| Кара-Баш стал самым большим и самым сильным псом в своре. Силой и смелостью он был в свою родную мать. А от приёмной матери — овцы — он унаследовал слепую преданность стаду. На лето чабаны опять пригнали отары на горные луга. У овец начали родиться ягнята. Родился ягнёнок и у приёмной матери Кара-Баша. Кара-Баш до сих пор помнил свою приёмную мать и отличал её в стаде. И она позволяла ему обнюхивать своих ягнят. Барс не оставлял кочёвку в покое. Он с каждым годом всё больше узнавал человека и все больше наглел. Барс напал ночью, когда ружья чабанов были для него не страшнее простой палки. Заблеяли, заметались в ужасе овцы, остервенело залаяли псы, со стуком покатились камни. Чабаны палили из ружей в тёмное небо и орали на все голоса. Утром увидали: на дне оврага лежал Кара-Баш. Рядом стояла овца. Жёлтая шкура пса была красной. Он лежал на брюхе, уткнув морду в лапы. Овца стояла рядом и толкала его мордочкой в бок. Под передними лапами Кара-Баша лежал помятый барсом ягнёнок. Он был жив, но голова его плохо держалась на тонкой шее. Пёс прикрывал его своим телом. Недалеко за кустом скрючился мёртвый барс. На белом горле его расплылось большое красное пятно. Он уже застыл. Кара-Баш был плох. Вытек глаз. Разорвана губа. Прокушена и сломана нога. Вся шкура исполосована глубокими рваными бороздами. Чабаны хотели пристрелить Кара-Баша, чтобы не мучился, но старик чабан не дал. Он взялся его выходить. Как когда-то в детстве, он стал поить его овечьим молоком. Собаки зализали ему раны. И Кара-Баш выжил. Разговоры, разговоры — нет им конца! Уж и петух прокричал. Странно слышать петушиный домашний голосок тут, среди диких гор. Чабан положил уголёк в самодельную трубочку и засопел. — Якши собак! Хорош собак! — говорил он, пуская дым и щурясь в угол, где спал обезображенный пёс. Кара-Баш спал неспокойно. Он то взвизгивал, то вдруг начинал сучить лапами. Он видел плохие сны. — Другие псы совсем дурной — на чикалку брешут, — жаловался старик. — А Кара-Баш спит — значит, всё спокойно. Красивый собак! |
| Дубинка носила на себе следы частого употребления. Она была из березы и трех футов длиною. Там, где хватался за нее Брэм, она залоснилась и потемнела так, точно была покрыта лаком, весь же другой конец ее был искусан, точно ею били кого-нибудь прямо по зубам. О каких-либо чайниках или кастрюльках на санях не было и помину, не видно было также и никаких других съестных припасов, кроме мяса карибу. К самому носу саней был привязан ремнем пучок хвороста, и из него торчала грозная ручка топора. Из всех вещей на санях Филиппа больше всего заинтересовали шкура белого медведя и ружье. Очевидно, Брэм позабыл о своем оружии или же просто до крайней степени полагался на своих волков. А может быть, он доверял и своему пленнику? На этот вопрос Филиппу хотелось бы ответить утвердительно. Ведь он не имел ровно никакого намерения вредить сейчас Брэму. Даже более того: он перестал испытывать желание и бежать. Он совершенно позабыл о том, что был представителем закона, который требовал, чтобы Брэм был ему представлен во что бы то ни стало, мертвым или живым. Со вчерашнего вечера Филипп уже перестал считать его уголовным преступником. Он был для него вторым Пеллетье и, благодаря именно ему, Филипп пускался теперь в новые приключения, которые захватывали его так, как ни одно выслеживание преступника до этой поры. Не будь этой золотой петли, не почувствуй он трепета, когда держал ее в своих руках, и не произведи она на него такого сильного впечатления, когда лежала при свете от лампы в хижине у Пьера Брео в расплетенном виде, он смотрел бы теперь на этого самого Брэма как на простого преступника и считал бы своим долгом использовать это его ружье. Как бы то ни было, но он был теперь уверен, что волчий повелитель спешил сейчас именно к первоисточнику, откуда появилась эта золотая