| Тягостным потом: крута, высока и длинна к ней дорога, И трудновата в начале. Но если достигнешь вершины, Легкой и ровною станет дорога, тяжелая прежде. (3) «Тесен и узок путь Господень» и «лишь для употребляющих усилие Царство небесное». Вот почему Господь и говорит нам: «Ищи и найдешь» , если будешь держаться царского пути и никогда не уклонишься с него. ( 6 , 1) Поистине, великая плодоносная сила заключена даже в малом семени учений, содержащихся в этой книге; по слову Писания, она — «как питающий всех полевой злак» . (2) Следовательно, если наши заметки названы Строматами, то такое наименование вполне подходит их содержанию, ибо речь в них и вправду идет о весьма разнообразных предметах, наподобие жертвенных приношений, в которые, по словам Софокла, входили (3) … шкура овцы и вино, аромат и отборные гроздья, плоды разнородные, масло могучей оливы и чудные соты, труды золотистой пчелы. ( 7 , 1) Так и в наших Строматах, как у садовника из комедии Тимокла , произрастают «смоквы, оливки, сушеные винные ягоды и мед с плодоносного поля». (2) Эта–то плодоносность поля заставляет хозяина произнести следующее: «Ты верно имеешь в виду не поле, а оливковую ветвь, увешанную жертвенными плодами (ei)resiw/nhn)». (3) В самом деле, ведь был у афинян обычай петь пред храмом стихи такого содержания: «Приносит ветвь оливы и смоквы, и сытный хлеб, и медовую чашу, и масло для умащения кожи». (4) Подобно веяльщику, отделяющему зерно от мякины, наш читатель также должен почаще пропускать пшеницу сквозь решето и очищать ее от сора. ( 8 , 1) Большинство людей в своем непостоянстве и неразумии походят на переменчивую погоду. (2) Много недоверие блага приносит и вреда доверчивость. (3) А Эпихарм говорит следующее: «Не пренебрегай недоверчивостью, ибо она — основа благоразумия». (4) Однако недоверие к истине ведет к смерти, равно как вера в истину — к жизни. И наоборот, верить в ложь, а истину отвергать — это верный путь к гибели. (5) То же самое следует сказать о воздержании и невоздержности: первое — это дело жизни, а второе — смерти. |
| — Держи ее, останови ее, отрезай ей путь! Бегите, ребята, бегите! — кричал Дэн, мчась за ней во всю прыть, так как она была любимой олдернейской коровой мистера Баэра, и Дэн боялся, что, если с ней что-то случится, с его пребыванием в Пламфильде будет покончено. Какой это был бег и вопли, и пыхтение, прежде чем корову удалось поймать! Удилища были брошены позади, Тоби почти оттоптал все копытца в этой погоне, каждый из мальчиков был красным, запыхавшимся и испуганным. Они догнали бедную Ромашку в цветнике, где она нашла убежище, измученная долгим бегом. Употребив веревку вместо узды, Дэн повел ее домой, за ним следовала компания очень серьезных молодых джентльменов, так как корова была в ужасном состоянии: она растянула лопатку при прыжке и теперь сильно хромала, в ее глазах был безумный блеск, а ее гладкая шкура на боках была вся мокрая и грязная. — Достанется тебе изрядно на этот раз, Дэн, — сказал Томми, ведя тяжело дышащего ослика за изувеченной коровой. — Да и тебе, ведь ты помогал. — Мы все помогали, кроме Деми, — добавил Джек. — Он и подал эту мысль, — сказал Нед. — Я вам говорил, чтобы вы этого не делали, — вскричал Деми, глубоко расстроенный состоянием бедной Ромашки. — Думаю, старый Баэр выгонит меня. Впрочем, мне плевать, если и выгонит, — пробормотал Дэн, хотя и выглядел обеспокоенным, несмотря на свои слова. — Мы попросим его не выгонять, все попросим, — сказал Деми, и другие согласились, за исключением Стаффи, который лелеял надежду, что все наказание может пасть на одну виновную голову. Дэн только сказал в ответ: " Не волнуйтесь за меня " , но он не забыл о сочувствии приятелей, хотя и сбил их снова с пути истинного, как только явилось искушение. Когда мистер Баэр увидел несчастное животное и услышал всю историю, он сказал очень мало, очевидно из опасения сказать лишнее в первый момент раздражения и досады. Ромашку устроили поудобнее в ее стойле, а мальчикам велели разойтись по комнатам до ужина. Эта короткая отсрочка давала им время обдумать произошедшее, предположить, каким будет наказание, и попытаться вообразить, куда отправят Дэна. |
