча, для других наша баня – только баня, а для меня – целая история, для других чурка, стоящая у поленницы, – всего лишь старая, облупленная чурка, а для меня с нею связана целая драма. Да, обыкновенная комлевая чурка, на которой тешут колья и осенью рубят петухов, может хранить человеческую драму… Далёкой ранней весной, в марте, против наших ворот остановился зелёный грузовик с кузовом, накрытым блекло-рыжим пологом. Шофер, молодой мужчина, проворно выскочил из кабины, поднял складной капот и склонился над мотором. Долго хлопотал он возле машины, приносил из инструментального ящика, расположенного под сиденьем, разнокалиберные ключи, болтики и гайки, потом бросал их снова в ящик и торопливо закуривал папиросу. Я вышел на улицу и стал ходить вокруг машины, сначала поодаль, потом всё ближе, пока не осмелел настолько, что даже заглянул, навалившись на покатое крыло, в перевитый трубами и жёлтыми проводками мотор и осторожно потрогал их пальцем. Шофёр не заговаривал со мной, но и не прогонял меня, занятый своим делом. Только иногда он подмигивал мне с видом заговорщика и снова крутил какие-то гайки, дул в медные трубки, сплёвывал в размякший у дороги серый снег. Стало уже совсем сумеречно, а он всё метался от мотора к кабине, менял ключи и отвёртки, до одышки крутил рукоятку. Мне стало зябко и скучно, и я уже намерен был оставить машину, но в это время он вдруг взглянул на меня значительно и серьёзно, приподнял шапку тылом грязной от мазута руки и спросил: |
| ... Изобразив на лице улыбку, уполномоченный Жаринов сказал Чуркину: «Мы-то не будем возражать, но что скажет Москва?!» «Актив» общины едет в Москву, в Совет по делам религий. Ответ – с точностью до наоборот: «Мы – не против, но как на это посмотрят в Ленинграде?» Это была «пинг-понговая дипломатия», и члены общины мотались в Первопрестольную не менее 15 (!) раз, но их каждый раз «отфутболивали». В те годы это было делом безнадёжным, но впоследствии «наработки» пригодились. И когда в стране ситуация начала меняться, все бумаги сразу пошли в дело: храм был открыт в кратчайшие сроки. Но это было уже после смерти святителя, хотя начиналось всё по его инициативе. У владыки была «фотографическая» память. О. Борис приносит в кабинет митрополита очередной проект ходатайства зеленогорской общины об открытии храма. Святитель пробегает бумагу глазами и кладёт в ящик стола. Через месяц – очередная беседа на эту тему. Архиерей спрашивает о. Бориса: – Как там у вас было написано? О. Борис излагает текст приблизительно, по памяти, и слышит: – Нет, там было сказано так-то и так-то! Жизнь в «Стреле» Жизнь побуждала владыку заполнять делами своё время накануне отъезда вплоть до последней минуты. Вот типичная картина отъезда в Москву. До отхода «Стрелы» остаётся 20 минут, а владыка всё ещё «шуршит бумагами» у себя в покоях. Потом, в сопровождении секретаря, быстрым шагом идёт по коридору к машине. Шофёр Николай Иванович трогает с места и, осенив себя крестом, выжимает из ЗИМа всё, что можно. Зам. начальника Московского вокзала обычно бывал в курсе дела, и иногда задерживал отправление экспресса до 5 минут. Шествуя по перрону к вагону СВ (место одиночное полукупе), владыка тяжко дышал, опираясь на посох и глотая нитроглицерин. И в машине, и в купе – бумаги, подписи, распоряжения... Реже бывало так, что до отправления поезда было ещё несколько минут, и Николай Иванович сразу уезжал после нелёгкого рабочего дня. А владыка продолжал с собеседником разговор, начатый ещё в кабинете. В последний момент «гражданин провожающий» выскакивал из вагона и в полночь, под музыку Глиэра, шёл в подряснике по перрону под испытующим взглядом дежурного милиционера. |
