| — Что, приятель, зубы зубастовку объявили? — посочувствовал шофёр, кивая на полотенце. — Какую зубастовку? — не понял Паддингтон. — Худо, если у них там сильный профсоюз, — продолжал шофёр. — Один бросил работу — и все следом! Миссис Браун поспешно захлопнула окошечко, отделявшее шофёра от пассажиров. — Не обращай внимания, мишка-медведь, — сказала она. — Я уверена, что мы всё делаем правильно. Мистер Лич очень опытный врач. Он практикует уже много-много лет. — Практикует? — ещё больше встревожился Паддингтон. — А может, лучше заплатим подороже и поедем к кому-нибудь, кто уже научился? Брауны переглянулись. Порой Паддингтону не так-то легко бывало что-нибудь объяснить, особенно когда голова у него была занята совсем другим, и дальше они ехали в молчании. К концу пути Паддингтон совсем растерялся и расстроился, зато мистер Лич с первого взгляда понял, что и как, и тут же высказал своё мнение. — Боюсь, мне придётся взять с вас больше обычного, — заявил он. — У медведей ведь сорок два зуба. — У меня сорок один, — поправил Паддингтон. — Сорок второй переработали. — Всё равно это на девять штук больше, чем полагается, — строго сказал мистер Лич, уводя медвежонка в кабинет. — У меня даже нет подходящей карты. Для начала придётся просить медсестру начертить её для тебя. — Господа, надеюсь, мы поступили правильно, — вздохнула миссис Браун, когда за врачом закрылась дверь. — Всё-таки это я во всём виновата… Миссис Бёрд хмыкнула. — Вовсе не вы, а эти Паддингтоновы ириски-тянучки, — сумрачно изрекла она. — Самое, скажу я вам, подходящее название. Тянешь их потом изо рта, тянешь, а вытянуть не можешь… Неудивительно, что у медведя сломался зуб. Он вчера весь день жевал эту гадость, пока готовил. Мне пришлось выбросить сковородку, а сколько на кухонном полу было липких клякс — и не перечесть. Раза два я чуть не подвернула ногу. Паддингтоновы самодельные ириски в последние дни стали в доме проблемой номер один. Ладно бы они только присыхали к сковородке. Строго говоря, если бы они с самого начала присохли раз и навсегда, неприятностей было бы куда меньше, но, в конце концов, тягучая масса превратилась в горку вязких кругляшек, которые прилипали ко всему на свете, и последующие несколько минут миссис Бёрд в подробностях объясняла, как, по её мнению, с этими ирисками следовало бы поступить. |
| – Верблюд! Верблюд! – обрадовались ребятишки, выскочившие на улицу одновременно и в таком количестве, как будто для них было привычным делом ожидать в это время появления верблюдов. Они тесным кольцом окружили невозмутимое животное, возвышавшееся над ними, как двухэтажный троллейбус над тележками с газированной водой. Какой-то мальчишка скакал на одной ноге и восторженно вопил: Едут люди На верблюде!.. Едут люди На верблюде!.. Верблюд подошёл к перекрёстку как раз тогда, когда на светофоре загорелся красный свет. Не приученный к правилам уличного движения, он хладнокровно переступил жирную белую черту на мостовой, хотя перед нею было большими буквами написано: «Стоп!» Но напрасно Волька старался удержать хмурое животное по эту сторону черты. Корабль пустыни, спокойно перебирая ногами, продолжал свой путь прямо к милиционеру, который уже вытащил из сумки квитанционную книжку для взимания штрафа. Вдруг раздался громкий рёв сирены, заскрежетал тормоз, и под самым носом хладнокровно посапывавшего верблюда остановилась голубая автомашина. Из неё выскочил шофёр и принялся честить и верблюда и обоих его седоков. Действительно, ещё одна секунда – и произошло бы непоправимое несчастье. – Попрошу поближе к тротуару, – вежливо проговорил милиционер и приложил руку к козырьку. Вольке с трудом удалось заставить верблюда подчиниться