| Договоры Олега и Игоря достаточно показывают древность сношений Полян Руси с Югом. Всё, что говорится в этих договорах о Руси, должно относиться не только к чужеземной Руси, пришедшей в киевскую сторону, но и к туземцам – Руси-Полянам; ибо в договоре Олега говорится о возобновлении бывшей между христианами и Русью любви. Это бывшая любовь конечно существовала между славянскими племенами и Греками. И не только у Полян, но отчасти и у других Славянских народов, которые чрез посредство Полян имели сношения с Греками. Видно, что они строили лодки и плавали по Днепру, ходили на море не для разбоев, а для мирных сношений: одни ловили рыбу на Белобережье, то есть, у устья Дуная; другие с тою же целью плавали к берегам Тавриды. Некоторые ходили в Царьград на работы и проживали на службе в императорском войске. Очевидно, что эти известия в договоре относились не к одной Прусской Руси, но и к тем, с которыми смешалась эта Русь. В Цареграде жили русские торговцы и, вероятно, торг, который они вели с Греками, был выгоден для последних, когда гости получали от императора – месячину. Договоры Олега и Игоря говорят много об ограждении, как Русских?», так и Греков, в их взаимных сношениях, от порабощения личностей. Отсюда кажется достоверным, что самые войны Олега и Игоря возникали вследствие споров между Полянами в Киеве и Византии: что одним из предметов этих споров?» было то, что торговцы и промышленники попадались в рабство; ибо тот и другой договор стараются прекратить торговлю людьми и обязуют с обеих сторон отпускать и выкупать из плена, как Русских так и Греков в их взаимных делах. Существование гостей у Полян показывает, с одной стороны, значительное развитие экономического быта, а с другой – неравенство в распределении состояния. Уже тогда существовали челядники. Неизвестно, в каком отношении они были к другим сословиям – наёмные или рабы, и на каких началах? У Русских были продажные рабы в Х-м столетии: это видно из Святославовых слов, что из Руси идет шкура, воск и челядь. Таким образом, в числе вывозных русских товаров в Грецию были невольники. Но в договорах Олега и Игоря хотя говорится о беглом челядине, но в то же время дух договоров клонится к пресечению порабощения личностей, так что под челядином можно по-видимому разуметь служителя, убежавшего от договора с господином; ибо выражение поработить, равносильно – убить: аще обращуть Русь кубару греческую втержепу на коем месте, да не преобидит её, аще ли возмет от пен кто что, личеловека поработить, или убьет, – да будет повинен закону руску и греческу. |
| Скверная харчевня под вывеской Черного Кота, у Флорентийских боен. Главные завсегдатаи харчевни – мясники я фальшивомонетчики. Данте и Форезе Донати , Джеммин брат, спутник всех Дантовых любовных похождений за «девчонками». Сидят за пустым длинным столом только на другом конце его уснувший пьяница, опустив на стол голову, храпит. Юркий старичок-хозяин , похожий на мертвого высохшего паука суетясь, подливает вина в стаканы. Данте к нему не прикасается, но Форезе пьет за двоих. – Кой же черт тебя дернул жениться? – спрашивает он, допивая третий стакан. – Не черт, а черти, – дядюшки, тетушки, мамушки, бабушки, – все обступили, заговорили и женили. Лучшее, будто бы, лекарство от любви к чужой жене – своя. Но лекарство оказалось хуже болезни. Только