петля. Разве он не видел собственными глазами, какая в нем произошла сразу перемена, когда он показал ему находку? И теперь, покончив уже с осмотром саней, он перевел глаза на Брэма и его волков и стал задавать себе вопросы относительно направления, которого они держались. Не отправляется ли Брэм прямо на Север к заливу Коронации, где живут одни только эскимосы? Он заметил, что шкура белого медведя была еще совсем новая и что только еще совсем недавно была содрана с животного, которое носило ее на себе. Ясно, что Брэм привез ее с собою с Ледовитого океана, куда теперь и возвращается. И если он едет теперь действительно к эскимосам, то его волки могут покрыть весь путь туда дней в десять; возможно, что и в восемь. |
| Из наставлений Старца и книг святоотеческих он вскоре понял, что монашество есть непрерывающаяся борьба с миром, плотию и диаволом. Понял и твердо усвоил мысль, что он должен готовиться к предстоящей борьбе и скорбям, что благодушное его состояние в конце концов, по закону духовной жизни, должно смениться тяжелой борьбой и что ему должно заранее запасаться терпением, чтобы впоследствии не впасть в расслабление и уныние под бременем искушений. Глава VI Христу убо пострадавшу за ны плотию, и вы в ту же мысль вооружитеся, зане пострадавый плотию преста от греха. ( 1Пет.4:1 ) Когда Николай поступал в Скит, старцу Варсонофию было около 64 лет. Старец часто болел. Силы его заметно убывали. Неоднократно слышал от него Николай жалобы на усиливающуюся слабость. Иногда он так ослабевал, что по нескольку дней не выходил из келлии. И все его жалобы были насыщены любовью и заботой о своем возлюбленном сыне, ученике и будущем преемнике. – Слабеть я начал... Слабеть... Чувствую, что недолго мне осталось жить. Одного прошу у Бога, чтобы встали Вы на ноги, окрепли. Вам надо будет идти на военную службу. Ничего! Пойдете, отслужите, еще больше узнаете, какая на этом чудище-мире шкура. Иногда она бывает красива, переливается разными цветами. Люди бегут, увидя его кажущуюся красоту, а зверь-мир раскрывает свою пасть и пожирает их. А Вы не обманывайтесь этими красивыми переливами. Знайте, что это только шкура. И опять возвратитесь сюда. Хотелось бы мне протянуть еще свою жизнь, чтобы укрепились Вы не только в духовном отношении, но и во внешнем, то есть дать вам рясофор, приуказить и этим утвердить. Желал бы я видеть Вас в рясофоре и мантии, но не знаю, буду ли я жив. Когда Вы получите мантию, к Вам будет приложена царская печать. Тогда уж от Вас будет зависеть – сохранить ее или сломать. Постарайтесь еще при моей жизни утвердиться здесь, что будет после меня – неизвестно... С 1909 года он начал все чаще говорить о приближающейся смерти. У него начали отекать ноги. – Это предвестник более или менее близкого конца. Слабеть я начал. Иногда едва сижу. А туда с чем идти?.. А хотелось бы мне еще пожить. Страшно умирать. Боюсь, что придется мне отвечать за чад моих духовных. Я все думаю, что мало для них делаю, мало забочусь о них. Пока я живу, пока я на этом месте, – Вы будете ровно жить. Через десять лет Вы, конечно, встали бы на ноги, но я не надеюсь, что проживу столько. А после меня Вам придется потерпеть. Вы будете предоставлены самому себе. Вы будете в моем положении, когда так же, как и на меня когда-то, после смерти старца Анатолия, на Вас все обрушится. Поэтому теперь заранее запасайтесь терпением. Но Вы не поколеблетесь! Да... А мне все что-то думается, что я скоро умру. И когда я буду уже лежать в земле сырой, придете Вы на мою могилку, помолитесь по душе моей и скажете: «Да, вот Батюшка действительно любил меня!..» |
