| К утру они должны быть уже на передовой. Майор приказывает мне просмотреть и подготовить дорогу для них. Придется подорвать две железнодорожные платформы, загораживающие дорогу у шлагбаума. Посылаю туда Лисагора и Агнивцева. Трое танкистов заходят ко мне погреться — два лейтенанта и сержант, черные, грязные, промасленные с головы до ног. — Поесть ничего нет? — спрашивает старший из них с испещренным шрамами лицом — обгорел, должно быть. — С утра во рту ничего не было… Валега подает на стол остатки именинного зайца. Лейтенанты с аппетитом уплетают его за обе щеки. — Ну как? Воюете? — спрашивают. — Воюем понемножку, — отвечаю я. — Баков до сих пор не взяли? — Баков не взяли. Голыми руками не очень-то… Танкисты пересмеиваются. — На нас надеетесь? — А на кого ж? Без техники все-таки… Лейтенант с густой, небритой, чуть не до глаз бородой смеется. — А знаешь, где эта техника только не перебывала? — По машинам видно, что поработали основательно. На Юго-Западном были? — Ты спроси, где мы не были. — Под Харьковом были? — Под Харьковом? А ты что, был там? — Был. — Непокрытую, Терновую знаешь? — Еще бы. Мы там в наступление шли. — Тоже мне — шли… Из-за вас, пехтуры, и Харьков прозевали. Мы на Тракторном уже были… Зайца нет больше? — Весь. Шкура только осталась. — Жаль. А то спирт у нас есть… — А мы сообразим чего-нибудь. Я посылаю Валегу к Чумаку. — Скажи, чтоб приходил. И закуску тащил с собой. У вас сколько спирту? — Хватит. Не беспокойся. Валега уходит. Сержант тоже. — А вы как боги живете, — говорит лейтенант с шрамами, указывая глазами на толстого амурчика на зеркале. — Как паны… — Да, на жилплощадь пожаловаться не можем. — И книжечки почитываете. — Бывает. Он перелистывает «Мартина Идена». — Я уже и не помню, когда читал. В Перемышле, что ли? В субботу перед войной. Читать, вероятно, уже разучился, — и смеется. — После войны придется заново учиться. Потом приходит Чумак. Заспанный, почесывается, в волосах пух. — Инженер называется… Посреди ночи водку пить… Придет же в голову. На, бери. |
| У алтайцев северных рубаха гораздо длиннее и делается из пеньки 119 ; на халат (кендырь 120 ) употребляют большей частью толстый холст (рядной); воротник халата непременно вышит разноцветной шерстью. Головы у черневых татар Кузнецкого округа покрываются или картузами, или шапками с остроконечной втульей и высоким околышем; женщины шапок не носят, а повязываются платками, завязывая концы на затылке; в девичьих косах, кроме пуговиц, встречается стеклярус, бисер и маленькие, с наперсток величиной, колокольчики, возвещающие издали о шествии франтихи. Все кочевые инородцы, раз надев рубашку, никогда ее не моют и не снимают до тех пор, пока она не изорвется в ленты. Оседлые инородцы, исключая женщин в Кузнецком округе, носят костюм русский. Телеутки Кузнецкого округа отличаются синими и, преимущественно, красными чулками, а зимою высокими красного сукна острыми шапками. Кочевые инородки вместо траура носят наизнанку вывороченные шубы. Жилищами южных алтайцев служат обыкновенно войлочные юрты или конические шалаши, прикрытые корой лиственницы. Войлочная юрта красивее и предохраняет лучше от воздушных перемен, чем крытая древесной корой. Южный алтаец любит простор, и потому аулы (селения) их состоят не более как из трех-пяти юрт, принадлежащих ближайшим родственникам. В средине аула, на том месте, где ночует скот, бывает непросыхающее навозное болото. Внутри алтайской юрты грязно и поразительно бедно; нет того обилия деревянной мебели, раскрашенных божниц, деревянной и медной посуды, какие встречаются в монгольской юрте, или тех красных юфтовых сум и обитых жестью сундуков, которыми любят