одного искал я всю жизнь – тени, тишины и молчания, – и вот что нашел. Царь Давид перепиливал пленников деревянной пилой, а она меня – добродетелью… – Бедная Джемма! Ты не думай, Данте, я ее потому жалею, что брат, – и чужому было бы жалко. Сколько лет видела, что ты любишь другую, слушала сладкие речи любви, оказанные не ей, а другой! Этого довольно было бы для всякой женщины, даже ангела, чтобы сделаться дьяволом… – Знаю все, не говори… О, тяжко, тяжко вспомнить какую жизнь мы с тобою вели!.. Вещий сон приснился мне однажды: только что выйдя из темного дикого леса, преддверия ада, вижу, будто бы Пантера быстрая, легкая, ласковая, все забегает вперед и заглядывает мне в глаза, преграждая путь, и я уже хочу вернуться назад. Но весеннее утро так нежно, солнце всходит так ясно, и пестрая шкура Пантеры так весела, что я почти не боюсь… Знаешь, кто эта Пантера? – Кто же? – Сладострастная похоть. Похотью сплошной была вся моя жизнь. С девятилетнего возраста я уже любил и знал, к взнуздывает нас Любовь и шпорит, и как под ней мы плачем и смеемся. Кому в бока она вонзает шпоры, тот принужден за новым счастьем гнаться, каким бы ни было оно презренным… Здесь, в похоти, небо с землей, дух с явью уже не борются; здесь бог Любви строит мосты не между землей и небом, а между небом и адом… Самое страшное не то, что я изменял Беатриче с одной из многих девчонок, а то, что я люблю их обеих вместе. |
| Только пел неземную любовь, как начинал петь совсем иную, нечистую. Страшная война противоречивейших мыслей и чувств, высоких, святых и грешных низких кончалась миром, еще более страшным. Пестрая, гладкая шкура Пантеры нежно лоснилась под утренним солнцем, и светлые пятна чередовались с темными так, что смотреть на них было весело. Нравилось мне это смешение светлого с темным, небесного с подземным, – полета с падением. В ласковом мяуканьи Пантеры слышалось: «Бросься вниз с выси духа в бездну плоти, и Ангелы или демоны понесут тебя на руках своих, да не преткнешься о камень ногою твоею»… Вот сердце мое, Господи, вот сердце мое, пусть скажет оно Тебе, чего искало в этом бескорыстном зле – зле ради зла! Гнусно было зло, но я его хотел; я любил себя губить; любил мой грех, – не то, ради чего грешил, а самый грех. Гнусная душа моя низвергалась с неба Твоего. Господи, во тьму кромешную. Сладко мне было преступать закон и, будучи рабом, казаться свободным, в темном подобии всемогущества Божия… Вздрогнув, точно проснувшись, Данте оглядывается на толстую, похожую на огромную жабу, старуху, монну Стригу , которая подкрадывается сзади к Форезе . Тот немного отойдя, шепчется с ней. – Тридцать флоринов за каждую, больше не дам. Думаешь, старая ведьма, что я забыл, как намедни ты нас обманула, выдав одну девчонку за другую, кукушку за ястреба? – Ну ладно, ладно, миленький, торговаться не буду, сам небось прибавишь, как увидишь товар. Этакая девчонка и королю французскому не снилась, пальчики оближешь! Монна Стрига ведет Данте и Форезе по крутой, зловонной лестнице, в верхнее жилье, где ждут их, на площадке, две монахини в черных рясах и низко на лица надвинутых куколях. В дверь направо входит, с одной из них, Форезе , а с другой, налево, Данте. Низкая каморка на чердаке, где пахнет мышами и затхлою сыростью. В темной глубине комнаты – такая же двуспальная постель, похожая на катафалк, как в доме Алигьери. Скинув черную рясу и куколь, печальная монахиня превращается в веселую девочку, как темная куколка в светлую бабочку. |