| — Отчего Бестожево местные жильцы обзывают пьянской столицей Устьянского края? — Обзывалка эта давнишняя. По легенде, деревня считалась когда-то лихой, разбойной да и пьянской. Закон в ней существовал для мужиков-лесосплавщиков: мужик должен или стоять, или лежать — сидеть не имел права и считался бездельником. А главным гимном деревни была частушка: Пьём и водку, пьём и ром. Завтра по миру пойдём. Вы подайте, Христа ради, А то лошадь уведём. К вечеру мы въехали в Бестожево — красиво расположенную в излучине реки довольно большую по местным меркам деревню. Добрый возилка наш остановил «студебеккер» у главного места в ней — магазина. Магазин оказался закрытым, но в окнах ещё не погас свет. Шофёр, постучав в дверь, назвался, и ему открыла плотная приятная тётенька, наверное продавщица. Минут через шесть-семь он вместе с нею вышел на крыльцо и подозвал нас. — Михалыч, какой из них Устьянов? — спросила продавщица. — Вон тот, что выше. — Боже мой, смотри, какой парнище вымахал, а был ведь вот таким Коленькой, — и показала рукой ниже колен. — Мать-то тебя не дождалась, уехала отсель. Дом ваш власть реквизировала. Жить здесь им стало негде, да и начальники боялись брать её на работу после ссылки. Кормилась подёнщиной — грибами, ягодами: собирала и сдавала в пункт приёма. Поначалу поселилась с детьми из милости у бобыля Макарыча в пристройке, но, намаявшись, решила податься к родственникам твоей бабки в Никольский район Вологодской республики. Там про неё никто не знает, муж погиб, может и устроится, да и крыша не чужая. Тебя искала по всем начальствам, письма писала, да и теперь ищет. Адрес свой оставила у Макарыча. Даже конверт с адресом, чтобы отправили с вестью, коли что узнают про тебя. А ты, вишь, свалился вдруг, да ещё сюда… Михалыч, отведи их к бобылю Фёдору Макарычу. Вон, смотри, с краю деревни дом стоит. Да и сам у него заночуй, а поутру с товаром разберёмся. Так вместо дома Бубы-Коленьки мы притопали в дом старого Макарыча. Изба действительно оказалась древней — ещё не пиленой, а рубленой — с огромной глинобитной русской печью, с красным углом, где под киотом с Христом, Божьей Матерью и Николой Чудотворцем висели портреты Ленина и Сталина, вырезанные из «Огонька». |
| Вот уже четверть века нет той киноиндустрии, нет и Госкино с его мощным редакторским корпусом, где очень думали, какие сценарии запускать в производство, какие нет. Да, было много несправедливости, зависти, интриг, конфликтов с властью, и коррупция была, но было и кино. А теперь что? На что ориентированы кинематографисты, ведь фильмы они снимают в основном тоже на государственные деньги? Какие задачи перед ними ставят? Да и ставят ли? А кинематографисты - какие ставят перед собой? Самовыражение? Понравиться в Каннах, Берлине и Лос-Анджелесе? Или заставить плакать и смеяться Россию? Где современные «Простые истории», «Председатели», «9 дней одного года» и «Пять вечеров»? В статье «Семя Гольфстрима» («ЛГ», 41, 2011), посвящённой «Елене» Звягинцева и другим фильмам, поощряемым за рубежом, я писал о фестивальном вирусе, которым инфицировано всё наше кино. С тех пор к лучшему не изменилось ничего. На фестивалях награждают не патриотическую, духоподъёмную «Легенду 17», имевшую феноменальный и заслуженный успех в России, а совсем другие фильмы. Часто говорят, что «Голливуд сделал Америку», теперь руками наших же режиссёров пытаются «сделать Россию». То есть создать такой её образ, какой нужен всепожирающему Левиафану. Да, да, тому самому, что развязывает войны по всему миру, душит нас санкциями и успешно заселяет русские мозги мерзостью, повергая в уныние и парализуя волю. Думаю, в прокате «Левиафан» так же провалится, как и другие фестивальные фильмы. Несмотря на все золотые глобусы, львы, орлы и куропатки. Режиссёров, которых этими наградами воспитали, жалко - Левиафан мира сего их прикормил, подчинил