| Краткое слово архиепископа Иосифа (Чернова) на полёт Юрия Гагарина в космос Предлагаем Вашему вниманию рассказ о том, как приснопоминаемый архиепископ Алма-Атинский и Казахстанский Иосиф (Чернов) (1893-1975) произнёс слово в церкви о первом полёте человека в космос. Вспоминает шофёр Владыки : Митрополит Алма-Атинский и Казахстанский Иосиф (Чернов) Апрель 1961 года. Впервые в истории человечества совершен полет в космическое пространство. Владыку вызывает к себе уполномоченный Вохменин Степан Романович и говорит: «Иван Михайлович, надо сказать проповедь в отношении этого “чуда”». Я везу Владыку домой, он на заднем сидении сидит, смотрю в зеркало, вижу — Владыка так пальцами крутит (всегда так делает, когда активно думает). «Так вот, — говорит, — Захар Иванович, давай будем готовиться. Проповедь надо сказать о Юрии Гагарине». — «Ох, ох! — отвечаю, — что же Вы будете говорить, Владыка!?» — «Что-то буду». Приехали домой. Я наблюдаю. Он ходит по комнате. (Обычно, если к проповеди готовится, то ходит, с собой разговаривает). Наступил день, когда надо произносить проповедь. Владыка вышел, как обычно, и начал примерно так: «Братья и сестры! Вы знаете, в какое время мы живем, какой прогресс совершается в мире! Много ученых изобрели много хорошего! А слышали вы — последнее событие произошло: наш молодой человек — Юра Гагарин — побывал в космосе! И оттуда вернулся! А ему, когда он полетел, Хрущев Никита Сергеевич сказал: “Юрочка, посмотри, есть там Бог, или нет?” И так продолжил Владыка: «Юрий Гагарин Бога не видел… а Бог его видел! И благословил!» … Вохменин удивлялся, что же Владыка будет говорить? А он вот что сказал. Я записал проповедь Владыки на бумагу и передал уполномоченному. 12 апреля 2006 г. Воспоминания шофёра Владыки Захара Ивановича Самойленко приводятся по книге «Свет радости в мире печали. Митрополит Алма-Атинский и Казахстанский Иосиф.», Москва, Паломник, 2004 (стр. 157-158). скрыть способы оплаты Смотри также Комментарии Лариса 3 апреля 2015, 13:03 Да, именно. Б Л А Г О С Л О В И Л ! И полет состоялся на Светлой седмице, т. к это была среда, а ПАСХА в 1961году выпала на 9 апреля нового стиля. |
| Прошло ещё какое-то время. Повстречался однажды Кате и Люде Вова. Остановился. Неторопливо полез в карманы. Из правого вынул кулёк. Из левого вынул кулёк. Кульки маленькие-маленькие. Загадочные. Протянул Кате. Протянул Люде. — Вам, — сказал Вова. Развернули кульки подружки. Орехи лежат в кульках. — Из Таджикистана? — спросила Катя. — Нет, — отвечает Вова. — Из Узбекистана? — спросила Люда. — Нет, — отвечает Вова. — Из, из… — Из Киргизии, — сказал Вова. Верно. И из Киргизской Советской Социалистической Республики пришли в Ленинград подарки. Из многих мест нашей большой страны — из союзных, из автономных республик, из областей, из краёв, из многочисленных городов — приходили тогда в тот голодный блокадный год в Ленинград подарки. Помогала страна героям. Советские люди — советским людям. Советские дети — советским детям. Шуба Группу ленинградских детей вывозили из осаждённого фашистами Ленинграда «Дорогой жизни». Тронулась в путь машина. Январь. Мороз. Ветер студёный хлещет. Сидит за баранкой шофёр Коряков. Точно ведёт полуторку. Прижались друг к другу в машине дети. Девочка, девочка, снова девочка. Мальчик, девочка, снова мальчик. А вот и ещё один. Самый маленький, самый щупленький. Все ребята худы-худы, как детские тонкие книжки. А этот и вовсе тощ, как страничка из этой книжки. Из разных мест собрались ребята. Кто с Охты, кто с Нарвской, кто с Выборгской стороны, кто с острова Кировского, кто с Васильевского. А