| Также скользко, также с непривычки захватывает дух. Что за пестрота валит навстречу! Русские бабы рядом с бедуинами, турками, монахами разных сортов, в черных и рыжих одеждах. Куча овец прижалась недвижимо к одной лавке и неизвестно чего дожидается чтобы двинуться дальше. Никто этого не видит, никого это не беспокоит. Заболтался, видно, с кем-нибудь, или пропал по какому-либо своему делу их погонщик, чумарзый из чумарзых парень, с лицом, грудью и руками цвета пережаренной говядины. Сырая верблюжья шкура протянулась поперек улицы, и живой верблюд идет себе, покачиваясь из стороны в сторону, мнет своею тяжелою ступней одежду своего брата, который тоже прохаживался тут не раз при жизни и топтал шкуры старшего верблюжьего поколения. Обычай распяливать таким образом это добро по улицам, для проветриванья и вывяливанья, восходит к весьма далеким временам. Дальше – арбузные и дынные корки выброшены из дому, вместе со всяким сором, преют и попираются тут ногами различных скотов, заодно с верблюжьими шкурами. Горящие уголья вытрушены на середину мостовой, и никому нет до них дела, хоть искры треща летят во все стороны. Патриархальное, дивное существование! Люди, живущие и бродящие там, имеют, по-видимому, особое понятие о порядке и чистоте, нежели все другие. «Летят искры и дымит: ну, так я обойду! Собака лежит свернувшись кренделем: и ее обойду, не то ударю палкой; взвизгнет она и ляжет снова направо или налево, вот и все!..» Валит толпа обыкновенно серединой улицы. Один задевает бесцеремонно другого и, конечно, не извиняется. Слова: «извините! виноват!» и тому подобные не существуют на языке чумарзых. Иди как знаешь. Зацепили, ну и ты зацепишь, эка беда! Крик неимоверный! Валящий народ отзывается по преимуществу пустыней, припалом солнца, какого мы не знаем. Лица – сущие кирпичи, что называются «железняками», от того, что перележали чересчур в огне и кое-где отливают синеватым блеском полированного железа. Эти ребята не могут не разговаривать во все горло. В лавках, пестреющих более всего местным товаром: гирляндами четок всевозможных сортов, перламутровых й других крестиков, тростей с Иордана и с Синая, – в этих лавках вечный шум и споры. |
| Софи и Поль мгновенно исчезли, они побежали прямо через заросли травы и через лес. Мама кричала им вслед: «Не бегите через заросли — трава мокрая, не бегите через лес — уколетесь!». Они не слушали и очень быстро добежали до изгороди. По большой дороге Ламберт вел небольшого, но очаровательного ослика. — Ослик! Ослик! Какое счастье! Спасибо, Ламберт! Спасибо! — кричали дети. — Как он красив! — восхищался Поль. — У него очень добрый вид, — радовалась Софи, — пойдем скорее, покажем его маме. ЛАМБЕРТ — Господин Поль, садитесь на осла, а мадемуазель сядет за вами. Я подержу его за холку. СОФИ — А если мы упадем? ЛАМБЕРТ — Что вы, мадемуазель! Никакой опасности нет, я буду идти рядом. Мне его продали, как очень кроткую скотинку. Ламберт помог Полю и Софи сесть на осла, а сам шел рядом. Так они и подошли под окна г-жи де Реан, которая увидев их, спустилась разглядеть осла. Ослика повели в стойло. Ламберт засыпал ему овса. Детям очень хотелось посмотреть, как он ест, но пора было уже самим идти переодеваться к обеду и пришлось оставить ослика с лошадьми до утра. Назавтра и в последующие дни ослика запрягали в маленькую тележку для собачьей упряжи и привозили на нем землю, цветочные горшки, песок, — все, что было нужно для сада. Поль научился запрягать и распрягать его, чистить, расчесывать, кормить и поить. Софи ему во всем помогала и вскоре все делала почти так же хорошо, как ее кузен. Г-жа де Реан купила уздечку и красивое седло, чтобы дети могли ездить на нем верхом. Первое время их сопровождала няня, но вскоре, когда г-жа де Реан убедилась в кротком нраве животного, она разрешила детям ездить самим, запретив только выезжать за пределы парка. Как-то раз Софи сидела верхом на осле, а Поль его подгонял прутом. — Ты делаешь ему больно, перестань! Не бей его! — попросила девочка. ПОЛЬ — Но если я его не подгоняю, он не идет. А прут у меня такой тоненький, что я не причиняю ему боли. СОФИ — А что, если его не подгонять прутом, а колоть шпорами? ПОЛЬ — Нелепая мысль. Во-первых, у тебя нет шпор, а во-вторых, шкура осла такая грубая, что он не почувствует твоих шпор. |