этому роковому распоряжению. Сразу собралась толпа. Начались разговоры и пересуды: – Первый раз вижу: в Москве – и вдруг разъезжают на верблюдах! – Подумать только – чуть-чуть несчастье не приключилось!.. – Неужто ребёнку нельзя уж на верблюде покататься? – Никому не позволено нарушать правила уличного движения… – А вы бы сами попробовали остановить такое гордое животное. Это вам, гражданин, не машина! – И откуда только люди в Москве верблюдов достают, уму непостижимо! – Не иначе, как из Зоопарка. Там их несколько штук. – Страшно подумать, что могло бы случиться. Молодец шофёр! – Милиционер безусловно прав… Волька почувствовал, что попал в неприятную историю. Он свесился с верблюда и принялся неловко извиняться: |
| — Плохо дело, видимо дальше не поедем, не проверил я аккумулятор, заменил на новый, поставил от другой машины. Мы приуныли ужасно. На всякий случай шофёр повернул два-три раза ключ стартёра — мотор зашелестел, набрал обороты и мы вдруг поехали. На десятую минуту мы уже почти летели над асфальтом. Наша подруга, сидевшая рядом с водителем, тихонько подстанывала и уговаривала ехать потише. — Что с моей машиной? Она так никогда не ездила, — вслух удивлялся шофёр. — Помедленнее, пожалуйста... — стонала Татьяна. А машина и вправду летела по воздуху, взлетала на горки, ухала вниз, и казалось, что нас несёт уже не этот аппарат — гибрид, полуиностранного производства, а нечто иное, неземное, какая-то сила, которая торопит нас всё скорее и скорее вперёд. Вот уже первые огни, домики Дивеева, расчищенные дорожки, сугробы... и мы как-то сразу подлетели к монастырю, встали, вышли из машины и из метельной ночи попали на утреннюю службу. Было чувство, что из полёта по заснеженной тёмной дороге нас забросило в этот храм небесный, где пели голоса ангелов. Ничего подобного я никогда не слыхала! Как-то почти сразу я осознала, что вышла из темноты в Рай; чувство космичности этого места и его отделённости от всего мира меня не покидало все полных два дня, которые мы провели в Дивеево. Стоишь на службе с утра до вечера, и нет ни ощущения времени, ни усталости. Люди вокруг. Их очень много. Много молодых; молчаливых детей. Нет толкотни, нет разговоров. Монашки, совсем молодые, молящиеся в одном порыве. Молитва настолько объединяющая, что хочется быть в этой массе человеческой долго, бесконечно. Не хочу подробно рассказывать о нашем бытовом устройстве, могу только быть безмерно благодарна всем нас принявшим, обогревшим, поселившим в Дивеево. Спасибо всем — и о.Георгию, и матушке игуменье Сергии, и монахине Юленьке, и монахине Ольге. И всем послушницам, нас кормившим в трапезной и так терпеливо переносившим наши разговоры за едой. Сколько построено, отреставрировано, возвращено, выкуплено, выращено! А скиты в лесу вокруг, а сколько ещё предстоит!!! Матушка игуменья оказала нам вели кую милость, пригласила к себе, показала свои альбомы с фотографиями. Смотришь и диву даёшься, какие силы в столь короткие сроки подняли из руин всю эту красоту. |
| — Крем! — проговорил он свирепо. — На моей новенькой тужурке! Джуди захихикала, а её родители переглянулись. Мистер Браун с опаской покосился на счётчик, точно ждал, что там выскочат ещё шесть пенсов доплаты. — Ой, простите, — извинился Паддингтон. Он нагнулся и попытался стереть пятно другой лапой. Помимо крема на тужурке таинственным образом появились крошки песочного теста и подтёки варенья. Шофёр смерил Паддингтона долгим суровым взглядом, Паддингтон приподнял шляпу, и шофёр сердито захлопнул окошко. — Ай-ай-ай, — сказала миссис Браун. — Как приедем, Паддингтона прямиком в ванну. А то он всё кругом перемажет. Паддингтон призадумался. Не то чтобы он не любил мыться, но