этот, представьте, с проспекта Невского. Невский проспект — это центральная, главная улица Ленинграда. Жил мальчонка здесь с папой, с мамой. Ударил снаряд, не стало родителей. Да и другие, те, что едут сейчас в машине, тоже остались без мам, без пап. Погибли и их родители. Кто умер от голода, кто под бомбу попал фашистскую, кто был придавлен рухнувшим домом, кому жизнь оборвал снаряд. Остались ребята совсем одинокими. Сопровождает их тётя Оля. Тётя Оля сама подросток. Неполных пятнадцать лет. Едут ребята. Прижались друг к другу. Девочка, девочка, снова девочка. Мальчик, девочка, снова мальчик. В самой серёдке — кроха. Едут ребята. Январь. Мороз. Продувает детей на ветру. Обхватила руками их тётя Оля. От этих тёплых рук кажется всем теплее. |
| МЕТЕЛИЦА Над сельцом метелица Белым снегом стелется, Замела всё озерцо, Запорошила сельцо. Снег замёл все лужицы, Кружится по улицам, В оконца стучится, На крыльцо ложится. Над рощицей, над мельницей Кружится метелица. ТАНЦЫ В МЕТЕЛИЦУ Над кузницей, мельницей Вьётся метелица, По лесу танцует, И по полю стелется. А зайцы метелицы Не боятся, Под снегом танцуют И веселятся. РАЗЛИЧЕНИЕ С–З–Ц ОЗОРНИЦА-БАЛОВНИЦА Ну и баловница Младшая сестрица! Бабушка ругается: — Экая проказница! Мама улыбается: — Просто безобразница! Этой озорнице Спокойно не сидится: Скачет, кувыркается, Вечно улыбается, Допоздна кружится, Не хочет спать ложиться. Ох, и баловница Младшая сестрица! СКАКАЛКА Целый день, Целый день Крутится скакалка. Целый день, Целый день Скачет наша Галка. Правой — скок, Левой — скок, Сразу обе ножки Скачут по дорожке. То назад, то вперед Все быстрей, все быстрей Крутится скакалка, Выше всех, Дольше всех Скачет наша Галка. ЗВУК Ш Шш-ш… Шипенье, шум, шептанье, Шорох, шелест, шин шуршанье… Ш! Чтоб звук красивым вышел, Шире язычок и выше! Сделаем из языка Чашечку, подняв бока. Эту чашку по бокам К верхним мы прижмём зубам. Вот теперь над чашкой можно Дуть красиво, осторожно. Чтобы ветерок бежал, Чтобы Ш, как шёлк, шуршал! — Шш-ш… Шипенье, шум, шептанье, Шорох, шелест, шин шуршанье… БУКВА Ш Буква «Ш» в таких словах: Шпалы, шест, шарада, шах. «Ш» я просто написала: Три шеста и снизу шпала. «Ш» в начале слов прочтём: Шоколад, шаланда, шторм, Шашки, шахматы, шофёр, Штанга, шарабан, шахтёр. НАВЕДИ ПОРЯДОК! С другом мы играли в… ЧАШКИ, Пили чай из белой… ШАШКИ Вылезла из норки… ШИШКА, На неё упала… МЫШКА. Петухи, затеяв… ШПОРЫ, Грозно поднимают… СПОРЫ. Мы с сестрой посуду… ШИЛИ И наряды куклам… МЫЛИ. Модница надула… ШУБЫ — Не подходят ей все… ГУБЫ. Горько плачет бедный… ШАРИК, Улетел воздушный… ГАРИК. СКОРОГОВОРКИ У Любашки — шляпка, У Полюшки — плюшка, У Ильюшки — шлюпка, У Павлушки — клюшка. За кубышкой — замарашка. За ромашкою — букашка. Верушка — с вертушкой, |
| Конвой на вышках оторопел: за несколько дней перед тем был случай на другом объекте, что пьяный шофёр сломал столб в запретке. Может, пьян и этот?… Конвоиры думают так пятнадцать секунд. Но за это время повален столб, машина взяла вторую скорость и, не проколов баллонов, вышла по колючке. Теперь — стрелять! А стрелять некуда: предохраняя конвоиров от казахстанских ветров, их вышки забраны досками с наружных сторон. Они стрелять могут только в зону и вдоль. Машина уже невидима им и погнала по степи, поднимая пыль. Вышки бессильно стреляют в воздух. Дороги все свободны, степь ровна, через пять минут машина Воробьёва была бы на горизонте! — но абсолютно случайно тут же едет воронок конвойного дивизиона — на автобазу, для ремонта. Он быстро сажает охрану — и гонится за Воробьёвым. И побег окончен… через двадцать минут. Избитые беглецы и с ними