обставлять переднюю часть юрты киргизы. Дверью юрты служит шкура животного или кочма; пол выстлан бобовидным пометом мелкого скота; против дверей у стены навалено несколько мешков с разным имуществом. Среди юрты находится очаг, на котором поддерживается и зимой и летом, и днем и ночью неугасаемый огонь. Дым поднимается вверх и уходит в оставленное в центре юрты отверстие, конечно в то же время расстилаясь и по внутренней части юрты; от постоянного дыма вся внутренность юрты, а равно вещи и лица, в ней находящиеся, бывают закопчены. Непривычному человеку после ночи, проведенной в юрте, долго нельзя открыть глаз на свежем воздухе от сильной рези; даже и у привычных к дыму алтайцев весьма много больных глазами. Вокруг огня на корточках помещаются полунагие хозяева юрты с совершенно уже нагими роющимися в теплой золе детьми и посторонние, если есть; тут же, в юрте, помещается и молодой скот – ягнята и телята; некоторым членам семейства приходится спать ночью, прислонившись к теплой спине бычка. В юрте находятся и все вещи незатейливого обихода алтайца: грубые идолы и амулеты, ружья, капканы, кухонная посуда, конская сбруя и прочее. |
| Геннадий Попов Орел Три молитвы Без веры нация – толпа... Иеромонах Роман 1. Грешная – перед иконами Нам та дороженька заказана И не поставлена свеча... Ю. Кузнецов Полчетвертого – волчье время: Племя чертово – ногу в стремя. Зверь ли мечется в чистом поле, Души лечатся ли в неволе? Зверя добыча – душа человечья, Если обличье – шкура овечья. Сам под нож ложится баран. Всякая вошь боится топора. До сих пор разрешает спор Лихой топор, на расправу скор, Где тулово, где голова? Живем безтолково, живы едва. Если разобраться, разве это жизнь? Что вы, братцы! Хоть помирать ложись. Святые Отцы, Господи на небеси! Не взглянув в святцы, милости не проси. Столько имен, и каждый – клеймен. Но будет прощен, коль богат и силен. Время волчье, волчий час... Святые на полочке, помилуйте нас! 25 мая 2002 2. Священная война Когда в неистовстве пожара Сгорали села, города, Не изуверилась Держава, Стояла насмерть, навсегда, Одною спаянная верой В свою святую правоту... И прочь бежали изуверы, Не покорив Державу ту. Всё те же и земля, и небо, И даль, что глазу не видна, И как торжественный молебен Звучит «Священная война». А что народ? Народ безмолвен. Живет невзгодам вопреки, Что гонят, словно буря, волны На русские материки. Как острова немой надежды Деревни наши, города, Стоят, упрямые, как прежде, Как будто горе – не беда. Они пока судьбе покорны: Терпенью не настал предел. Хотя нужда берет за горло И стан мятежных поредел. Но бродит, как хмельное зелье, Неслышный ропот, зреет бунт. Среди разбойного веселья Непокоренные живут. Грешно ль так думать или свято, А все же истина стара: Страшнее бомб и автоматов Бывает время топора. Оно ведет себя смиренно До той решительной поры, Когда свирепо, дерзновенно Сверкнут лихие топоры. Взметнутся кровушки напиться И разгуляются сплеча. И кровь людская, как водица, Рекой польется сгоряча... Да упаси нас, Вседержитель, Россию зрить в кровавой мгле: Храни последнюю обитель В грехе живущих на земле, Но все же тянущихся к свету, Которым в тягость их вина… |