ведь не каждый день удаётся вымазаться кремом и вареньем; жалко так вот сразу всё смывать. Но он не успел додумать до конца, потому что такси остановилось и Брауны стали вылезать. Паддингтон подхватил чемодан и следом за Джуди поднялся по белым ступенькам к большой зелёной двери. — Сейчас ты познакомишься с миссис Бёрд, — предупредила Джуди. — Она ведёт у нас хозяйство. Она часто сердится и ворчит, но на самом деле очень добрая. Она тебе понравится, вот увидишь. Паддингтон почувствовал, что у него задрожали коленки. Он оглянулся в поисках мистера и миссис Браун, но они о чём-то спорили с шофёром такси. За дверью раздались шаги. — Она мне обязательно понравится, раз ты так говоришь, — пробормотал Паддингтон, косясь на своё отражение в ярко начищенном почтовом ящике. — Только понравлюсь ли ей я? Мокрая история Пока миссис Бёрд открывала дверь, Паддингтон успел приготовиться к самому худшему. Однако его ждал приятный сюрприз: на пороге появилась полная домовитая женщина с седыми волосами и добродушным огоньком в глазах. Увидев Джуди, она всплеснула руками и в ужасе закричала: — Как, ты уже приехала? А я только-только кончила мыть посуду! Ты ведь небось чаю хочешь? — Здравствуйте, миссис Бёрд, — отозвалась Джуди. — Рада вас видеть. Как ваш ревматизм? — Хуже некуда… — начала было миссис Бёрд, но тут заметила Паддингтона. — А это ещё что такое? — удивилась она. — Что это ты притащила? |
| Помню, как уменьшались порции завтраков, обедов, ужинов. А когда стало холодно и выпал снег, пацанки играть в войну перестали. Затем произошло что-то странное. Уже зимою к нам в детприёмник стремительно вошли огромные дядьки-гулливеры в ватниках и ушанках, спешно отобрали среди дэпэшников девятерых самых отощавших, четырёх-пятилетних мальков-колупашек. Выставили у стенки и, внимательно оглядев, велели воспиталам быстро одеть всех в самое тёплое. Те в спешке натянули на нас разномастные одежонки больших размеров и выдали на каждого по тяжёлому ватному одеялу. Затем, одетых, спустили по лестнице на улицу, где перед домом стоял здоровый урчащий автобус. Двое дяденек по очереди подняли нас в него. В автобусе находилось ещё несколько взрослых в ватниках и шапках-ушанках. На два первых сидения посадили семерых пацанков, а мы с косым Соплявой, как замыкающие, устроились среди дядья по центру заднего сидения. С правой руки от меня сидел старший гулливер. Он распоряжался всеми и все его слушались. Зима в тот год была ранней, снежной и очень холодной. Весь город завалило снегом. Горы его на обочинах дорог в три раза превышали мой рост. Куда ехал автобус, никто из нас не знал. На вопрос пацанка по кличке Вонява, куда нас везут, главный ответил: — На самолёт. — На самолёт? Во как здорово! Значит, полетим по воздуху! — обрадовались мы. — Да, полетите обязательно! Над Ладогой полетите. По городу ехали медленно и долго, нигде не останавливаясь, даже после того, как завыли сирены и начался артобстрел. Стало смеркаться, когда мы выехали из города на огромное заснеженное пространство, пересечённое только нашей дорогой. Вдруг дядьки насторожились, послышался гул самолёта. Шофёр прибавил скорость, нас стало трясти и подбрасывать, особенно на заднем сиденьи. Дорога под снегом оказалась разбитой. Гул самолёта приближался. — «Мессер», — произнёс шофёр. — Будет нас пасти. — Срочно спускайте детей на пол под сиденья! — приказал мой сосед, и только засунули нас под кресла, автобус прошила очередь. Вряд ли мы слышали выстрелы, мотор так гудел и урчал, что про нападение «мессера» мы поняли только по дыркам в крыше. |