математик Редькин, ощущая всем раскровавленным ртом эту тёплую солоноватую влагу свободы, идут, шатаясь, в лагерную тюрьму. В ноябре 1951 Воробьёв ещё раз бежит с рабочего объекта на самосвале, 6 человек. Через несколько дней их ловят. Понаслышке в 1953 году Воробьёв был одним из центровых бунтарей Норильского восстания, потом заточён в Александровский централ. Вероятно, жизнь этого замечательного человека, начиная с его предвоенной молодости и партизанства, многое бы объяснила нам в эпохе. Однако, по всему лагерю слух: прорвали — прекрасно! задержали — случайно! И ещё через десяток дней Батанов, бывший курсант-авиационник, с двумя друзьями повторяет манёвр: на другом объекте они прорывают проволочную зону и гонят! Но гонят — не по той дороге, впопыхах ошиблись и попадают под выстрел с вышки известкового завода. Пробит баллон, машина остановилась. Автоматчики окружили: “Выходи!” Надо выходить? или надо ждать, пока вытащат за загривок? Один из трёх — Пасечник, выполнил команду, вышел из машины, и тут же был прошит озлобленными очередями. За какой-нибудь месяц уже три побега в Экибастузе, — а Тэнно не бежит! Он изнывает. Ревнивое подражание истачивает его. Со стороны виднее все ошибки и всегда кажется, что ты сделал бы лучше. Например, если бы за рулём был Жданок, а не Воробьёв, думает Тэнно, — можно было бы уйти и от воронка. Машина Воробьёва только-только ещё была остановлена, а Тэнно со Жданком уже сели обсуждать, как же надо бежать им. |
| Два раза “стой!” Машина идёт. Пальба часовых — сперва в воздух, очень уж похоже на ошибку. Может и в машину, беглецы не знают, они лежат. Поворот. За холмом, ушли от стрельбы! Трое в кузове ещё не поднимают голов. Тряско, быстро. И вдруг — остановка, и Яздик кричит в отчаянии: не угадал он дороги! — упёрлись в ворота шахты, где своя зона, свои вышки. Выстрелы. Бежит конвой. Беглецы вываливаются на землю, ничком, и закрывают голову руками. Конвой же бьёт ногами и именно старается в голову, в ухо, в висок и сверху в хребет. Общечеловеческое спасительное правило — “лежачего не бьют” — не действует на сталинской каторге! У нас лежачего именно бьют. А в стоячего стреляют. Но на допросе выясняется, что никакого побега не было! Да! Ребята дружно говорят, что дремали в машине, машина покатилась, тут выстрелы, выпрыгивать поздно, могут застрелить. А Яздик? Неопытен, не мог справиться с машиной. Но не в степь же рулил, а к соседней шахте. Так обошлось побоями. Ещё много побегов предстоит Мише Хайдарову. Даже в самое мягкое хрущёвское время, когда беглецы затаятся, ожидая легального освобождения, он со своими безнадёжными (для прощения) дружками попытается бежать со всесоюзного штрафняка Андзёба-307: пособники бросят под вышки самодельные гранаты, чтобы отвлечь внимание, пока беглецы с топорами будут рубить проволоку запретки. Но автоматным огнём их задержат. А побег по плану готовится само собой. Делается компас: пластмассовая баночка, на неё наносятся румбы. Кусок намагниченной спицы сажается на деревянный поплавок. Теперь наливают воды. Вот и компас. Питьевую воду удобно будет налить в автомобильную камеру и в побеге нести её как шинельную скатку. Все эти вещи (и продукты, и одежду) постепенно носят на ДОК (Деревообделочный комбинат), с которого собираются бежать, и там прячут в яме близ пилорезки. Один вольный шофёр продаёт им камеру. Наполненная водой, лежит уже и она в яме. Иногда ночью приходит эшелон, для этого оставляют грузчиков на ночь в рабочей зоне. Вот тут-то и надо бежать. Кто-то из вольняшек за принесённую ему из зоны казённую простыню (наши цены!) перерезал уже две нижних нити колючки против пилорезки, и вот-вот подходила ночь разгрузки брёвен! Однако нашёлся заключённый, казах, который выследил их яму-заначку и донёс. |