своей воле, научил презирать собственный народ и... убил в них художников. А заодно избавился от них, как от конкурентов, в русском прокате, где Голливуд захваченных позиций сдавать не хочет. P.S. Вместо катарсиса До Андрея Звягинцева «Золотой глобус» и «Оскар» получал только один русский режиссёр - Сергей Фёдорович Бондарчук. Пересматривал недавно его «Судьбу человека». А ведь есть что-то общее с «Левиафаном». Там тоже - всепожирающее государство-чудовище и простой шофёр, на голову которого оно обрушивает страшные несчастия, тоже уничтожен дом, погибла любимая жена, тоже есть полуразрушенный храм, и предатели тоже есть, герой тоже оказывается за колючей проволокой, тоже пьёт водку, «даже после третьей не закусывая», и у него тоже сын... |
| «Непременный, всюду и везде с пламенным словом наготове, присутствующий на совещании начполитотдела дивизии Мусенок тут же выдал поправку: “Наш бог — товарищ Сталин. С его именем…” …Чуть ли не полчаса молол языком Мусенок». Самая отвратительная разновидность среди людей — для писателя — политические деятели, начиная с Ленина и кончая политруками на фронте. Вот Ленин: «Выродок из выродков, вылупившийся из семьи чужеродных шляпников и цареубийц, до второго распятия Бога и детоубийства дошедший, будучи наказан Господом за тяжкие грехи бесплодием, мстя за это всему миру, принёс бесплодие самой рожалой земле русской, погасил смиренность в сознании самого добродушного народа…» Есаулов указал на соответствия между системой, насаждённой Лениным и последователями его, и шигалёвщиной («Бесы» Достоевского). Справедливо, но вряд ли было это сознательной целью Астафьева, ибо сходство тут сущностное, а не со стороны наблюдённое: только изображай верно ленинизм — и непременно выйдет шигалёвщина сама собою как бы. Впрочем, Ленин помянут в романе мимоходом, тогда как паразитирующие на теле народном политруки постоянно здесь на глаза лезут, и никуда от них не деться. Комиссаров шофёр, солдат Брыкин, в запьянении проговаривается о том, чего успел понасмотреться: «Скажу я те, капитаха, одному тебе токмо и скажу: нет ничего на свете подлее советского комиссара! Но комиссар из энтих… — сказал и, испугавшись сказанного, Брыкин заозирался». Гадчайшей фигурой предстаёт у Астафьева дивизионный комиссар Мусенок. Друг одного из самых кромешных и загадочных персонажей той войны, Льва Мехлиса, Мусенок отличился в мирное время доносами, а главное — насаждением новой веры, так что «в прославленном трудом своим и красотою Златоусте не осталось ни одного храма, вместо царя прямо у богатейшего музея рылом в дверь поставили Ленина, махонького, из чугуна отлитого, чёрного. Обдристанный воронами, этот гномик — копия Мусенка — торчал из кустов бузины, что африканский забытый идол». Точен в слове писатель. |
| Рубрики Коллекции Система пользовательского поиска Упорядочить: Relevance Relevance «Ландыш с тобой» 3 мин., 26.02.2013 Сильные выражения, если они, конечно, не привычная и единственная колея, заменившая извилину, дело занятное и творческое. И если подходить к нему, как к филологическому ресурсу, или как способу взломать привычный ход вещей, то выяснится: крепкое словцо иногда может существенно прояснить картину мира. Перевернуть ее. Сделать более выпуклой. Талантливые матершинники могут встретиться где угодно. Приведу пример. Прошлый век. Идет студент-практикант факультета журналистики по жаркой и пыльной дороге из Михайловки в Нестеровку, выполняя тем самым задание главного редактора районной газеты писать про засуху. В кармане блокнот. На автобус он опоздал, следующий раздолбанный ПАЗик будет сильно к вечеру, а сколько той дороги-то? Километров десять. Кругом выгорают поля, айпода не придумано, слушаешь ошалелых птиц и ловишь попутку, которая везет абсолютно