| Макарий вернулся в населенные места и, показывая плоды монахам, убеждал их пойти в сад. Многие отцы собрались у него и сказали: «Может на погибель наших душ появился тот сад? Если теперь вкусим его сладости, мы получили нашу добро на земле. Какую плату даст нам Господь, когда мы придем к Нему, или какую добродетель вознаградит?» И они убедили Макария больше не возвращаться в то место. Однажды Макарию прислали свежую виноградную гроздь, и он хотел ее отведать, но, показывая воздержание, отослал ее больному брату, который хотел виноград. Тот принял дар и очень ему обрадовался, но отослал гроздь другому брату, сделав вид, что он не переносит пищу, – он желал скрыть свое воздержание. Третий брат, приняв лакомство, поступил так же, хотя и сам очень хотел попробовать. Итак, многим братьям попадал виноград. Последний, взяв гроздь, вновь послал ее Макарию, радуясь, что сделал ему хороший подарок. Макарий узнал ее и после расспросов удивился и возблагодарил Господа за их воздержание, и сам он не дотронулся до винограда. В другой раз Макарий молился в своей пещере в пустыне. Недалеко находилась еще одна пещера, где жила гиена. Она, когда Макарий молился, подошла к нему и стала дотрагиваться до его ног, затем она схватила его за край одежды и потянула к своей пещере. Он последовал за ней со словами: «Что хочет сделать это животное?» Подведя его к своей пещере, гиена вошла и вынесла к нему своих детенышей, которые родились слепыми. Макарий помолился о них, и они увидели свет. Тогда гиена в благодарность принесла ему огромную шкуру барана и положила к его ногам. Он посмеялся ее благоразумию и чувствительности, взял шкуру и сделал из нее ковер. Эта шкура до сих пор хранится у одного брата. Также рассказывают, как однажды некий злодей с помощью колдовства превратил в лошадь подвизавшуюся отроковицу [παρθενεουσαν κρην], и ее родители пришли с ней к святому, прося его, – если он захочет, – помолиться и вновь вернуть ей человеческий облик. Макарий на семь дней заключил ее в отдельное жилище, а родители жили рядом, сам Макарий молился в своей пещере. На седьмой день он вошел к ней в пещеру вместе с ее родителями, помазал все ее тело елеем и, преклонив колени, они молились о ней: когда они встали, то увидели, что отроковица приняла свой настоящий облик. XXII. Об Аммоне 131 |
| И жизнь появилась – это была сука, тащившаяся по двору; уродливая, с опущенными ушами, она, скуля, волочила за собой то ли раненую, то ли перебитую ногу. Что-то неладное было у нее и со спиной. Она еле передвигалась; ребра у нее выступали, как у экспоната в зоологическом музее; она явно не ела много дней – ее бросили. Но в противоположность ему в ней еще теплилась надежда. Надежда – инстинкт, убить который может только человеческий разум. Животному неведомо отчаяние. Глядя, как она тащится, он понял, что она проделывает это постоянно, может, уже не первую неделю; этим начинается каждый новый день, как пением птиц начинается рассвет в краях более счастливых. Собака подтащилась к веранде и, как-то странно распластавшись на полу, уткнулась носом в дверную щель и стала скрести лапой. Словно принюхивалась к непривычному запаху пустых комнат; потом вдруг нетерпеливо взвизгнула и забила хвостом, будто ей послышалось какое-то движение в доме. И завыла. Священник не мог больше это вынести; все было ясно, но надо увидеть самому. Он пошел по двору, и собака, с трудом перевернувшись, – какая пародия на сторожевого пса! – залаяла на него. Ей не просто кто-нибудь был нужен; ей нужно было привычное; ей нужно было, чтобы вернулся прежний мир. Священник заглянул в окно – может, это комната девочки? Оттуда все было вынесено – остались только нестоящие или поломанные вещи. Набитая рваной бумагой картонная коробка и маленький стульчик без одной ноги. В оштукатуренной стене торчал большой гвоздь, на котором висело, может быть, зеркало или картина. Валялся сломанный рожок для обуви. Сука с рычаньем тащилась по веранде. Инстинкт – как чувство долга, очень легко принять его за верность. Чтобы не столкнуться с ней, священник шагнул на солнцепек; она не смогла сразу повернуться и пойти за ним. Он тронул дверь – дверь отворилась, ее даже не потрудились запереть. На стене висела старая шкура аллигатора, неумело снятая и плохо высушенная. Сзади послышалось сопение, и он оглянулся: сука переступила передними лапами через порог, но теперь, когда он утвердился в доме, она не препятствовала ему. Он завладел им, он хозяин, а ее занимали разные запахи. Она перевалилась через порог, принюхиваясь мокрым носом. |