| Мы ему оставили нашей телятины, он нам дал спичек, пошёл провожать и растолковал, где какой стороны держаться. Мы отвалили и быстро погребли, чтоб как можно дальше уйти за последнюю ночь. Хватали нас на правом берегу, так мы теперь больше жались к левому. Луна — над нашим берегом, но небо чистое — и видим, как вдоль правого, обрывистого и лесного, тоже по течению спускается лодка, только мы быстрей. Не опер- ли группа?… Идём параллельным курсом. Я решился действовать нагло, нажал на вёсла, сблизился. “Земляк! Куда путь держишь?” — “В Омск”. — “А откуда?” — “Из Павлодара”. — “Что так далеко?” — “Совсем, на жительство”. Для опера его окающий голос слишком простоват, отвечает охотно, видно даже рад встрече. Жена у него спит в лодке, а он за вёслами ночь коротает. Вглядываюсь — не лодка, а арба, скарбу полно, завалено всё узлами. Быстро соображаю. В последнюю ночь, в последние часы на реке — и такая встреча! Если переезжает с концами, значит, у них тут и продукты, и деньги, и паспорта, и одежда, и даже бритва. И никто их нигде не хватится. Он один, нас двое, жена не в счёт. Я пройду по его паспорту, Коля переоденется, сойдёт за бабу: маленький, лицо голое, фигуру вылепим. У них, конечно, найдётся и чемодан — для нашего дорожного вида. И любой шофёр сегодня же утром подбросит нас до Омска. Когда не грабили на русских реках? Судьба лихая, какой выход? После того, как мы дали след на реке, — единственный шанс и последний. Жаль работягу лишать добра — но кто нас жалел? Или кто пожалеет? Всё это — мгновенно, и у меня и у Жданка в голове. И я только тихо спрашиваю: “Угмм?” И он тихо: “Махмадэра”. Я всё больше сближаюсь и теперь уже тесню их лодку к крутому берегу, к тёмному лесу, спешу не допустить до поворота реки — там, может быть, лес кончится. Меняю голос на начальственный и командую: — Внимание! Мы — опергруппа министерства внутренних дел. Причаливайте к берегу. Проверка документов! Гребец бросил вёсла: то ли растерялся, то ли даже обрадовался — не разбойники, опергруппа. |
| Старик и не заметил, как за мыслями-раздумьями своими дотопал до автобусной остановки. Ждать долго не пришлось – юркая «Газелька» подрулила чуть ли не к самым ногам. В маршрутке почти никого не было, а потому можно было и присесть. Степаныч собрался уже примоститься на ближайшее сиденье, как вдруг услышал голос водителя: – Слышь, отец, а проезд оплачивать кто, Пушкин будет? – Дык я, это… ветеран, – замешкался дед и начал суетливо расстёгивать плащ, пытаясь достать ветеранское своё удостоверение… Заманали вы уже, ветераны-ветеринары, – с какой-то разухабистой весёлостью хмыкнул шофёр. – Не, ну ты сам представь: тут выручка нужна, и так народу кот наплакал, а тут вы… Ладно, до остановки довезу, а там па атэпэвский пересаживайся, льготный… Степанычу было стыдно и перед сидевшими пассажирами, равнодушно смотрящими в окно, и перед своей беспомощностью, и перед этим ухарем за рулём. Стыдно и до боли обидно. Нет, теперь уже даже не за то, что снова его, ветерана Великой Отечественной войны, восьмидесятилетнего старика, унизили, оскорбили, можно сказать, а за то, что он дожил до этого дня. Всего неделю назад, выпивая рюмку за юбилей свой с дочкой да другом Максимычем, радовался, что сквозь войну прошёл, что раны свои одолел – пересилил, что в первый год нового века шагнул… А сейчас… Сейчас он горько сожалел о своём долголетии. Ещё неизвестно, кто больше счастлив: я или те, кто не дожил до этого страшного времени. Они хоть