бесплатно. Но попутки нет пока, и в этой жаре есть что-то нероссийское, противоестественное, Вдруг сзади тарахтение, грузовичок-уазик, тормозит, подняв тучу пыли. Потное, но веселое лицо шофера. —Куда идешь, грёбаный португалец? – спрашивает шофёр. Филологическая душонка замирает: ого! Как странно – но удивительно в точку! Почему португалец? Из-за жары? Из-за неистребимо практикантского вида, особенно неуместного на подъезде к Нестеровке? Или из-за усталого, умученного лица – еще и кепку забыл, голову печет. И вообще: этот веселый шоферской матерок какой-то шукшинский. Он не даст потом написать пустую и бессмысленную заметку про засуху и борьбу с ней, он зацепится в городской лохматой голове за что-то – и дальше начнутся муки творчества, районные будни, попытки написать правдиво там, где никто того не требует. Отныне живая странная жизнь настырным португальцем лезет в пыльные гранки. Он станет среди однокурсников интернет-мемом, хотя еще не было никакого интернета. А веселый шофер, который довез, разумеется, до Нестеровки, в сущности, был творческая натура. Он не хотел просто и понятно материться – зачем? И так «угловатое русское слово из трех букв» на каждом заборе! Он умел быть изобретательным и оригинальным. И в этом следовал народной традиции, которая в избыточном количестве поставляет нам известных «япону мать», «ёлки-моталки», «ёкарного бабая», а так же интеллигентного «полного армагеддеца», нежного «ландыша с тобой» и патриотического «евпатия-коловратия». Нелегкая скороговорка жэпэчэшэце” несомненно посвещается учителям русского языка. А “Шел бы ты на хутор” вообще, по-моему, отсылает на самом деле к любимому писателю Гоголю Николаю Васильевичу, что даже тихо радует. |
| Пытка состояла в порциях: заключённому приносили полблюдечка бульона, одну восьмую часть котлеты, две стружки жареного картофеля. Не кормили — напоминали об утерянном. Это было много надсаднее, чем миска пустой баланды, и тоже помогало сводить с ума. Случилось, что этих двух арестантов в воронке не разделили, а везли почему-то вместе. Что они говорили вначале, Наделашин не слышал за шумом мотора. Но потом с мотором сталась неполадка, шофёр ушёл куда-то, а офицер сидел в кабине. И негромкую арестантскую беседу Наделашин услышал через решётку в задней двери. Они ругали правительство и царя — но не нынешнее, и не Сталина — они ругали… императора Петра Первого. Чем он им помешал? — только разделывали его на все лады. Один из них ругал его между прочим за то, что Пётр исказил и отнял русскую народную одежду, и тем обезличил свой народ перед другими. Арестант этот перечислял подробно, какие были одежды, как они выглядели, в каких случаях надевались. Он уверял, что ещё и теперь не поздно воскресить отдельные части этих одежд, достойно и удобно сочетав их с одеждой современной, а не копировать слепо Париж. Другой арестант пошутил — они ещё могли шутить! — что для этого нужно двух человек: гениального портного, который сумел бы всё это сочетать, и модного тенора, который носил бы эти одежды и фотографировался в них, после чего вся Россия быстро бы их переняла. Разговор этот особенно заинтересовал Наделашина потому, что портняжество оставалось его тайной страстью. После дежурств в накалённых безумием коридорах главной политической тюрьмы его успокаивал шорох ткани, податливость складок, беззлобность работы. Он обшивал ребятишек, шил платья жене и костюмы себе. Только скрывал это. Военнослужащему — считалось стыдно. 29. Работа подполковника У подполковника Климентьева волосы были — то, что называется смоль: блестяще-чёрные, как отлитые, они лежали гладко на голове, разделяясь пробором, и будто слипались в круглых усах. Брюшка у него не было, и в сорок пять лет он держался стройным молодым военным. |
|
|