| IV 3. Похоть еще отвратительнее изменила облик мужа с помощью одежды, нежели какие–либо опасения матери. Но все же почитается у вас тот, которого должно стыдиться, тот «дубинострелошкуроносец», который весь жребий своего прозвища свел на нет женской одеждой. Столь многое было позволено таинственной Лидии, что Геркулес был выставлен как продажная женщина в лице Омфалы, а Омфала — в лице Геркулеса. Где Диомед и кровавые стойла? Где Бусирис и погребальные жертвенники? Где триждыединый Герион? Палица Геркулеса желала издавать зловоние от их мозгов еще и тогда, когда ее оскорбляли благовониями. В то время как роскошь брала верх, уже удалялась пемзой старая кровь Гидры и кентавров на стрелах, для того, быть может, чтобы после уничтожения чудовищ эти стрелы скрепляли венок. Также и плечи благоразумной женщины или какой–нибудь благородной девы не решились бы войти под шкуру столь большого зверя, если только шкура эта не была размягчена, ослаблена и надушена, что, я думаю, и было сделано у Ом–фалы бальзамом или телином. Полагаю, что и грива претерпела гребень, дабы львиная шкура не обожгла нежную шею. Пасть набита волосами, собственные волосы оттенены среди львиных, спадающих на лоб, — вся поруганная львиная морда заревела бы, если б могла! Немея, если и правда имелся бы у местности какой–нибудь гений, определенно стонала: ведь тогда только она, оглянувшись вокруг, заметила, что// 75 //потеряла льва. Каков же был знаменитый Геркулес в шелках Омфалы, представила Омфала, облеченная в шкуру Геркулеса. IV 4. Но и тот, кто сначала принял на себя труд жителя Теринфа, а после, в Олимпии, перестал быть мужчиной, — кулачный боец Клеомах», битый внутри своей кожи и, более того, достойный венка среди новианских «Фуллонов», — он, по заслугам упомянутый мимографом Лентулом в «Жителях Катины» , как поместил на место следов, оставленных кестами, кольца и браслеты, так и грубую шерсть эндромиды сбросил с себя с помощью одежды из тонкой ткани. IV 5. Следует обойти молчанием Фискона и Сар–данапала, которые, если бы не были известны своей похотью, вообще бы не были иначе никому известны, как цари. Однако следует молчать, дабы и те не возмутились насчет некоторых ваших цезарей, столь же постыдных; чтобы не было вменено с собачьей настойчивостью указывать на цезаря — поистине Суб–нерона, более нечестивого, нежели Фискон, и более изнеженного, чем Сарданапал. |
| Не веря глазам, я сделал несколько шагов вперед. Действительно, передо мною лежала живая, совершенно ободранная лошадь. Она вздрагивала всеми мышцами своего кровавого тела, страшно ворочала воспаленными глазами и скрежетала зубами. Каше-то глухие, дикие стоны вылетали из ее горла. Не помня себя от ужаса, я бросился дальше от этого места. Пораженный неслыханной жестокостью, я инстинктивно шагал, не зная, где и как, и опомнился уже только тогда, когда подошел к воротам дома. У ворот сидело несколько человек. — Что это у вас,— вскричал я,— живых лошадей обдирают? Там, в овраге, лежит живая ободранная лошадь! — А, это ничего,— равнодушно отвечали мне, — у нас тут живодерня. Из деревень сюда ведут лошадей шкуры обдирать. Здесь и склады шкур. Купцы наезжают. — Да как же можно с живой лошади шкуру драть!— вскричал я. — Отчего же? Можно. Легче снимать. Шкура потная, теплая, сама отстаете. Потому что кто же станет с дохлой лошади шкуру драть? Шкура пристанет к костям, ее и ножом не возьмешь, попортишь. А коли с свежей да потной — духом сдерешь”. Но люди не довольствуются и этими мучениями животных. Они впутывают их в свои собственные страшные человеческие бойни, называющиеся войнами. Они заставляют эти кротких существ участвовать во всех зверствах, во всех страшных преступлениях войны. Мучаясь сами, люди мучают, может быть, еще сильнее своих коней в огромных переходах под палящим солнцем, на жестоком морозе, под непрестанным ливнем, в снегах, в песках, в болотах, мучая их грязью, голодом, мириадами слепней и оводов, тяжестью обозов и, более всего, тяжестью главных орудий своих убийств — пушек. И, наконец, наряду с гекатомбами человеческих тел, люди покрывают ноля человеческого братоубийства массами лошадиных тел , растерзанных гранатами, пулями, штыками и саблями, с расстрелянными ногами и спинами, с вывороченными внутренностями… V Я остановился особенно подробно на бедствиях и страданиях лошади, чтобы показать, как преступно относится человек к существу, которому так бесконечно обязано человечество. |