и пожили меньше, зато ушли с верой своей, что не зря жизнь прожили, кровь проливали. Да и похоронили с почётом, государство позаботилось. А за что же мне-то досталось такое – своими глазами глядеть, как подвиг наш человеческий, память святую в канаву сточную сливают? Эх, ты, жизнь моя! Кому ты теперь нужна такая? – Слышь, дед, приехали – станция Дерезай, кто тут лишний – вылезай! – вывел его из раздумий шоферский голос. Степаныч молча отодвинул дверь, вышел и сел па лавочку автобусной остановки. Сердце билось какими-то рывками, то бешено колотясь, то почти затихая. В голове стоял непрерывный гул, напоминающий звук падающих на землю бомб, а ноги почему-то стали ватными… |
| После того как всё-таки сварили картошку (правда, в мундире) и съели её. После того как Вася выпил литр пива, а Андрейка — бутылку пепси-колы. Мама Андрейке пепси не покупала, говоря, что эта «чёрная вода» вредна для здоровья. Но Вася же этого не знал! День пролетел незаметно. Так же быстро пролетел короткий вечер. Тут уж Васе-Ангелу было не отвертеться от сказки. Ну никак… Вторая сказка Васи-Ангела — Жил-был в одном тридесятом царстве царь, и было у него три сына. Старший и средний — нормальные люди. Старший ездил себе на «мерседесе», средний — на «ауди». В замке приличный имелся гараж: тут тебе и «роллс-ройс», и «бентли», и вообще… Кроме того, у каждого из сыновей был свой личный шофёр. И не один! А младший сын оказался байкером. Причём с самого детства всё норовил он куда-нибудь укатить. Сначала на велике гонял, а как только чуть подрос, смог уже выбрать себе мотоцикл, к которому душа лежала. Ведь был он, понимаешь, царским сыном, а денег у царей куры не клюют. Ну и выбрал он себе, конечно, «харлей». Очень царь переживал за младшего сына. Тот ведь не хотел даже нормальную царскую одежду носить. Ни мантию, ни камзол, ни панталоны не напялить на него — хоть стреляй! Только и знал, что носился младший по дорогам тридевятого царства, среди таких же, как он сам, бесприютных и сумасшедших. Одевался, как все они. Как ты понимаешь, в косуху и всё остальное, что положено нормальному байкеру. Отец боролся с ним, боролся и пригрозил, что если тот гонять на мотоцикле не перестанет, то лишит он сына наследства. «Если не перестанешь, катись тогда с глаз моих долой на своём мотоцикле!» — так и заявил сыну царь. Сын не перестал. Чтобы отца не раздражать, уехал со своими байкерами подальше от царского дворца, на самую окраину государства. Старшие братья только порадовались: теперь им больше наследства достанется. Но… Хоть они и «дружили» против младшего, но между собой жили как кошка с собакой, ведь царём после смерти отца должен был стать только один из них. Вообще-то по закону — старший, но «поди знай, что втемяшится старому маразматику в башку». Это так они про себя размышляли о том, что придёт в голову их престарелому отцу. |
| – Извините, граждане, что у нас всё ещё есть недостатки, но не хватает ни дня, ни часу. Вся беда в том, что старый строй повалился в самое бедовое время – перед распутицей и посевом. Но уверен, что засев пустующих помещичьих земель будет произведен по взаимному добровольному согласию. Деревня – поймёт, и спокойно дождётся Учредительного Собрания. Подождите, вот будет монополия и на мыло, и на ситец. Записка: „Какие меры правительство принимает для установления порядка на местах?” Только и мог развести руками: – Мы обращаемся к населению лишь с моральными увещаниями, не прибегая к силе, при новом строе не может быть других мер воздействия. Население само должно понять необходимость порядка. Этим крестьянам в шинелях и Шингарёву видно так разно с разных сторон. Почему до сих пор не прекращены купля, продажа и залог земли? Объяснить им, что возникнет паника в финансовом мире, – они не поймут. Вот – скоро остановим. Вот уже запретили продажу земли иностранцам. А лес?? – почему рубят лес?