| Прав Антон Крайний (не за эту ли правоту неосторожную его и невзлюбили так?), когда утверждает, что современные русские писатели — не столько писатели, сколько описатели. Писать — трудно, описывать — легко. Чтобы писать, надо переживать, сознавать, страдать; чтобы описывать, надо только ясно видеть; а ясновидение и есть уже первое данное всякого таланта. Будь просто талантлив, ясновидящ; не пиши, не трудись, не страдай, не думай, не бойся, — главное, не бойся и не думай, — а бездумно и безбоязненно описывай то, что у тебя перед глазами мечется, — и благо тебе и твоим читателям. «Писатель пописывает, читатель почитывает»—и оба друг другом довольны. Да и какая польза в думанье? От Гоголя до Л. Толстого и Достоевского сколько передумано, а в русской жизни существенно лучше не стало. Ведь не думающего «старого порядка» не проймешь никакими думами. Думай, не думай — все будет по-прежнему. И во всяком случае на наш век хватит. Зачем же себя изнурять? Выше головы не прыгнешь, плетью обуха не перешибешь: обух неперешибаемый — русская жизнь, плеть — русская литература. Оглупела она или, вернее, оглупила себя, вытравила сознание и совесть, потому что мука сознания, мука совести сделалась чрезмерною, убийственной. Думать — не жить; жить — не думать. Русская литература оглупила себя, чтобы жить. Началось оглупление не с литературы, а с жизни. В последнее время русская интеллигенция как будто устала до смерти быть собою, т. е. сознанием и совестью русского общества, и в смертельной усталости потянулась к своей вечной противоположности — к бессознательной, безобщественной и опять-таки, что греха таить, бессовестной обывательщине. Соль земли устала быть соленою, забыв страшное слово: «Соль — добрая вещь, но ежели соль не солона будет, чем вы ее поправите? Ни в землю, ни в навоз не годится; вон выбрасывают ее». В оправдание русской интеллигенции можно сказать, что с одного вола двух шкур не дерут. А что одна шкура содрана 1905 годом — в этом нет сомнения. Как бы то ни было, но утратив, не по своей воле, шкуру верхнюю, русский интеллигент начал уже сам, для собственного удобства сбрасывать и шкуру нижнюю; начал линять, как пушной зверь линяет по веснам, превращаясь в русского обывателя, существо бездумное и беспечное, у коего сложные идеологии заменяются коротенькою житейскою мудростью: день да ночь — сутки прочь; выше лба уши не растут; а главное, опять-таки: плетью обуха не перешибешь. |
| Каждый охотник имеет: за кушаком на ремешке, в кожанном чехле, нож для снимания шкур с убитых зверей, а на другом ремешке кожаный мешечек, или «кисет» с пулями, в кармане рог с порохом, далее – одну малицу, один кафтан, от 3 до 5 перемен белья и по крайней мере 2 пары бахил с голенищами, доходящими до половины бедер. Бахилы делают из тюленьей кожи, которая гораздо дольше выдерживает влияние морской воды, чем кожа домашних животных. У бахил нет каблуков и толстых подошв как у сапогов; подошва у бахил вшивается одной дратвой без шпилек и гвоздиков, одним словом, бахилы – это просто кожаные чулки, которые шьются по изнанке и потом готовые выворачиваются (как перчатки или рукавицы) на лицевую сторону. Для каждой большой шлюпки полагается: компас, брезент, или по местному выражению «буйна», которым покрывается весь верх шлюпки для защиты от снега, далее – 1 оленья шкура, одно большое одеяло из бараньих шкур, 1 топор, 1 запасной киль и один рубанок для обделывания его, три больших багра (крюка) для приставанья ко льду и