| Когда весть об этом разносится по всему селению, маленькому Фаберу наконец делается понятно, что за подвиг совершил пономарь, и он объявляет, что ему очень лестно назвать его своим зятем. В пятницу вечером, побывав на пирушке у пономаря по поводу удачной охоты, а потом на обручении в доме у органиста, майор Андерс Фукс возвращается в Экебю. Он едет с тяжелым сердцем: его не радует ни то, что давнишний враг его наконец повергнут, ни великолепная медвежья шкура, которую подарил ему пономарь. Может быть, он печалится при мысли, что маленькая, изящная юнгфру будет принадлежать другому? О нет, не это печалит его. Его удручает то, что старый одноглазый лесной владыка убит, а ему так и не довелось выстрелить в него серебряной пулей. Он добирается до кавалерского флигеля, где кавалеры сидят у огня, и, не говоря ни слова, расстилает перед ними медвежью шкуру. Не подумайте, что он поведал им о своем приключении. Лишь много времени спустя кое-кому удалось добиться от него правды, как все произошло на самом деле. Но он никому не сказал, куда скряга пастор из Брубю прятал свои сокровища, и тот, быть может, так никогда и не обнаружил пропажи. Кавалеры внимательно разглядывают шкуру. — Хороша шкура, — говорит Бейренкройц. — Интересно, что заставило этого малого пробудиться от зимней спячки? Или, может быть, ты подстрелил его в берлоге? — Он был убит в Бру. — Он все-таки не такой крупный, как наш медведь с Гурлиты, — замечает Йёста, — но, впрочем, и этот не маленький. — Нет, будь он одноглазым, — говорит Кевенхюллер, — я непременно подумал бы, что ты убил самого старика, но ведь у этого на шкуре нет никаких следов ран, так что это не наш медведь с Гурлиты. Фукс проклинает себя за глупость, но затем на лице его вновь сияет улыбка, отчего оно даже хорошеет. Выходит, значит, что от того выстрела убит не их большой медведь со скалы Гурлита! — Господи боже, как ты милостив! — восклицает он, благоговейно складывая руки. Глава девятая АУКЦИОН В Как часто нам, молодым, приходится удивляться рассказам стариков. |
| Трудно объяснить почитание классов животных. Может быть, и то обстоятельство, что известное животное служило символом какого-либо божества, полагало табу на этот класс животных и делало их тотемом. Почитание отдельных особей, думается, объяснить легче. Вот как выбирали и чтили крокодилов в Фивах и Шаду. Жрецы, „выбрав самого красивого крокодила, кормили его и приучали есть из рук, они вдевали ему в уши золотые и эмалированные серьги и надевали браслеты на передние лапы“ (Геродот 11, LXIX). „Наш хозяин, взяв с собой пироги, жареную рыбу и питье, приготовленное из меду, отправился вместе с нами к озеру. Животное лежало на берегу; жрецы подошли к нему, двое из них разинули ему пасть, а третий сунул в нее сначала пироги, потом жаркое и затем влил питье, после чего крокодил погрузился в воду и вышел опять на том берегу. Когда вслед затем другой иностранец явился с такими же приношениями, жрецы обошли озеро и, подойдя к крокодилу, таким же путем всунули ему яства“ (Страбон, кн. XVII гл. I). Позволительно думать, что такой крокодил рассматривался просто-напросто как живой идол бога. Приобрести такого идола было легче, чем сделать искусственный, но зато служить ему было труднее, чем истукану. Сделав животное своим идолом, жрецы представляли то же, что всегда предполагалось по отношению к идолам: что божество избранное существо сделает вместилищем своей особенной силы, через него будет давать предзнаменования и