| Так - вернуться! так ещё распорядиться! так - помедлить, потормозить, сколько выйдет! - нет, обожжённость. (А всё от первого просчёта, оттого, что в дверь так глупо впустил их, и теперь дожигаюсь, пока не очищу квартиры, пока не уведу их за собой, в обожжённости спутал кто кого уводит.) Медленно перекрестил жену. Она - меня. Замялись гебисты. - Береги детей. И - уже не оглядываясь, и - по лестнице, не замечая ступеней. Как и надо ждать за парадной дверью - впритык (на тротуар налезши) легковая (чтобы меньше шага пройти мне по открытому месту, иностранные корреспонденты только-только ушли), и, конечно, дверца раскрыта, как у них всегда. Чего ж теперь сопротивляться, уже сдвинулся, теперь сажусь на середину заднего сиденья. Двое с двух сторон вскочили, дверцы захлопнули, а шофёр и штурман и без того сидели, - поехали. В шофёрское зеркальце вижу за нами пошла вторая, тоже полная. Четверо со мной, четверо там, значит всех восьмерых увёл, порядок! (За обожжённостью не соображу: шофёр, и штурман, да кажется и охранники по бокам - все новые, где ж мои восемь?!) Сколько тут ехать, тут и ехать нечего, через задние ворота ближе бы пешком. Сейчас на Пушкинскую, по Пушкинской вниз машины не ходят, значит вверх, объехать по Петровке. Вот и Страстной бульвар. Вчера обсуждали а если что так как? Вчера ещё морозец не вовсе сдал, а сейчас слякоть, мечется по стеклу протиратель - и вижу, что мы занимаем левый ряд поворачивать не вниз, к прокуратуре, а наверх - к Садовому кольцу. - Ах, во-от что. - говорю. (Как будто другого чего ожидал. В тюрьму не всё ли равно, в какую! Это я по обожжённости промахнулся. Но вот уже - и охлаждён, одним этим левым поворотом у Петровских ворот.) Шапку - снял (оба вздрогнули), на колени положил. Опускается, возвращается спокойствие. Как сам написал, о прошлом своем аресте: На тело мне, на кости мне Спускается спокойствие, Спокойствие ведомых под обух. Двумя пальцами потянуло зачем-то обязательно пощупать около гортани, как бы помассировать. Справа конвоир напряжённо, быстро: - Опустите руку! Я - с возвращённой благословенной медленностью: - Права знаю. Колющим-режущим не пользуюсь. Массирую. Очень помогает почему-то. Опять правый (левый молчит, из разбойников обочь один всегда злей): - Опустите руку! (Похоже, что задушусь?) Массирую: - Права знаю. |
| «Вместе с сопровождающим меня шофёром-переводчиком, бывшим нашим соотечественником, мы въехали в одну из тамошних деревень. Медленно продвигаясь по центральной улочке, мы поравнялись с одним из домов. Рядом с ним на лавочке сидел старик-норвежец и курил трубку. Шофёр притормозил как раз напротив старика, опустил стекло и что-то очень вежливо проговорил по-норвежски. В ответ тот, привстав со своего места, приложил руку к груди и поклонился. Шофёр поднял стекло, и мы поехали дальше. – Что ты ему сказал? – Я с ним поздоровался и передал поклон от господина Йохансена. – У вас с ним общие знакомые? – Нет, конечно, я первый раз его вижу. – Тогда откуда ты можешь знать, что конкретно этот старик знаком с неким господином Йохансеном, и тот регулярно посылает ему поклоны? – Да ничего я не знаю. Здесь каждый второй – или Йохансен, или Андерсен. Это я так развлекаюсь от скуки. Они ужасные тугодумы, и теперь этот дед целый день будет думать о том, кто я такой и какой такой Йохансен передал ему поклон. – Зачем тебе это? – Не знаю, – пожал он плечами. – Я же говорю: от скуки». Вот и этот сборщик алюминиевых баночек напомнил мне того старика-норвежца. Но я продолжал с ним здороваться, и делал это без всякого умысла, хотя про себя называл его не иначе как «Йохансен». – Здравствуйте, – произнёс сборщик баночек, заметно волнуясь, и продолжил: – вот, икону вам принёс. На помойке нашёл. Только она пораненная. Её починить надо. Нам и раньше алкоголики в обмен на спиртное приносили