| – Но, может быть, у него дела, – заступился другой. – Я слышал, что намедни герцогиня Мантуанская заказала ему свадебный сундук… – Вздор! Я знаю дела его, как свои пять пальцев. Что за работа в воскресенье вечером? Это у него опять меланхолия. Сидит где-нибудь один в таверне и пьянствует. Или, еще хуже, лежит в постели и дрыхнет. Говорю вам, что следует, наконец, хорошенько проучить его за эти чудачества, для его же собственного блага, чтобы он уже более никогда не смел пренебрегать друзьями из-за каких-то дурацких бредней. – А чем могли бы мы проучить Верзилу? – усомнился третий. – Побить его, что ли? Так ведь шкура у него дубленая – ничем не проймешь. И притом в руках такая силища, что ежели сдачи даст, не поздоровится. Или надуть его, чтобы заплатил за всех по счету в гостинице, – так ведь какой это урок? Над нами же он посмеется. Денег Верзила не жалеет. Тогда заговорил бывший в этом веселом кругу друг и почитатель Верзилы, Филиппо сире ди Брунеллески, славный архитектор Санта-Мария дель Фьоре. Лицо у него было и теперь, как всегда, строгое, почти суровое, сумрачное, взор холодный, и только на гладко выбритых тонких губах играла хитрая, пронзительная усмешка, и по этой усмешке собеседники тотчас же поняли, что наступает истинное веселье, – такой смех, от которого животики подведет. У юношей, особенно лакомых до всяких шалостей, даже глаза разгорелись, и все притихли, замерли и ожидали благоговейно, что-то выйдет из уст этого нового оратора. Тогда Филиппо не торопясь, обвел всех глубокомысленным взглядом, как будто речь шла о важном деле, и молвил: – Любезные друзья, вот что я сейчас придумал. Мы можем сыграть с Верзилой презабавную шутку, которая, полагаю, доставит вам немалую утеху. Шутка моя заключается в том, чтобы убедить столяра Манетто, что он – не он, а совсем другой человек. Тогда многие стали возражать Филиппо, утверждая, что это невозможно. Но, по своему обыкновению, он с математическою ясностью, как будто дело шло об изящной теореме, привел им свои доказательства и сумел их убедить, что этот замысел исполним. |
| По-настоящему широкомасштабные экспериментальные исследования в археологии в 30-е годы XX века стал проводить С.А. Семёнов. Ещё до Второй мировой войны выходит ряд его специальных публикаций 53 . Эксперименты С.А. Семёнова носили совершенно уникальный по тем временам характер. Исследователь не просто моделирует древние технологии производства орудий, не только пробует работать каменными изделиями так, как, возможно, работали ими в древности… С.А. Семёнов изучает поверхность своих экспериментальных орудий с помощью микроскопа. Результаты его наблюдений оказались просто поразительными! Обнаружилось, что на экспериментальных каменных инструментах после их использования в работе остаются характерные следы износа. Причем следы эти специфичны: каждому виду работы соответствуют строго определённые признаки износа орудия. Анализируя эти признаки, можно определить тип инструмента. Например, бифасиальное изделие из камня можно использовать как нож и как топор. В каждом случае употребления этого орудия после микроскопического исследования его поверхности можно сделать совершенно точное заключение о том, в качестве какого именно инструмента оно было использовано. Зная совокупность признаков износа экспериментальных образцов, С.