указания, и вместе это избранное существо будет связью, утвержденной между богом и людьми, средой, через которую первый будет вступать в общение со вторыми, и через которую вторые найдут легчайший и ближайший доступ к первому. Почитание богов под животными формами, несомненно, стоит в связи с культом животных. Может быть, некоторые особенные свойства животных – свойства, казавшиеся магическими и божественными, – побуждали почитать животных и вместе с тем представлять в их образе богов, чтобы указать, что этим богам в высочайшей степени присущи силы и свойства этих животных. Говорят, скарабей почитался потому, что его лапки имели 30 суставчиков, т. е. столько же, сколько дней имеет месяц. Это сближало скарабея с божеством времени и вместе для божества подсказывало форму скарабея. Робертсон Смит изображение богов в виде животных выводит из обычая покрывать статуи богов шкурами священных животных. Так, статую фивского бога покрывали шкурой священного козла. Сначала такую шкуру набрасывал на себя жрец, но потом ее стали налагать на божество. Текст Геродота позволяет допустить, что существовал переходный период, когда шкура животного набрасывалась не на жреца, но на изображение какого-либо присутствующего божества. Но эта гипотеза не решает вопроса, потому что вопрос прежде всего заключается в том – почему то или другое животное или его шкура ассоциировались с тем или иным божеством? |
| Вспомнил еще он, с какой ненавистью и брезгливостью смотрели солдаты на самострела. Мальчишку жалели, его – нет. «Шкура! – говорили. – Ну и шкура! Всех хотел перехитрить». А он, Гуськов, чем лучше других? Почему они должны воевать, а он кататься туда-обратно – вот как рассудят, вот что поставят ему в вину. На войне человек не волен распоряжаться собой, а он распорядился, и по головке его за это, ясное дело, не погладят. В Иркутске, растерянно бродя по вокзалу, он столкнулся с глазастой, пронырливой бабенкой, которая согласилась взять его на ночевку и привела к себе, далеко за город, в предместье. Она же сама, без подсказки догадавшись, что солдатик не знает, куда себя пристроить, подтолкнула его наутро к немолодой уже, но чистенькой, гладенькой немой женщине по имени Таня. У Тани он просидел в оцепенении и страхе весь день, все собираясь подняться и куда-нибудь, в какую-нибудь сторону двинуться, просидел так же другой, а потом и вовсе застрял, решив, что ему лучше переждать, пока его окончательно потеряют и дома, и на фронте. У немой на краю предместья стояла своя избенка. Работала Таня уборщицей в госпитале, бегала туда на дню два раза – рано утром и вечером – приносила с собой завернутые в тряпицу нарезанные ломти хлеба, а в стеклянной баночке – кашу или суп. Хорошо еще, что ей не надо было ничего объяснять, не надо было вообще разговаривать; как по заказу, на удивление удобно и удачно ему подвернулась женщина, у которой бог отнял слово. Сказать ему нечего было даже самому себе. Порой, забывшись, он не понимал, как, почему здесь очутился, что его сюда привело, затем вдруг начинал видеть каждый свой шаг к поезду и каждый свой час в поезде до того близко и ясно, что скребло, надрывая душу. Он все еще был не в состоянии прийти в себя от случившегося и то подолгу сидел неподвижно, с пустым лицом, уставившись в одну точку, то срывался и принимался вышагивать, стараясь унять навалившуюся боль; избенка от его тяжелых шагов сотрясалась, а он все метался и метался из угла в угол и никак не мог успокоиться. Он как-то враз опостылел себе, возненавидел себя, хорошо понимая, что в том положении, в каком он оказался, хлопот с собой не оберешься. |