какие-нибудь иконки или металлические кресты. В этот раз я тоже ждал, что, рассказав об иконе, он закончит: «Только ты дал бы кагорчику-то на опохмел». Правда, я не помню, чтобы когда-нибудь видел его выпившим. Не видел, ну и что? Зачем-то он её принёс. Он вручил мне икону и молчит. Я вопросительно кивнул и спрашиваю: – И чего? – А ничего, – ответил человек, повернулся и ушёл. Я смотрел ему в спину, и мне стало стыдно. Икону мы отреставрировали. Большой, старинного письма образ Спасителя. С того памятного дня я долго не встречал этого человека |
| VI. Встречи с Россией (1960–1966) 1. Снова на родине (Н.М. Зернов) Я уехал из Москвы тринадцати лет, а из России, когда мне ещё не минуло шестнадцати. Сорок пять лет моей жизни я провёл во Франции и вместе с тем всем моим существом я ощущаю себя русским и москвичом. Весной 1960 года создалась благоприятная обстановка для поездки в Россию. Казалось, что Советский Союз вступил на путь сотрудничества с Западом. Хрущёв (1894–1971) ездил в Америку, президент Эйзенхауер (1890–1970) был приглашён в Москву. Я решил поехать с женою на родину. Мой эмигрантский паспорт почти не представил затруднений для нашего путешествия, назначенного на конец мая. Перед самым нашим отъездом, на территории Советского Союза был сбит секретный «шпионский» аэроплан американцев. Международное положение сразу изменилось. Поездка президента была отменена. Все мои друзья считали, что ехать сейчас в Россию неблагоразумно. После долгих колебаний мы всё же решили продолжать подготовку к отъезду. В 1960 году мало кто из эмигрантов имел возможность посетить родину, я был одним из первых русских парижан, предпринявшим путешествие за железный занавес 162 . 26 мая мы вылетели из Орли в Москву. Через несколько часов мы увидали огни столицы. Авион спустился на русской земле, перед нами большими красными буквами загорелась надпись «Москва». Любопытство, радость и неопределённый страх смешивались во мне в какое-то волнующее ощущение. Вокруг меня русские люди, русская речь. Среди толпы нас разыскивает представитель Интуриста и обращается к нам по-французски. по-видимому говорить ему на этом языке не так просто, он мешает французские и английские слова. Я смотрю на него с опаской. Собираясь в Москву, я думал, что лучше будет не показывать, что я русский, так как я не был уверен, как отнесутся в Советском Союзе к эмигранту. Но как-то само собою выходит, что я перехожу на русский язык, к немалому удовольствию нашего гида. «Вот это приятно, вы так хорошо говорите по-русски, так-то будет проще разговаривать». Среди сутолоки спешивших, невзрачно одетых людей, нас находит шофёр и проводит к роскошному автомобилю. Уже совсем темно. Шофёр торопится и мы едем в Москву через еловые аллеи. Хвойный лес кажется бесконечным и в голове Розмари мелькает мысль, а вдруг он везёт нас не в Москву, а куда-то в совсем другое место ? Но вот мы выезжаем из леса и едем по широкой и длинной улице. Я вступаю в разговор с шофёром, он предлагает провезти нас мимо Кремля. |
| Несколько дней я дежурил за воротами, оглядывал каждый грузовик, проходивший по нашей деревне, надеясь встретить заветный «Уралзис» КД 20-27. Но его не было, и я уже стал терять всякую надежду проехать когда-нибудь в настоящей кабине с мягким дерматиновым сиденьем, с голубоватыми стрелками приборов под сияющими стеклышками, с матово-чёрной рубчатой баранкой, в центре которой выпукло поблескивает чудесная клавиша сигнала. Стоит нажать на неё пальцем – раздастся тугой победный звук, слышный на всю деревню… Однако недели две спустя, когда я катался с Гужавиной горки на санках по тёмному, кисельно раскисшему снегу, вдруг на дороге притормозила машина, шофёр