… И за это всё перед ними отвечает министр земледелия… Они жаждут свои соседние леса получить себе на порубки, но леса надо оставить в руках государства, иначе их не сохранить. Как укрепить эту мысль в сознаньи народа? Деревня не может вести правильного лесопользования. Лесное хозяйство мало доходно, а вырубишь – не остановишь песков. Им – и уже не им (где это? а, в тот же день к вечеру, на съезде лесопромышленников): нам нужно 5 миллионов кубических саженей дров для одного железнодорожного сообщения и промышленности. Иначе всё у нас остановится. Поэтому неизбежна усиленная порубка лесов. И только лесной экспорт может дать нам средства для внешней торговли. Но, господа, надо же рубить не близко лежащие леса, у самых дорог и сплавов, – а мы уже там вырубили вперёд до 1925 года. Берите глубже! (А они отвечают: тогда ничего не успеем; и застрахуйте от убытков, от крестьянских выступлений против рубки…) От речи к речи, каждая неизбежна, нельзя отказать, от совещания к совещанию просто качает, шофёр куда-то привёз, трибуна, яркий свет, сотни слушателей, из-за юбилея 1-й Думы особенно много кадетских собраний. В Александровском лицее один раз, и второй раз: |
| Позиция «ни то ни сё» в этом вопросе, по моему разумению, лежит и в основной сентенции Юрия Любимова из романа о «Таганке»: «Художник всегда должен быть в оппозиции к государству»! Но ведь это сродни морали вора в законе, который не должен признавать власть и сотрудничать с государством, работать на производстве. Но должен воровать и присваивать себе то, что произведено в государстве другими, лояльными к нему. Криминальный мир, сидельцы таганского узилища как будто бы сакрально передали после сноса тюрьмы в этом московском «месте силы», где, возможно, и было настоящее место судьбоносной для Руси Куликовской битвы, свой настрой и свои темы созданному на Таганской площади новому театру. Припоминаете припев грустной песни её заключённого?: Таганка, все ночи полные огня, Таганка, зачем сгубила ты меня? Таганка, я твой бессменный арестант, Погибли юность и талант В твоих стенах! Разве не показывает автор романа принципиальное неприятие Любимовым советского государства, сарказма его в отношении трагических нелепиц «новой России»? Образ государства-тюрьмы , которая губит людей и таланты, мешает творчеству был воспринят и Любимовым, и его труппой. Достаточно вспомнить его режиссёрскую трактовку первой на этой сцене блестящей постановки пьесы Бертольда Брехта «Добрый человек из Сезуана», или «блатной» цикл поэзии Высоцкого, его песню «Эй, шофёр, вези — Бутырский хутор, где тюрьма, да поскорее мчи!». И все же, не власть, не гениальные одиночки, не везение, а народ наш многонациональный: удалой и бойкий, и в разных испытаниях стойкий, хотя наивный и простой — гарант существования России. Настолько привык он выживать в самых сложных условиях природного и социального бытия и так ценит свою Родину, что перемыкает и преодолеет всё: и холод студёный, и чиновничий беспредел, и капиталистические порядки, и бандитские налёты, и вооружённые иностранные нашествия. Ему бы только воли, хлеба, культуры и уважения побольше! Россию не раз пытались убить. Не убили. И не убьют, если сама она не впадёт в грех национального самоубийства, как это почти случилось в отечественной политической истории в 90-е годы и в частном случае с Театром на Таганке. |
|
|