для отталкиванья от него, две мачты, 2 паруса, не менее 4 весел и один небольшой ворот. Последний служит для того, чтобы вытаскивать из воды на лед тяжелую, всегда более или менее нагруженную шлюпку. При помощи ворота, укрепляемого на льду, это вытаскивание очень легко, тогда как усилиями одних рук – очень тяжело и часто совершенно невозможно. Каждый «карбасок» имеет 2 весла, один крюк и одно «кутило» (другое, запасное кутило, хранится в большой лодке). Кутило – это железный стержень с одного конца насаженный на палку, аршина 1 1/2 длины, а с другого оканчивающийся острием с отворенным тоже острым зубцом как у удочки, одним словом это гарпун, или острога. К такому гарпуну прочно прикрепляется бичевка, сажень в 12 длины, которая другим своим концом привязывается к карбаску. К довершению всей обстановки промышленников остается сказать еще об их кухонных принадлежностях, которые крайне немногочисленны и несложны, а именно: дрова, одна или 2 ручных пилы для перепилки их, глина и широкое, неглубокое корыто аршина 1 1/2 длины и четверти 3 ширины для устройства своеобразнаго очага, 1 большой широкий столовый нож для разрезывания сайды, другой нож, с 2 ручками, для разрезывания хлеба, не менее 8 деревянных ложек, деревянная чашка и при ней 2 деревянные лопатки – одна толстая и тупая заменяет пестик, другая полукруглая, острая при некоторых поваренных приемах служит ножом и, наконец, три котла – один полутораведерный, (принадлежащий непременно артельному старосте) для приготовления 1-го кушанья, другой полуведерный для варки каши и третий одноведерный для добывания пресной воды из снега. |
| Лично мне, чисто в визуальном плане, больше всего понравилась фотография Елены Аносовой про медведя-шатуна. В ней меньше всего украшательства и очень хорошо передана атмосфера события. В остальных картинках я много где вижу декоративность, а здесь очень непосредственный взгляд. Категория «Повседневная жизнь», второе место в номинации «Фотоистория». Шкура медведя-шатуна, напавшего на жителей дома на севере России. Медведь задрал сторожевых собак и проник в дом через окно. Семья забралась на крышу и до утра ждала спасателей Фото: Елена Аносова — Категория «люди» — о ком она? Кто сегодня герой в объективе? Можете ли составить общий портрет героя и как он трансформируется от года к году? — В людях сегодня ищут либо символику, либо что-то странное. Первое место заняла история про то как потомки корейских эмигрантов в Мексике отмечают 90-летие одного из них. И что мы видим? Две спины в бассейне и стена. Второе место – «мучные войны», третье – американские регбисты. Нас привлекают не страхом, а показывая какие люди странные. Обычных людей показывать не интересно, интересно показывать фриков, тех, кого мы не видим или не знаем. Так всегда было, ничего не изменилось. В журналистике ставят во главу угла новизну. — Категория «Природа» — глоток воздуха. Что и как надо было снимать, чтобы победить? Правда ли, что фотографы месяцами сидят в кустах, на деревьях, в болотах или это необязательно, чтобы сделать шедевр? — Да, здесь все зависит от работы фотографа. Снимать природу – работа адская. Есть какие-то редчайшие случаи, когда человек случайно делает удачную картинку: случайно остановился ночью в дороге, случайно взял с собой камеру и случайно сделал прекрасный кадр, но по факту это ситуация с миллионом обезьян и пишущей машинкой. А в реальности ничего не произойдет просто так. Это огромная работа, много, иногда тысячи часов, проведенных за наблюдением. Работа посложнее, чем настоящая охота, потому что получить картинку сложнее, чем подстрелить зверя. Поэтому посвященность этой тематике требует огромного труда, большого набор специфических знаний и очень специфический набор фототехники. |
|
|