| Крокодил с опаской взял дудочку в пасть, сжал ее зубами, но дунуть не успел. Дудочка преломилась пополам, как соломинка. – Я же говорил, что не могу быть добрым, – снова заплакал крокодил. – Нет, можешь, но тебе нужен большой и крепкий музыкальный инструмент, – прощебетала птичка и снова улетела. Крокодил устал ждать и нырнул в реку, чтобы поохотиться. Тут послышался щебет птички, и крокодил вылез обратно на берег. Возле птички на берегу стоял человек с большим барабаном. Увидев крокодила, человек испуганно попятился. – Не бойся, человек. Этот крокодил станет добрее, когда научится играть на барабане, – прощебетала птичка. Человек положил барабан на землю и сказал: – Я лучше пойду, пока он не научился. Вы просили крепкий музыкальный инструмент. Этот барабан сделан из пустого ствола железного дерева, а сверху на него натянута крепкая шкура буйвола. Это самый лучший барабан нашего племени. Если он научит крокодила доброте, люди обрадуются. Говоря это, человек с опаской пятился назад от реки, пока совсем не скрылся в зарослях. – Видишь, крокодил, как все тебя боятся, – укоризненно прощебетала птичка. – Скорее бей в барабан, и тогда из барабана выскочат песенки. Крокодил попытался дотянуться до барабана своими лапами, но они были слишком короткими, и размахнуться ими было невозможно. Тогда крокодил взмахнул головой и ударил по барабану зубами. Шкура буйвола разлетелась в клочья, и железное дерево треснуло. – Нет, никогда мне не научиться доброте, – вздохнул крокодил. – Научиться доброте можно всегда. Тебе нужен не крепкий инструмент, а подходящий, – упрямо прощебетала маленькая птичка и улетела. Прошло много времени. Крокодил уже забыл про птичку и про доброту. Он так и остался кровожадным и злым зверем, которого все боялись. Но однажды крокодил вылез на берег и увидел там большой ящик. На нем сидела знакомая птичка. Она весело прощебетала: – Крокодил, тебе посылка. – Я еще ни разу в жизни не получал посылок. Что там? – заволновался крокодил. – Открой, и все поймешь. Только осторожно, – ответила птичка. |
| Так, что же волновало этого человека? Он дошел снайпером до Берлина. И вот он меня спрашивает: «Ты историк», — кричит, а я держусь, чтобы не упасть. «Да», — говорю. Он спрашивает: «Вот годы идут туда, а как это годы идут обратно?». Скажите, почему вас это не волнует, как это время поворачивается в другую сторону, а первобытного человека это волнует? Я скажу, почему. Потому, что у этих людей был отсчет времени по солнцу, которое катится по телу человеческому: три дня — на большом пальце ступни, потом продвигается по ступне, поднимается к колену, к бедру, плечу, макушке, а по другой половине тела скатывается. Время в виде солнца катится по человеку туда и обратно, вот почему он задает этот вопрос. То есть эта архаическая культура хорошо ориентирована в повороте времени, пространства, бытия, чтобы, повернув реальность, выщипить из нее нужную какую-то ценность. Ханты тоже охотники, ближайшие родственники венгров. В XI-oм веке венгр-католик проповедовал у них на венгерском языке, и они его даже понимали. Жили они где-то около Прибайкалья, кочевали, а потом волей судеб были задвинуты в Сибирь. Кстати, очень развитый народ, все эрмитажное искусство — это оттуда, из капища языческих хантов и манси. Когда они убивают медведя, они питаются этим мясом. Знаете, какой у них выход логический? Они говорят, что шкура — это предок. А вот мясо — это не предок, его можно есть. Это выворачивание наизнанку, поворот мысли — специфика этого архаического мышления. И они великолепно выходят из этой ситуации. Есть оболочка, есть содержимое и так далее. Это прекрасно исследовал Клод Леви-Стросс, обращайтесь к нему, он это все пропахал до меня. А значит, нужно это нутро, которое невидимо, сделать видимым и тогда можно этим питаться. Вот эта штука: сделать видимое невидимым, — очевидно, это и легло в историю театра. И человек, добывающий мясо из шкуры медведя, творит уже первый спектакль. Есть интересный обычай на Кавказе, который меня очень интересует, связанный с культом быка, с культом шкуры. |
|
|