А. Семёнов приступил к изучению подлинных древних орудий. Результаты вновь оказались ошеломляющими. Оказывается, несмотря на то, что каменные орудия древнего человека тысячелетиями лежали в земле, на них прекрасно сохранились следы их использования. Причём признаки износа древних инструментов соответствовали характерным следам на экспериментальных орудиях. Исследования успению продвигались. Экспериментатора ждало очередное открытие! Более детальное изучение экспериментальных и подлинных древних орудий из камня показало, что каждому типу обрабатываемого материала соответствуют определённые следы. Это означает, что можно уверенно определить не только как работали каменным орудием в древности, но и что именно этим инструментом обрабатывали. Что делали, например, конкретным каменным ножом: резали мясо или строгали дерево, какую именно шкуру – крупного животного или мелкого – обрабатывал древний человек данным каменным скребком, высушенная была эта шкура или только что снятая... |
| Пьеро не любил убивать животных зря. Нужда сделала его бережливым. Дикие звери давали ему собою пищу, одежду и крышу над головой, и если бы на Вакайю не была сейчас такая прекрасная шуба, то он оставил бы его в живых. И Пьеро направил на него свое ружье. Бари видел это его движение. Моментом позже он увидел также, как что-то прыснуло вдруг из конца ружья, и услышал тот же самый оглушительный гром, после которого и у него самого оказалась рана, когда Нипиза выстрелила в него и пробила ему пулей ногу. Он тотчас же перевел глаза на Вакайю. Громадный медведь пошатнулся и стал опускаться на колени, но пересилил себя и все-таки выступил вперед. Тогда раздался второй выстрел, и Вакайю повалился снова. Пьеро не мог бы промахнуться на таком расстоянии. Вакайю служил для него великолепной целью. Это было убийство, но оно составляло собой ремесло Нипизы и Пьеро и давало им средства к существованию. Бари дрожал, как осиновый лист. Это происходило больше от возбуждения, чем от страха, потому что в развернувшейся перед ним трагедии последних секунд он совершенно позабыл о своем собственном страхе. Посмотрев на Вакайю, он жалобно заскулил. Медведь глядел на своих врагов, нижняя челюсть у него отвисла, ноги подвернулись под него, и кровь из легких лилась у него через рот. Бари заскулил опять, потому что медведь кормил его рыбой, а главное, потому что почуял., что перед Вакайю уже стояла смерть. Последовал третий и последний выстрел. Вакайю свалился окончательно. Его громадная голова упала между передних лап. Бари услышал предсмертное хрипенье. А затем кончилось все. Минуту спустя, нагнувшись над Вакайю, Пьеро сказал Нипизе: — Какая прекрасная шкура! В форте Лакбэн за нее дадут двести долларов! Он достал нож и стал точить его о брусок, который всегда носил с собой в кармане. В эти минуты Бари легко мог вылезти из своей засады и незаметно убежать из ущелья, потому что на некоторое время люди забыли о нем совсем. Но когда Пьеро стал уже сдирать с медведя шкуру, Нипиза вдруг вспомнила о нем и тем же странным голосом задумчиво сказала снова: |