замахал рукой из-за приотворенной дверцы. Я уже стал забывать Василия вместе с его зелёным «Уралзисом» и не мог сразу сообразить, что это машут мне. Но вот шофёр встал на подножку и весело крикнул: – Шурка, открывай ворота! Через мгновение я был в кабине. Сердце моё сладостно замерло, когда под рукой шофёра со скрипом включилась скорость, машина дрогнула – и поплыли мимо срубы, окна, крыши и застывшие от удивления ребятишки. Я пожалел, что Гужавина горка так близко от нашего дома. Ах, если бы она была за поскотиной или же отцовская изба стояла бы где-нибудь в конце села, на Московской заимке! В кабине вкусно и волнующе пахло бензином, табаком, металлом. Я до сих пор неравнодушен к этим запахам. Василий о чём-то спрашивал меня, кричал под самое ухо, но я только кивал в ответ головой и растягивал в блаженной улыбке сухие, обветренные губы. Он забежал к нам лишь на минутку, даже не заглушив мотора. Отца дома не было. Мать приглашала его пообедать, но он отказался. Из горницы вышла Валя и присела на ящик. Василий поздоровался с ней особо, с тем же шутливо-почтительным поклоном и спросил, как дела. Сестра к тому времени уже сдала экзамены и теперь должна была ехать работать в Туву. Василий поздравил её и стал горячо доказывать, что ехать ей нужно непременно с ним, что машина у него надёжная, кабина тёплая и далёкую дорогу до Кызыла он измерил сто раз. Но сестра сказала, что отправляется в путь не одна, а с подругой, и отъезд твёрдо назначен на послезавтра. |
| Грузовичок вскоре остановился, и шофёр начал передавать притихшие коробочки в руки какой-то тёте. Тётя, кстати сказать, была очень миловидная (то есть на неё было приятно смотреть). И шофёр на неё так засмотрелся, что даже не заметил, как из одной коробочки полетел на траву жёлтый пушистый комочек. Это был Фип. II Не от страха (испугаться он не успел), а, наверное, просто от неожиданности (ведь он ещё никогда не летал) Фип потерял сознание: он закрыл глаза и как будто заснул. Но когда он пришёл в себя и открыл глаза, он испугался по-настоящему: прямо над ним нависла чья-то огромная страшная морда с большими зубами. Бедный Фип не знал, что делать. Он было вскочил на ноги, но они у него тут же подкосились; он снова зажмурился, но так было ещё страшней… Всё это случилось с ним только потому, что он так мало знал; знай он чуть побольше, он бы понял, что эта страшная, как ему показалось, морда принадлежит весёлому, добродушному и любопытному Жеребёнку. - Иго-го! Тебя как звать? — спросил Жеребёнок, и спросил так приветливо, что даже Фип как-то сразу начал понимать, что бояться вроде бы нечего. - Фип, — ответил Фип. - Ага-га! Фип, понял! — сказал Жеребёнок (тут-то Фип и получил своё имя). — А откуда ты взялся, Фип? - Не знаю! — честно ответил Фип. - Иги-ги, потерялся! — сообщил сообразительный Жеребёнок. — А что делать будешь? - Не знаю… — опять признался Фип. - Ага-га! А я знаю! Будешь своих искать! - Каких своих? — слабо спросил ничего не понимающий Фип. Жеребёнок тоненько заржал. - Вот чудак! Своих не знает! Ты ведь кто? Птица! Значит, и твои птицы! Мои свои — лошади, а твои свои — птицы! - А кто это — птицы? — заинтересовался Фип. Почему-то это слово ему понравилось. - Иго-го! Птицы — это, брат… Ну, птички, понял? - Не понял, — признался Фип. - Ну, такие, с этими… с крыльями… Ну, которые по воздуху бегают быстро-быстро! Ещё говорят… Ага, вспомнил! Которые летают! — с удовольствием повторил Жеребёнок. Ему было приятно, что он вспомнил такое трудное слово. Интересная и содержательная беседа продолжалась бы, возможно, ещё долго, но в это время кто-то из своих Жеребёнка призывно заржал (неподалёку паслось несколько лошадей), и Жеребёнок, крикнув: |
|
|