| Через несколько дней появилась подлодка, похожая на акулу. От этой остроносой посудины Рэсси спасла бешеная скорость меч-рыбы: ни один большой корабль не умел плавать так быстро, как механический Рэсси и живая меч-рыба, способности которой передал ему когда-то профессор Громов. Этим способностям позавидовал командир подлодки. В морском состязании Рэсси на время потерял своих спутников. Удалившись на безопасное расстояние от преследователей, он связался с яхтой и, осторожно кружа, приблизился к ней. На карте путешествий Рэсси была морская впадина с кладбищем кораблей. Сотни лет назад моряки прозвали это место Мысом – из-за коварной скалы, выступавшей из воды: здесь всегда свирепствовали штормы. Те, кого победил Мыс, покоились на дне. Мачты и трубы, заросшие водорослями, облепленные ракушками, торчали из песчаных дюн. Спускаясь на глубину, Рэсси обычно чуть-чуть раздувался, становился похожим на толстого китенка. Даже там, где стальную подлодку могла сплющить тяжесть воды, Рэсси плыл спокойно, как брошенное на дно яйцо: его дельфинья шкура, подобно яичной скорлупе, понемножку пропускала воду, уравновешивая разницу давлений. Здесь надо было работать особенно четко, потому что гонцы-дельфины не могли долго задерживаться на глубине. Кладолаз, разгребая песок, залез в древний корабль, но не нашел ничего нужного для себя, вернее, для своих хозяев. Потом он проник в пароход и, осмотрев каюты, коридоры, палубы, выбрался наружу через трубу. В зеленом сумраке высоко над собой Рэсси увидел нового преследователя. Прилепившись присосками к отвесной скале, над затонувшим пароходом висел плоский диск. И хотя Рэсси находился значительно ниже, в непроглядно-черной глубине, он, ощупав диск сигналами, установил, что выпуклые глаза иллюминаторов, экраны и чувствительная электроника спокойно различают его силуэт среди кораблей. Рэсси мгновенно представил схему дна океана, разделив ее двумя линиями – своей жизни и смерти. Так обучал его когда-то Громов: в поединке с электронной машиной Рэсси всегда воссоздавал в памяти образец задания, и четкие линии жизни и смерти были границей его действий. |
| – Как это фальшивы? Она искусственно захохотала: – А вот эк! Выхватила колоду да к себе под карсет. – Докуль у меня рюмку-другу не выпьете, дотуль не отдам. Делать нечего. Дорогой гость две-три рюмочки выкушал и и пал на ковер. В графине было усыпаюшшее зелье. Шпионы выскочили из-за ширмов, раздели сонного догола и кошелек нашли. Тело на худой кляче вывезли далеко в лес и хвоснули в овраг, куда из помойных ям вываливают. На холоду под утром Мартын очнулся. Все вспомнил: – О, будь ты проклята, королевнина гостьба! Куда теперь подамся, нагой, без копейки? Како-то лохмотье вырыл, завесился и побрел лесом. Думат: «Плох я сокол, что ворона с места сбила». И видит: яблоки растут белого цвету. – Ах, как пить охота! Сорвал пару и съел. И заболела голова. За лоб схватился, под рукой два волдыря. И поднялись от этих волдырей два рога самосильных. Вот дак приужахнулся бедный парень! Скакал, скакал, обломить рогов не может. Дале заплакал: – Что на меня за беды, что на меня за напасти! Та шкура разорила, пристрамила, разболокла, яблоком объелся, рога явились, как у вепря у дикого. О, задавиться ли, утопиться?! Разве я кому надоел? Уйду от вас навеки, буду жить лучче с хичныма хехенами и со львами. Во слезах пути-дороженьки не видит и наткнулся опять на яблоню. Тут яблочки красненьки, красивы. – Объистись разве да умереть во младых летах?… Сгрыз яблоко, счавкал друго, – головы-то ловко стало. Рукой схватился и рога, как шапочку, сронил. Все тело согрелось, сердце звеселилось и напахнула така молодось, дак Мартын на голове ходить годен. Нас бы с вами на ум, Мартына на дело: этих красных молодильных яблоков нарвал, воротился на старо место, рогатых яблоков натряс, склал за пазуху и побежал из лесу. Дорога в город повела, а Мартынко раздумался: «В эдаких трепках мне там нельзя показаться. В полицу заберут». А по пути деревня, с краю домик небольшой – и старуха кривобока крыльцо пашет. Мартынко так умильно: – Бабушка, дозвольте в ызбу затти обогреться. Не бойтесь этих ремков, меня бродяги ночесь раздели. |
|
|
